Строители уже много сделали после обрушения в минувшее воскресенье. Мусор убрали, часть собора отгородили веревками. В трансепт внесли и сложили в штабеля легкие каменные плиты. Работы продолжались и тогда, когда монахи запели. В течение дня было так много служб, что иначе строители застряли бы здесь навечно. Мерфин Фитцджеральд, отложив на время дверь, сооружал в южном приделе сложную конструкцию из веревок, перекладин и барьеров. Стоя на ней, каменщики будут выкладывать новый свод. Томас Лэнгли, отвечавший за строительство, беседовал в южном рукаве трансепта с Элфриком, указывая на обрушившийся потолок и, очевидно, обсуждая работу Мерфина. Из Томаса вышел очень хороший помощник ризничего — решительный, требовательный. Когда строители по утрам опаздывали, что случалось нередко, он разыскивал их и выяснял, куда они запропастились. Если у него и имелся недостаток, так это излишняя независимость: редко докладывал Годвину о ходе дел или спрашивал его мнения — напротив, вел себя будто хозяин, а не подчиненный. Честолюбивого монаха глодало неприятное чувство, словно Томас недооценивает ее способности. Возможно, старший Лэнгли — ему было тридцать четыре — считал, что Годвина, которому шел тридцать второй год, под давлением Петрониллы продвигает Антоний. Однако бывший воин ничем не показывал, будто уязвлен. Просто все делал по-своему. Механически бормоча псалмы, ризничий увидел, что беседу Томаса с Элфриком прервали. В собор быстрым шагом вошел лорд Уильям Кастер, высокий чернобородый мужчина, очень похожий на своего отца и такой же резкий, хотя говорили, что иногда его гнев смягчает жена Филиппа. Он подошел к Томасу и кивком велел Элфрику отойти. Монах развернулся к Уильяму и снова стал похож на рыцаря Томаса Лэнгли, который пришел в аббатство, истекая кровью. Из-за той раны он, вероятно, и потерял руку. Годвину было очень интересно, о чем идет беседа. Лорд Уильям наклонился вперед и говорил очень настойчиво, оживленно жестикулируя. Томас не испугался и отвечал твердо. Вдруг ризничий вспомнил, что Томас так же держался и десять лет назад, в день появления в аббатстве. Лэнгли беседовал с младшим братом Уильяма, Ричардом, тогда священником, а теперь епископом Кингсбриджа. Может, вздор, но Годвин почему-то решил, что сейчас они говорят о том же. Однако о чем? Что общего у монаха с благородным семейством? Да такого общего, которое за десять лет, кажется, ничуть не утратило своей важности? Лорд Уильям тяжелыми шагами вышел из церкви, очевидно, недовольный, и Томас вернулся к Элфрику. Разговор десять лет назад кончился тем, что Лэнгли стал монахом аббатства. Годвин помнил: чтобы монастырь принял Томаса, Ричард пообещал некое пожертвование, однако впоследствии никогда больше ни о чем таком не слышал. Интересно, поступило ли оно. За все это время никто в аббатстве, кажется, ничего не узнал о прошлом нового брата, что странно: монахи любят посплетничать. Их было не много — сейчас двадцать шесть, — они постоянно общались и знали друг о друге почти все. У кого на службе состоял Лэнгли? Где жил? Большинство рыцарей имели несколько деревень, получая с них оброк, дававший возможность покупать лошадей, доспехи, оружие. Были ли у Томаса жена и дети? Если да, что с ними стало? Никто ничего не знал. Если забыть о тайнах прошлого, Лэнгли стал прекрасным монахом, благочестивым и трудолюбивым. Казалось, иночество устраивало его больше, чем жизнь рыцаря. Хоть он и воевал, в нем было что-то мягкое, как во многих монахах. Тесно дружил с братом Матфеем, ласковым добрым человеком, на несколько лет моложе. Никому и в голову не приходило подозревать их в каких-то грехах. Ближе к концу службы Годвин всмотрелся в мрак нефа и увидел мать. Петронилла стояла одна, неподвижно, как колонна, а солнечный луч освещал гордую седую голову. Интересно, сколько она уже здесь стоит, подумал ризничий. Миряне редко ходили на службы в будние дни, и монах, испытав смешанное чувство радости и тревоги, догадался, что родительница пришла к нему. Вспоминая, чем пожертвовала ради него гордая мать, он готов был рыдать от благодарности. И все же в ее присутствии всегда беспокоился, не мог отделаться от чувства, что сейчас его будут обвинять в каких-то прегрешениях. Когда монахи выходили, Годвин отделился от них и подошел к матери: — Доброе утро, мама. Петронилла поцеловала сына в лоб и сказала с тревогой в голосе: — Ты похудел. Тебе хватает еды? — Соленая рыба и каша, но много. — Ты чем-то взволнован. — Она всегда видела его насквозь. Годвин рассказал ей о Книге Тимофея. — Может, прочесть эту главу на заседании капитула? — А остальные тебя поддержат? — Теодорик и молодые монахи — несомненно. Многие из них недовольны тем, что все время видят женщин. Все-таки они уходили от мира в мужское сообщество. Мать одобрительно кивнула. — Это выводит тебя на роль лидера. Великолепно. — Кроме того, меня любят за горячие камни. — Какие камни? — Я ввел новые зимние правила. В морозные ночи перед утреней каждому выдают горячий, завернутый в тряпку камень. Ноги не так мерзнут. — Очень умно. И все же прежде заручись поддержкой. — Конечно. Но это в русле того, чему учили в Оксфорде. — То есть? — Человек слаб, нельзя полагаться на собственный разум. Мы не можем надеяться понять мир, наш удел — лишь изумленно взирать на творение Божье. Истинное знание приходит только в откровении. Мы не должны подвергать сомнениям принятую догму. Петронилла слегка нахмурилась. Миряне часто так реагировали, когда ученые люди пытались объяснить им высокую философию. — И в это верят епископы и кардиналы? — Да. Парижский университет запретил труды Аристотеля и Фомы Аквинского, потому что они основаны не столько на вере, сколько на разуме. — А такие рассуждения помогут тебе войти в милость к вышестоящим? Только это ее и беспокоит. Она хотела, чтобы сын стал аббатом, епископом, архиепископом, даже кардиналом. Годвин хотел того же, но, надеялся, не так цинично. — Уверен. — Хорошо. Но я не для того к тебе пришла. Эдмунда постиг удар. Итальянцы могут переехать в Ширинг. Годвин ахнул: — Он же разорится. Но монах пока не понимал, зачем родительница пришла с этим к нему. — Мой брат надеется, что они останутся, если мы благоустроим шерстяную ярмарку и прежде всего снесем старый мост и построим новый, более широкий. — Погоди-ка, но ведь Антоний отказал. — Эдмунд не сдается. — Ты хочешь, чтобы я поговорил с дядей? Петронилла покачала головой: — Его ты не переубедишь. Но если вопрос встанет на заседании капитула, поддержи Эдмунда. — Пойти против дяди Антония? — Всякий раз, когда старая гвардия будет принимать в штыки дельные предложения, в тебе должны видеть лидера реформаторов. Годвин восхищенно улыбнулся: — Мама, откуда ты столько знаешь про политику? — Я тебе объясню. — Она отвернулась и уставилась на большую восточную розетку, перенесясь мыслями в прошлое. — Когда мой отец начал торговать с итальянцами, знатные горожане Кингсбриджа решили, что он выскочка. Задирали нос перед ним и его родными и делали все, чтобы помешать. Мать умерла, когда я была подростком, но отец стал рассказывать все мне. — Ее лицо, обычно бесстрастное, исказили горечь и обида: глаза сощурились, губы искривились, щеки горели от перенесенного некогда стыда. — Он понял, что не освободится, если не подомнет под себя приходскую гильдию. И вот как мы решили действовать. — Петронилла перевела дух, как будто снова собирала силы для длительной войны. — Мы ссорили вожаков, натравливали одну партию на другую, заключали союзы, затем их разрывали, беспощадно топили противников и использовали сторонников до тех пор, пока они были нам удобны, а затем бросали. Это заняло десять лет, но в конце концов отец стал олдерменом гильдии и самым богатым человеком города. Мать уже рассказывала ему о деде, но никогда столь откровенно. — Так ты ему помогала, как Керис Эдмунду? Она жестко усмехнулась: — Да. Только когда Эдмунд перенял дело, мы были самыми знатными горожанами. Мы с отцом поднялись на гору, а брат просто спустился по противоположному склону. Их прервал Филемон, вошедший в собор из аркады. Высокий, с костлявой шеей, похожий на голубя, он нес ведро: в обязанности двадцатидвухлетнего служки входила уборка. Филемон был явно взволнован. — Я искал вас, брат Годвин. Петронилла сделала вид, что не замечает его состояния. — Здравствуй, Филемон. Разве тебя еще не сделали монахом? — Не могу внести необходимое пожертвование, мистрис Петронилла. Я ведь из скромной семьи. — Но ради благочестивых послушников аббатство не раз отказывалось от пожертвований. А ты служка уже много лет, и на жалованье, и без. — Брат Годвин предлагал меня, но некоторые старшие монахи выступили против. — Карл Слепой ненавидит Филемона, не знаю почему, — вставил ризничий. Петронилла пообещала: — Я поговорю с братом Антонием. Он должен переубедить Карла. Ты верный друг моему сыну, и я хочу, чтобы ты стал монахом. — Спасибо, мистрис. — Ну что ж, ты, похоже, сгораешь от нетерпения сказать Годвину нечто наедине. Ухожу. — Она поцеловала сына. — Не забудь, о чем мы говорили. — Не забуду, мама. Годвин испытал облегчение, как будто грозовая туча прошла мимо, разразившись над кем-то другим. Как только Петронилла отошла, Филемон прошептал: — Епископ Ричард! Ризничий поднял брови. Филемон умел вызнавать чужие секреты. — Что епископ Ричард? — Он в госпитале, в одной из отдельных комнат наверху, со своей двоюродной сестрой Марджери! Хорошенькой Марджери было шестнадцать лет. Ее родители — младший брат графа Роланда и сестра графини Марр — умерли, и девочку взял на воспитание Ширинг. Теперь он хотел выдать ее замуж за сына графа Монмаута. Этот союз существенно укрепил бы положение Роланда как самого влиятельного человека в Юго-Западной Англии. — И что они там делают? — спросил Годвин, хотя уже догадывался.