Мне хотелось кричать. От боли в руке и от протеста. У меня не было отца, которого я хотел признать своим. Вообще не было. И нечего тут тыкать мне в нос каким-то отцом. Но я не мог вымолвить ни слова. — Когда папа умер, мне пришлось стать главой семьи. Потому что мама и Саймон… Саймон чертовски хороший малый. Только вот не особенно смышленый. У него есть свои кафе, но на большее он не способен. Например, он так и не узнал, что случилось на этом месте. Он бы проболтался. Не по злобе, просто не выдержал бы. Можешь сколько угодно презирать, кем я стал, но мне удалось то, чего ты никогда не достигнешь: я теперь невосприимчив к бедам. Я управляю своей частью мира так, как хочу. Понятно тебе? Понятно? Ко мне и к моим людям не подступиться. Но Мио он потерял. Родного сына. Если бы Сара догадывалась, каким силам бросила вызов. Нет никого опаснее людей, которыми движут личные — и нездоровые — мотивы. Они никогда не идут на компромиссы, вот в чем штука. Потому я и лежал в песке, а смерть стояла в метре от моего лица. Вопрос сейчас лишь в том, какая смерть придет первой. Левая рука онемела. Я не сомневался, что со мной случился инфаркт. Еще один слабый брат в семье. Но не тот, над кем бы Винсент сжалился, это ясно. Привычным жестом он извлек из кобуры под пиджаком большой револьвер. Сам я оставил пиджак в гостинице. Мне больше нравится в одной рубашке. — Ты знаешь, как умер Тони? Я не ответил. По словам Джоша Тейлора, его застрелили при исполнении. — В отчете записали, что его застрелили, что он угодил в засаду. Того, кто это сделал, так и не нашли. Знаешь почему? Я попытался мотнуть головой, прошептал: — Нет. — Потому что его нашел я. Саймон об этом не знает, мама тоже. Я восстановил справедливость. Но прежде чем я его пристрелил, отгадай, что он рассказал? Мой мозг превратился в кашу. На догадки у меня не было сил. Винсент подошел так близко, что я видел тонкие морщинки вокруг его глаз. — Что он брат того парня, которого ты застрелил, а потом похоронил здесь. Я моргнул. Невозможно. Совершенно невозможно. — Вижу, ты удивлен, — сказал Винсент. — Вот и я удивился. Тони-то рассказал про твой безумный выстрел, рассказал, что вы убедились: никто не видел случившегося. Очень жаль, но работали вы из рук вон плохо. Брат парня, которого вы застрелили, сидел в одной из заброшенных автомастерских и все видел. Ему было четырнадцать лет. Ты ведь представляешь себе, что происходит с таким человеком. Горло перехватило, в глазах потемнело. Быть не может. Никак не может. — Когда парень достаточно повзрослел, чтобы отомстить, ты уже уехал, — с тяжелым вздохом сказал Винсент. — Остался только Тони, он и расплатился по полной. Теперь ты понимаешь, Мартин? Мало того, что ты сделал брата несчастным, ты отнял у него жизнь! Вот, значит, почему я должен умереть. Вот почему надо меня убить. Как в этакой ветхозаветной драме: сведение счетов меж двумя братьями. Небо по-прежнему было темно-синее. В этой синеве сиял желтый месяц. Как там Люси и Белла? — думал я. Останутся ли они в живых. Наверно. Надо верить. — Прости, — прошептал я. — Но в этом я не виноват. Слова выговаривались толчками. Боль в груди настолько усилилась, что я едва мог думать о чем-то другом. Последняя мысль была об иронии судьбы, которая ожидала меня: я умру, так и не узнав, куда пропал Мио. Этот призрак, которого никто не мог поймать. — Ты во всем виноват! — Винсент прижал к моему лбу прохладное дуло револьвера. — Но Белла и Люси не виноваты, — прошептал я. — Конечно, нет. Этого достаточно. Грянул выстрел. Потом еще один. Потом еще и еще, я не мог их сосчитать. Послышались возбужденные голоса и крики, я чувствовал, как все вокруг пришли в движение. Поодаль завыли сирены, откуда-то издалека подлетал вертолет. Когда он приземлился, я уже не чувствовал ничего. 47 После Первую пулю выпустил из своего револьвера шериф Эстебан Стиллер. Она вошла Люциферу в затылок — мгновенная смерть. Кто умер потом, я не знаю. Завязалась неистовая перестрелка между людьми Люцифера и целой армией полицейских, которые непостижимым образом умудрились прятаться вокруг. Они следовали за мной, когда я первый раз поехал сюда. И, по-видимому, никуда не уезжали. — Чистейший инстинкт, — сказал Стиллер позднее, когда мы с ним разговаривали. — Я подозревал, что вы поехали разведать обстановку, и оказался прав. Инстинкт не подвел Стиллера. Он уже несколько лет присматривался к Винсенту, убежденный, что тот куплен Люциферовой организацией. Что мы братья, он не знал. Не знал, что Винсент — Люцифер. Но там, на месте встречи, эта информация не имела для него значения. — Когда я понял, что он собирается вас пристрелить, пришла пора действовать, — сказал он. Правда, он забыл рассказать, что подлинным героем был Джош Тейлор. Именно он позвонил шерифу и предупредил, что тот глаз с меня спускать не должен. Потому что, если повезет, я приведу его к самому Люциферу. Стиллеру сообщили, что я въехал в страну, но действовал он недостаточно эффективно. Пока не позвонил Тейлор. Который позвонил и мне, предупредив, что у меня на хвосте половина техасских полицейских. — Чтобы ты не наделал глупостей и не стал преступником, каким Стиллер все время тебя считал, — пояснил он. По словам врачей, я был мертв двенадцать минут. А потом три недели лежал в коме. За эти три недели Люси сумела убедить американскую и шведскую полицию, что я был жертвой преступлений, но сам никак не замешан в криминале ни в Швеции, ни в Штатах. Американцы поработали над видеозаписями Вольфганга и сумели сделать их настолько четкими, что стало видно: именно Дидрик перенес тело Элиаса в мой автомобиль. Женщину, однако, не опознали, что для меня роли не играло. Она явно не была мною — вот что главное. Кроме того, Люси доказала, что свидетельница, утверждавшая, будто Дженни сбил “порше”, была подкуплена Дидриком. В итоге мое положение существенно улучшилось. Последняя эсэмэска, которую я отправил Люси, сыграла для полиции решающую роль. “Люцифер — мой родной брат”. Да, именно так я и написал. Не больше и не меньше. Словом, в конце концов вся история разъяснилась. И, увы, стала достоянием широкой общественности. До тех пор были силы, державшие прессу в неведении, перекрывавшие все утечки. Теперь таких сил не существовало. После смерти Винсента его организация рухнула. Одни бросились в бега, спасая свою жизнь, другие предпочли явиться с повинной и получили не слишком большие тюремные сроки, поскольку сдали своих друганов. Во многих странах — я даже перечислить их не берусь — за те три недели, что я пробыл в коме, пресса опубликовала сотни, даже тысячи статей. Только одно Стиллер сумел утаить, неопределенно сославшись на крайне опасные угрозы по моему адресу, — мое имя. Поэтому СМИ именовали меня Коматозником. А в тот день, когда я очнулся, исламские террористы взорвали американское посольство в Иордании. И пробуждение Коматозника отступило в тень перед этим новым кошмаром, так что мировой знаменитостью, как пророчила Люси, я не стал. Коматозник. Эпитет, от которого Люси сперва расплакалась, а потом рассмеялась, когда я очнулся и выяснилось, что я не овощ. Врачи-то не давали особенно оптимистичных прогнозов. В коме я пробыл долго, и мозг вполне мог сильно пострадать. “Тогда лучше дайте ему умереть”, — серьезно сказала Люси. “Ни в коем случае, — ответил врач. — У нас живые остаются живыми. Пусть даже неполноценными. Если он захочет умереть, может покончить с собой”. Не стану даже пытаться описывать, каково было очнуться после столь долгого беспамятства. Нет смысла. Достаточно сказать, что ничего более отвратительного я никогда не испытывал. Врачи любят использовать слово “неприятно”, говоря о том, что на самом деле просто наводит ужас. Сам я предпочитаю называть вещи своими именами. “Отвратительно” — самое подходящее слово. Еще годится — “жутко”. Не было и речи о том, чтобы сразу встать и пойти домой. Я вообще не мог подняться. Да и с полицией еще не все уладилось. Люси поработала на славу, но последние детали мне пришлось прояснять самому. Память день за днем возвращалась, примерно в такт с восстановлением подвижности. Лежать в больнице — бесконечное унижение. Находиться под подозрением у полиции — почти то же самое. — Почему вы встретились именно на старом нефтепромысле? — допытывался шериф Стиллер. Я ответил, что не знаю. Джош Тейлор, присутствовавший на этом допросе, при упоминании о нефтепромысле потупил взгляд. Люси все время находилась рядом. Белла тоже. Люси прилетела в Хьюстон вместе с моей дочкой и ее няней Сигне. Белла, по обыкновению, пребывала в лучезарном настроении и покоряла всех, кто ее видел. Один из врачей больницы проверил ее перелом и снял гипс. Что она первым делом и продемонстрировала мне, когда я очнулся: — Смотри! Обыкновенная рука! Люси поговорила с доктором, и он мне помог. Да уж, эта Люси мастерица все улаживать. * * * И вот однажды во вторник мы приземлились в Арланде. Лето кончилось. Настал сентябрь, моросил дождь, и я старался не думать о том, в какую сумму страховщикам обошлось мое пребывание в больнице. Осень лежала передо мной, как прямая дорога длиною в вечность. Врачи рекомендовали взять больничный по меньшей мере месяца на два. Я обещал последовать их совету. Не дурак ведь, знаю, когда стоит прислушаться к окружающим. Если с тобой еще до сорока пяти лет случается инфаркт — да какой! — надо себя поберечь. — Начну заниматься спортом, — сказал я Люси в такси по дороге из аэропорта. — Изменю режим питания, может, к диетологу схожу. Мы втроем сидели на заднем сиденье. Белла посередине. Спала, уткнувшись мне в плечо. Люси молча смотрела в залитое дождем боковое окошко. Я протянул руку, коснулся ее щеки. Белла уткнулась мне в грудь, когда я убрал руку. — Все хорошо, детка? По сути, ответ был единственно возможным. Вполне ожидаемым. — Нет, — сказала Люси. И продолжила: — Все кончено. Понимаешь? Кончено, Мартин. Как описать шок, волной нахлынувший на меня? Я испугался, и куда больше, чем когда вышел из комы. Не то чтобы я забыл наши прежние ссоры. Но мне казалось, что недели в Техасе кое-что изменили. Что мы сблизились. Я же чувствовал. Всем своим больным телом. — Ты приехала в Техас. Ты… Приложив палец к моим губам, она заставила меня умолкнуть. — Я люблю тебя. — Она заплакала. — Понимаешь? Люблю. Больше всех на свете. Но этого мало. Настоящих отношений между нами нет. И ты действительно их не обещал. Но знаешь… я так не хочу. Только не говори, что можешь измениться, ведь на самом деле ты не можешь. И не изменишься. Понимаешь? Я люблю тебя. Но этого мало. Потому что ты любишь меня не на тех же условиях. Я запаниковал. Куда больше, чем в тот миг, когда ждал смертельного выстрела. Искал слова, которые могли бы убедить ее, как сильно я люблю ее, как сильно в ней нуждаюсь. Хотел сказать, что не чувствую себя цельным, когда ее нет рядом, что нет у меня друга ближе ее. Но я не сказал ни слова. Потому что думал обо всем, чего, как я знал, она хочет помимо этого. Верного любовника. Общий дом. Может быть, даже общих детей. И тут я расплакался, ведь Люси, черт побери, была права. Как всегда, права. Ведь именно этого я ей не дам. Ну, разве только здесь и сейчас. Человек, переживший тяжелую болезнь, становится таким кротким. Летом тоже случались часы слабости, когда я подумывал, что смогу стать таким, кто ей нужен, смогу дать ей то, чего она желает. Ведь она заслуживает этого, как никто другой. Но я слишком эгоистичен для подобных жизненных решений. Знаю ведь, что не смогу измениться так, как необходимо, чтобы поистине целиком принадлежать ей. И, пожалуй, в такой честности по отношению к себе есть здравое зерно.