— Телевизор можно. — Ну спасибо, — саркастически проговорил Генка. — А то мы со скуки приготовились подыхать. На следующий день Андрей и Таня поехали в Москву, на ВВЦ, покупать телевизор. Воспользоваться для этой цели машиной Чума запретила, и Генка ее поддержал: — Нечего «светиться», — заявил он. — Езжайте на такси, небось не нищие. Андрей с Таней уехали, а Генка с Чумой остались. А когда они остались наедине, Генка вдруг понял: он не знает, о чем с ней говорить. Вчетвером все было ясно — они решали общие проблемы, разговор катился по накатанной колее. Ночью, когда они парами расходились спать, тоже особых проблем не возникало: что еще делать с Чумой ночью, ежели и он, и она жаждут только одного? Итак, днем — общение вчетвером, ночью — «трах» с Чумой, и нет проблем. А что делать с Чумой днем?! Генка озадачился. Ну ладно, трахнемся раз, другой, ну третий, какие наши годы, но потом-то что делать?! Говорить о себе она не желает, говорить о нем, о Генке, бессмысленно, все уже говорено столько раз, что самому тошно. Он попробовал деловито обсудить с ней план следующего ограбления, но она довольно жестко его остановила: — Че трепаться то? Ребята подъедут и поговорим. Так, подумал Генка, очень интересно, и о чем же с тобой говорить прикажешь? Вдруг его осенило. Правда, ни о чем таком он никогда ни с кем не говорил, но с Чумой это можно, Чума телка правильная, она заслужила такие «бабские» разговоры. Он сказал: — Слушай, Чума… — и запнулся. Она удивленно на него посмотрела: — Что? Язык его одеревенел, но он постарался взять себя в руки и спросил: — Это… а я тебе нравлюсь? Она подняла брови домиком. — В каком смысле? — она словно не понимала, чего от нее хотят. — Ну, — замялся он. — В том самом. — Как мужик, что ли? — Ну… и как мужик тоже. Она непонимающе на него смотрела. — Ты чего это? — спросила она. — Плохо, что ли, знаешь меня? — А что? — А то! — отрезала она. — Ты что думаешь, я себя на помойке нашла? Сплю со всеми подряд? Так вот, запомни: я сплю только с теми, кто мне нравится. Понял? — Со всеми? — Генка, кажется, снова обрел уверенность. — Чего — со всеми? — Со всеми, кто тебе нравится, — спишь? Она внимательно на него посмотрела и устало вздохнула: — Чего ты хочешь, Генка? Тянешь на меня? Чего пургу-то гонишь, а? Он вдруг страшно разозлился. — Да не тяну я, поняла? Я с тобой побазарить хочу нормально, по-человечески. Тебе чего ни скажи, все не нравится. Ну, спросил я, нравлюсь, мол, или нет, так нельзя уж и ответить, как полагается? Обязательно в залупу лезть надо? Она тоже разозлилась: — Это как — полагается? А, Генка? Ну давай, говори, как полагается? И что мне ответить? Ах, Генка, какой ты мужик клевый, я тащусь от тебя, как ты трахаешь меня классно, другого такого нет вообще на целом свете! Так, да? Я тебе кто — дешевка? — Почему — дешевка? Почему сразу — дешевка?! — Да потому! — заорала на него Чума. — Потому что дешевки только базарят, как хорошо, как классно им с мужиком. А я не люблю этого, понятно? Я, если мне мужик нравится, трахаюсь с ним и не ору об этом на весь свет! Понятно? Генка замолчал. Надолго замолчал, он никак не мог понять одну простую вещь. И всеми силами пытался сейчас сформулировать самый обычный вопрос. Чума уже привыкла к этому молчанию и вздрогнула, когда Генка снова заговорил, хотя он и не орал, тихим голосом спрашивал: — Скажи, Чума, — спрашивал он как-то удивленно-задумчиво, — вот если я тебе скажу, что меня аж трясет всего, когда я к тебе притрагиваюсь или когда ты целуешь меня, и если я тебе об этом скажу, тебя что, обломает это? Она ответила не сразу. Помолчала немного и вдруг ответила для него неожиданно: — А ты сначала скажи. А потом я тебе отвечу. — Что сказать? — растерялся Генка. — Ну вот это самое, — объяснила ему Чума и снова замолчала. Генка совсем растерялся. Что за телка эта Чума, что она вообще от него хочет? Но, с другой стороны, он сам начал этот разговор, никто за язык не тянул. И он сдался. — Ладно, — сказал он, — слушай. Но только потом не базарь, что не понимаешь, о чем речь идет. Договорились? Искорка интереса мелькнула в глазах Чумы. — Договорились, — кивнула она. — Короче, — начал Генка, — Я, лично я, тащусь, когда ты начинаешь меня раздевать сама. Мне нравится, когда после того, как мы трахнемся, ты суешь свой нос мне подмышку и начинаешь сопеть. Мне нравится, когда ты у меня подмышкой засыпаешь. Я тащусь, когда ты орешь подо мной, когда ты царапаешься и когда ты меня кусаешь, чтобы не заорать еще громче. Понятно? Мне нравится трахать тебя, мне нравится гладить тебя, раздвигать тебе ладонью ноги, мне нравится, как ты кладешь ноги мне на плечи, как ты переворачиваешься на живот, потому что тебе хочется сзади. Мне нравится все, что ты делаешь со мной ночью. Я тащусь от тебя. Понятно? Потрясенная Чума молчала. — Ну? — спросил Генка. — Что ж ты молчишь? А на нее словно столбняк напал. — Чума! — повысил голос Генка. — Не слышу! Она подняла на него глаза, и Генку вдруг словно током ударило — в глазах у Чумы блестели слезы. — Ты чего? — дрогнувшим голосом спросил ее Генка. — Я тебя что, обидел? Она даже не улыбнулась. Так и смотрела на него сквозь пелену в глазах и даже не пыталась смахнуть слезы со своих длинных ресниц. — Генка, — сказала она. — Мне никто, никто до тебя не говорил такие слова. Генка и сам дивился: никогда еще он не говорил на эту тему так долго и так витиевато. — А чего тогда плачешь? — спросил он. — Радоваться надо, что услышала наконец. — Я и радуюсь. — А плачешь зачем? — не понимал он. — Ладно, — сказала Чума. — Замнем для ясности. — Ну? — сказал он. — Что? — снова строго посмотрела она. — Я сказал, — пожал плечами Генка. — Ты обещала ответить, если я скажу. Отвечай теперь за базар свой. Она не сразу ответила. Но когда ответила, Генка аж оторопел: — Ген… — сказала она. — Я люблю тебя. — Чего?! — переспросил ошарашенный Генка. — Я люблю тебя, — повторила она. — Брось, — сказал он.