– И все же очень приятно, что она приехала. Ее присутствие напоминает мне о прежних деньках. Айзенменгер попал битком по красному, но не по тому, по которому намеревался; шары заметались по зеленому сукну, однако безрезультатно, и счет остался прежним. – А каким был Джереми? – выпрямляясь, спросил Айзенменгер. Он совершенно не собирался задавать этот вопрос и сам не понял, как это у него вырвалось. Тристан удивленно поднял голову. – А что, Елена вам не рассказывала? – Елена предпочитает не говорить о нем, – улыбнулся Айзенменгер. – Да, она всегда была скрытной, – медленно кивнул Тристан. – И?.. Тристан вновь взял сигару. – Джереми был очень милым мальчиком. Шутником, заводилой. Однако он никогда не был груб. Все его выходки выглядели чистым… ребячеством. Однако прозвучало это не вполне правдиво. – Я даже фотографий его никогда не видел, – продолжил Айзенменгер. – Правда? – Тристан задумался. – Джереми был высоким красивым мальчиком с угольно-черными волосами и большим носом. Это описание, как и большинство ему подобных, было абсолютно бессмысленным. – Но насколько я понимаю, Джереми приходился Елене сводным братом. Как это получилось? Тристан рассмеялся. – Вы залезаете в семейную историю, знаете ли. – Которую лучше не тревожить? Тристан снова рассмеялся. – Да нет! Просто мы переходим к связям, соединявшим Флемингов и Хикманов, к вопросу о том, почему мы были так близки… – Он неожиданно умолк, словно только теперь осознал, что использованное им прошедшее время несет на себе печать могильной безнадежности. – Мы с Клодом дружили еще в колледже. Все годы учебы жили в одной комнате и делились абсолютно всем. – Тристан улыбнулся, сделал глоток портвейна и поставил свой стакан на полированный край стола. – Иногда даже девочками. – Я так понимаю, Тереза училась в том же колледже. Хикман окинул взглядом бильярдный стол, попытался попасть по красному шару, но промазал. – Да. Бедняга Клод считал, что у него есть какие-то шансы, но он всегда был неисправимым оптимистом. – Хикман стоял у камина, над которым висело самое большое зеркало, когда-либо виденное Айзенменгером, если, конечно, не считать телескопов. В нем отражались люстра и расписной потолок. – А потом я уехал в Лондон учиться в медицинской школе, но сперва, конечно же, женился на Терезе. Клод отнесся к этому спокойно и даже был моим свидетелем. Айзенменгер отхлебнул портвейна. Хикман оставил красный шар на раздражающе малом расстоянии от лузы… Ему удалось его загнать, но на этом все и закончилось, так как белый шар оказался в безнадежном положении. Хикман передвинул маркер на доске. – Конечно, это было безумием, – промолвил он, – жениться до получения диплома. Но я всегда был азартен. Айзенменгер кивнул и улыбнулся, подумав, что не так уж трудно потакать своему азарту, живя в замке и имея тысячу акров карманных денег. – А Клод занялся юриспруденцией и вскоре познакомился с восхитительной девушкой, которую звали Диана. Влюбился в нее по уши. А потом пришел мой черед выступить в роли свидетеля, и мы решили, что наша семейная жизнь налажена. Айзенменгер попробовал загнать желтый шар, но промазал. Хикман, не говоря ни слова, записал себе четыре очка и подошел к столу. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами, и их золотые обрезы поблескивали в свете люстры, низко свисавшей над столом. Будь Тристан и Айзенменгер облачены в вечерние костюмы, можно было бы подумать, что они находятся на приеме в посольстве или внезапно перенеслись в начало XX века. – А потом разразилась трагедия. Диана умерла в родах. Эмболия околоплодной жидкости. Такое случалось редко, но, если случалось, последствия оказывались катастрофическими. Хикман уложил в лузу красный шар, быстро перешел к черному и расправился с ним так же легко. Айзенменгер отметил на доске выигранные Тристаном очки и, достав из лузы черный шар, вернул его на место. – Так Клод остался вдовцом с младенцем на руках. Думаю, в первые два года после этого жизнь у него была не слишком сладкой, однако он никогда не жаловался. Конечно, мы пытались помочь, но Клод был не из тех, кто умеет принимать чужую помощь. – Тристан помелил кончик кия и вернулся к своей сигаре. – А потом мы познакомили его с Пенни. Я тогда как раз унаследовал замок, и мы устроили большой летний бал. Пенни тоже недавно овдовела и осталась с маленьким сыном на руках. Она, кстати, состояла в дальнем родстве с Терезой. – Тристан склонился над столом и прицелился в красный шар, находившийся рядом с бортом. Он не только загнал красный шар, но и умудрился расположить биток таким образом, что казалось, ему теперь ничего не стоит расправиться и с черным шаром. Однако Хикман промазал. – Вот так всегда, – выпрямляясь, вздохнул он. Айзенменгер вместе со своим стаканом вернулся к столу. – Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и я был более чем счастлив вновь оказаться свидетелем Клода. И после этого они прожили двадцать лет в любви и счастье. – Тристан еще несколько раз вдохнул дым и погасил сигару. – Знаете, Джон, я вспоминаю эти годы и думаю, какими счастливыми мы были. Это была просто райская жизнь. И я, и Клод были специалистами и хорошо зарабатывали, у нас были прекрасные жены и прекрасные дети. И когда мы собирались вместе, здесь или где-нибудь еще, мы получали такое наслаждение, которое невозможно измерить никакими деньгами. – Он тихо рассмеялся и посмотрел на Айзенменгера. – Однако все когда-то заканчивается, и за все надо платить, – прошептал он, и Айзенменгер различил в его голосе виноватые нотки. – Но неужто такую цену? Клод и Пенни убиты, Джереми совершил самоубийство. А у меня Нелл… В комнате воцарилась тишина. Мир вокруг них словно состарился, и все же Айзенменгер продолжал молчать. – Иногда я думаю, что за счастье всегда приходится расплачиваться горем. Каждая улыбка дается нам в долг. Тишина стала невыносимой; Айзенменгер подумал, не кашлянуть ли ему, чтобы снять напряжение, но потом решил обойтись без этого. – Это звучит прямо как цитата из Библии. Хикман улыбнулся, и это немного рассеяло гнетущую атмосферу, но вернуться к прежнему веселью им не удалось. – Возможно. Но знаете, Джон, в Библии можно отыскать немало мудрых мыслей. – Как и абсолютно несуразных. С открытыми людьми проблем не бывает, они возникают лишь с теми, кто запирает свою душу на замок, а ключ выбрасывает. Это заявление более или менее развеяло мрак, и Хикман улыбнулся. – Справедливо. Айзенменгер оглядел стол с видом неопытного генерала, который впервые осматривает поле боя, выбрал один из оставшихся красных шаров и послал биток в его направлении. Красный шар сдвинулся с места, но покатился в сторону от лузы. Айзенменгер выпрямился и робко промолвил: – Вы можете послать меня к черту, Тристан, но мне кажется, что Нелл слегка… не в себе. Хикман вскинул на него удивленный взгляд. С мгновение казалось, что он будет возражать, но потом он передумал и просто вздохнул. – Да. Не в себе – это еще мягко сказано. – Он осушил свой стакан, взглянул на бутылку и разлил оставшийся портвейн себе и Айзенменгеру. – Это тоже цена, которую я плачу. – На ней очень тяжело отразилась беременность, – предположил его собеседник. Хикман кивнул. – Конечно, мы все были потрясены, а Нелл оказалась совершенно к этому не готова. – Он опустил голову. – Совершенно. Она никогда не была сильной, и, как я понимаю сейчас, она просто не доросла до материнства. – Он посмотрел в глаза Айзенменгеру. – Вы, наверное, уже догадались, что она плохо ладит с Томом. – Я так понимаю, вы никогда не думали о том, чтобы отдать его на усыновление? Хикман помедлил, затем покачал головой. – Как бы он ни был зачат, Том остается сыном Нелл. Хикманом. Айзенменегеру показалось, что это прозвучало неискренне, но он решил, что ошибся. – А брак с его отцом?.. Хикман допил остатки портвейна. Он уже был основательно пьян. – Нет-нет! – Он энергично затряс головой. – Неотесанный болван. Малькольм вообще не должен был его нанимать, но все мы крепки задним умом. – Он окинул взглядом стол, а потом посмотрел на Айзенменгера. – Думаю, пора спать. Элеонора читала в своей гостиной. В комнате, освещаемой одной-единственной лампой, стояла полная тишина, лишь за окном глухо завывал ветер. Элеонора уже переоделась ко сну, и поверх нижнего белья на ней был надет толстый халат; на столике справа от нее стояла изящная фарфоровая кружка с горячим молоком. В дверь постучали, но так тихо, что Элеонора, не отличавшаяся чутким слухом, его не расслышала и отреагировала лишь тогда, когда стук повторился. – Входите. Малькольм Грошонг вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Все его поведение свидетельствовало о том, что он не хочет делать свой визит предметом общественного достояния. – Малькольм! – с деланым изумлением вскричала Элеонора, хотя он заходил к ней каждый вечер. – Элеонора. – Заходи, садись. Расскажи мне, что у нас делается. Малькольм снял у двери сапоги и прошел в комнату. Он был в уличной одежде, разве что его куртка теперь была расстегнута. – Тебе надо выпить, – объявила Элеонора с видом врача, прописывающего лекарство, и указала на графин, который стоял на полке. – Да, – кивнул Малькольм, наливая себе полный бокал.