Поэтому, когда Айзенменгер исключительно вежливо поинтересовался, как долго Беверли будет занята, Джексон ответил: – Сколько надо, столько и будет. Айзенменгер задумался. Это заявление прозвучало вполне правдиво, пускай ему и недоставало учтивости, которую полицейский, находящийся при исполнении служебных обязанностей, должен проявлять в отношении члена гражданского общества. – А могу я оставить ей записку? Джексон, судя по всему, был способен и на более крутые выражения, однако он понимал, что это мало к чему приведет. – Не знаю. Можете? Айзенменгер повидал на своем веку уже многих полицейских и теперь убеждал себя в том, что Джексон – еще не худший экземпляр. – Так можно? Джексон уже открыл было рот, и враждебное выражение его лица свидетельствовало о том, что ответ будет отрицательным, но тут в приемную вошла Фетр, проявившая при виде Айзенменгера редкое гостеприимство. – А, доктор Айзенменгер. Я как раз собиралась повидаться с вами. Джексон осклабился. Айзенменгер улыбнулся. – Вы не могли бы пройти? Я хотела бы записать ваши показания. И как ни странно, у Айзенменгера нашлось для этого время, и он даже наградил Джексона жизнерадостной улыбкой, проходя мимо. Елена швырнула мобильник на кровать. Куда он делся? Что он вытворяет? У него было редкое умение выводить людей из себя; он начал раздражать ее с первого же дня их знакомства и продолжал делать это по сей день, причем уровень раздражения все время нарастал. Он всегда находился рядом, когда она не хотела его видеть, и всегда отсутствовал, когда она испытывала в нем необходимость. Как, например, сейчас. Пять часов! Его не было уже пять часов. И естественно, этот болван выключил свой мобильник. Ему даже в голову не приходило, что следует оставаться на связи. Отправился обдумывать последние события, как будто это было дело, имевшее к нему непосредственное отношение. – Джон, позвони. Ты мне нужен. Сейчас. – Елена гипнотизировала взглядом телефон. – Позвони, Джон. Но телефон отказывался повиноваться. Ее телекинетические способности всегда оставляли желать лучшего, впрочем, она редко вспоминала о них с тех пор, как ей исполнилось девять. Елена тяжело вздохнула; это был уже двадцатый вздох за последний час, только он оказался громче и протяжнее предыдущих. – Да господи! Почему он не мог себя вести как все нормальные люди? Почему он то и дело превращался в какой-то мыслительный автомат и погружался в грязные тайны, которые по воле случая оказывались в поле его зрения? Когда она боролась с раковой опухолью, у нее было ощущение, что он воспринимает это как развлечение на фоне беспрерывно окружающих его перерезанных глоток и выпотрошенных трупов. Однако на этот раз он явно ввязывался не в свое дело. Все эти люди не имели к ним никакого отношения, и их смерти представляли собой не более чем занимательную головоломку. Одна из них, как он уже доказал, вообще явилась результатом самоубийства. Нет, истинная загадка таилась где-то в замке. Смерть ее родителей. Однако эта навязчивая мысль казалась ей столь несуразной, что она всячески гнала ее от себя. Какое отношение здешние обитатели могли иметь к убийству ее отца и матери? Эти люди были ей как родные, разве что виделась она с ними реже; но это были люди, с которыми она выросла. Ей уже довелось пережить смерть родителей, так неужели она станет подозревать людей, которые остались единственными свидетелями ее счастливого прошлого? И тем не менее она их подозревала. Сколь ни чудовищно это было, она ощущала связь между гибелью своих родителей и людьми, которые ее теперь окружали. Вначале она отказывалась признаться себе в этом. Лучше было закрыть на все глаза и не погружаться вновь в пучину тревог. Но теперь она сомневалась, разумно ли это. Она не могла мириться с несправедливостью, особенно если эта несправедливость совершалась по отношению к ней или членам ее семьи. И теперь эти подозрения возвращались все чаще и чаще, отказываясь отступать. Что имела в виду Элеонора? Почему она просила прощения за смерть ее родителей? Елена не сомневалась, что это было именно раскаянием, а не просто выражением соболезнования. Это было признанием собственной вины. И оно вызывало новые подозрения, игнорировать которые Елена больше не собиралась. И все это усугублялось таинственным намеком из писем Нелл. Именно Айзенменгер (как всегда!) указал на близость дат смерти ее родителей и письма, написанного отцом Елены, письма, которое она читала, когда Нелл помешала ей. Неужели это было их последнее письмо? И что именно они не' смогли принять? И как это было связано с их гибелью? Она не могла оставлять без внимания эти вопросы. Куда же делся этот несчастный идиот? – Мне надо побеседовать с инспектором Уортон. Показания были запротоколированы, и Айзенменгер как раз закончил ставить свою подпись на всех страницах. Фетр была достаточно профессиональным человеком, чтобы не выдать своих чувств. – Я не уверена, что это сейчас удобно. Айзенменгер чувствовал приближение чего-то неотвратимого. У них имелось уже три трупа, и он почему-то не сомневался, что, если эти убийства не будут раскрыты, за ними последуют новые. Смерти нарушали равновесие в бытии, создавали волнения, зачастую приводившие к новым смертям. Крылатая колесница времени приближалась, и ее наездница жаждала крови. – Это очень важно. – Я в этом не сомневаюсь, доктор Айзенменгер, но это ничего не меняет. Она допрашивает свидетеля. – Насчет ребенка? Фетр затруднилась с ответом. – А когда она освободится? – Не могу сказать. Следующий вопрос Айзенменгера, казалось, имел мало отношения к делу, но это была одна из тех деталей, которые очень его занимали. – А почему она проявляет такой пристальный интерес к этому делу? Фетр не смогла скрыть ни своего удивления, ни своего замешательства. – Думаю, вы должны спросить ее об этом сами, – ответила она. За этим резким отпором чувствовался какой-то подтекст, но Айзенменгер не уловил, какой именно. Он откинулся на спинку стула. Они сидели в другой комнате для допросов, которая была существенно чище первой. – Просто я давно знаю Беверли, – произнес он. – Да, я догадалась. – Она отличный полицейский. Судя по выражению лица Фетр, она не была готова выслушивать комплименты в адрес Беверли Уортон. – Не сомневаюсь. Айзенменгер подался вперед. – Но она из тех, кто может быть только первым, и никак иначе. – Послушайте… – А это означает, что вторым и третьим в этой пищевой цепочке иногда приходится страдать. Мне уже доводилось это видеть. И порой интересы Беверли и правосудия расходятся. – Думаю, вы сказали достаточно, доктор Айзенменгер, – заметила Фетр, вставая. – Ведь Беверли оказалась здесь не случайно, не так ли? На лице Фетр появилось враждебное выражение, и все же Айзенменгер заметил что-то особенное в ее взгляде. Он не мог определить точно, что это было, но чувствовал, что задел не только ее чувство профессиональной солидарности. – Доктор Айзенменгер, пожалуйста. Он встал, взял свою куртку и вышел следом за ней в коридор, где предпринял еще одну попытку: – Возможно, я смогу помочь вам, констебль. Иногда посторонний человек может заметить нечто такое, что скрыто от глаз профессионалов. Фетр не ответила, а когда они достигли дверей, ведших в вестибюль, она открыла их и пропустила его вперед. Айзенменгер надел куртку и с удивлением увидел, что Фетр остановилась в проеме дверей и не спускает с него глаз. Затем, не говоря ему ни слова, она заглянула в окошко Джексона и сообщила: – Я выйду на час, – а затем, повернувшись к Айзенменгеру, добавила: – Давайте найдем какой-нибудь паб.