– Ты сам только что сказал об этом, Эндрю. Он признает все, кроме убийства. Сорвин не понял. – Это всего лишь вопрос времени. – Нет, – возразила Беверли. – Не думаю. Если бы ему было в чем признаваться, он бы уже признался. Сорвин пожал плечами. – Не понимаю. У нас хватает улик, чтобы выдвинуть против него обвинение. Не думаю, что у прокуратуры будут какие-то проблемы. Особенно если нам что-нибудь предоставит судмедэкспертиза. – Мм, – с сомнением промычала Беверли, и Сорвин воспринял это как знак того, что его доводы ее не убедили. – Беверли, это он, – с пророческим пафосом произнес он. – Неужели тебе не знакомо это чувство? Смотришь на подозреваемого и знаешь, что это он. Опыт, инстинкт, шестое чувство – называй как хочешь, но это так же достоверно, как отпечатки пальцев на оружии. Беверли устремила на него взгляд, но Сорвин не мог проникнуть в ее мысли, меж тем она вспоминала, как однажды тоже ощутила эту богоданную власть и то, к чему это привело. Беверли думала о Джереми Итон-Лэмберте. – А если судмедэкспертиза не даст результатов? – медленно произнесла она. Сорвин пожал плечами. – Я думаю, у нас достаточно улик для возбуждения дела. – Перед смертью он много пил, – заметила Беверли. – Ну и что? – И известно по меньшей мере два случая, когда он перебирал. – И какое это имеет отношение к происшедшему? – осведомился Сорвин. Беверли не могла объяснить, но это не меняло положения дел, и когда она в очередной раз стала возражать, Сорвин раздраженно воскликнул: – В чем, черт побери, дело? Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями. – Во-первых, он умолкает в самый неподходящий момент. Он признает все, что ему инкриминируется, кроме убийства. Обычно убийцы стараются отвести от себя любые подозрения. Они стараются не привлекать к себе внимания и делают вид, что вообще ни в чем не виноваты. Блум же, напротив, делал все возможное, чтобы все вокруг знали о его ненависти к отцу. Этот аргумент было несложно разбить. – Он во всем признается потому, что ему ничего другого не остается. Все давно знали о его взаимоотношениях с отцом, а последняя ссора произошла в присутствии свидетелей. Так что было бы бесполезно отпираться. – Кроме того, данные судмедэкспертизы… – Мы еще не получили отчет, – перебил ее Сорвин. – Для этого не нужен отчет, Эндрю. Сколько было нанесено ударов ножом? Семьдесят с чем-то? На нем должно было быть столько крови, что хватило бы на дюжину кровяных колбас. Однако я ее не видела. А ты? Сорвин смутился. – Возможно, он уничтожил одежду, которая была на нем, – неуверенно ответил он. – Может, сжег. Мы обнаружили какие-то остатки в печке. Да и под ногтями у него что-то есть. Беверли не стала возражать и вместо этого добавила: – И в-третьих, дело Билла Мойнигана. Каким образом в него вписывается Блум? – Допускаю, это интересно, но, думаю, здесь нет проблем, – более уверенно ответил Сорвин. – Во-первых, по-прежнему сохраняется вероятность того, что Мойниган покончил с собой; если же это было убийство, то убийцей вполне мог быть Блум – хотя бы потому, что маловероятно появление сразу двоих убийц в таком маленьком местечке, как Вестерхэм. А Блум, кстати, был знаком с Мойниганом. – Что-нибудь еще? – Мы знаем, что в прошлом между ними произошла ожесточенная драка, – продолжил Сорвин. Это выглядело малоубедительно, а Беверли лишь усугубила ситуацию, заметив: – Это было восемь лет тому назад. – Возможно, Мойнигану было что-то известно о Блуме, о его прошлом, – поспешно ответил Сорвин. – Может быть, Блум имел какое-то отношение к делу Итон-Лэмберта, – помолчав, добавил он. – Может, Мойниган шантажировал его. «Возможно, но маловероятно», – было написано на лице Беверли. – У Блума нет криминального прошлого, – заметила она, – по крайней мере, ничего связанного с насилиями и грабежами. У него уже сняли отпечатки пальцев и взяли образцы ДНК, но результаты должны были поступить лишь на следующий день. – И все же я бы спросил его об убийстве Флемингов. Беверли согласилась, хотя и нехотя. Она продолжала надеяться на то, что Блум никак не был связан с делом Итон-Лэмберта; ей совершенно не хотелось, чтобы по прошествии восьми лет внезапно объявился свидетель этого преступления, способный разрушить так красиво выстроенное ею дело. – И все же ты неправ, Эндрю. Ты утверждаешь, что сначала Блум убил одного, который его шантажировал, а через несколько дней, в приступе ярости, второго. Мне в это не верится. Сорвин вздохнул, чувствуя, что и сам верит в это с трудом. И все же он не сомневался в том, что Блум убил своего отца, а если смерть Мойнигана не вписывалась в общую картину, значит, она была следствием самоубийства. – Пойдем, – произнес он, вставая. – Вряд ли мы что-нибудь выясним, если не зададим ему еще пару вопросов. – Рано или поздно нам придется предъявить ему обвинение. Если ты считаешь, что улик достаточно, к чему тратить время? Но Сорвин был осторожен. Сайм и Таннер уже ушли домой, поручив ему разбираться самостоятельно. И поэтому он хотел быть на сто процентов уверен в том, что делает. «Моя дорогая Нелл! Что же мне сказать, чтобы успокоить тебя? Скажу без преувеличения, что мы с твоей тетей Пенелопой были совершенно потрясены. Мы не знаем, как это произошло, но можешь не сомневаться в том, что мы окажем тебе всяческую поддержку. Мы одобряем твое решение не прерывать беременность и верим, что в результате этой страшной истории родится дитя, воплощающее красоту и надежду. Пожалуйста, звони и пиши без колебаний в любое время. Мы оба горим желанием помочь тебе. Возможно, ты столкнешься с немалыми трудностями, даже несмотря на твое привилегированное положение. Мы не сомневаемся, что твои родители сделают для тебя все, что в их силах, и все же ничто не заменит разговор по душам с любящими людьми. Пожалуйста, не отказывай нам. Любящий тебя твой крестный отец». Елена чувствовала, что вторгается на запретную территорию, и тем не менее не могла преодолеть соблазн прочесть письма, написанные рукой отца. Она никогда не знала, что Нелл во время беременности переписывалась с ее отцом. Елена посмотрела на дату: третье апреля, значит, Нелл была уже на пятом месяце. Она бесшумно переворачивала страницы, чтобы не потревожить лежавшую рядом Нелл, поскольку это было вторжением в чужую личную жизнь. Чувствуя себя преступницей, она успокаивала себя тем, что это письма ее отца, а следовательно, у нее есть право прочесть их. Тристан редко заходил к Грошонгу, и поэтому тот был сильно удивлен, когда в его дверь постучали. – Мистер Хикман! Тристан вымок до нитки. Вид у него был несчастный, и он явно не собирался обмениваться любезностями. Сняв куртку, Хикман бросил ее на пол и прошел в гостиную, не снимая сапог и оставляя на ковре грязные следы. Грошонг шел за ним по пятам. – Что, черт побери, происходит, Малькольм? – обернувшись, спросил Тристан. – Простите, не понимаю, – нахмурился Грошонг. – Труп! Труп на Стариковской Печали! На лице Грошонга появилось выражение легкого презрения. – Ну и что? – неторопливо осведомился он с неумолимостью, неявно извращавшей отношения работника и работодателя. Однако Тристан был слишком встревожен, чтобы вдаваться в подобные нюансы. – Что-то происходит, Малькольм. – Правда? – Бога ради! Грошонг уставился на своего хозяина, словно оценивая, достоин ли он этого положения и заслуживает ли доверия. Потом управляющий подошел к буфету и достал оттуда бутылку виски. – Выпьете? – спросил он. Тристан нетерпеливо затряс головой. Грошонг пренебрег приличиями и налил виски в один стакан.