– Я попрошу без оскорблений! – морщится Маврученков. – Какие оскорбления? Это констатация факта! – фыркает Мазилина. – Есть великие, а есть ничтожные, так, увы, устроена жизнь. Великий модельер при помощи аллегорий рассказывает о своем понимании Жизни, Красоты и Гармонии – все с большой буквы, заметьте. В процессе показа он поднимает зрителя над обыденной суетой, вовлекая его в атмосферу праздника. А вы? Вы кого-то приподняли над низменной суетой? Или, наоборот, всех нас в нее вовлекли? – Ольга Львовна кивает на зал. – Вот жжет бабуся! – доносится с задних рядов восторженный возглас. – Ольга Львовна! – взвивается с места Маврученков. – Только потому, что на этот раз вас не позвали в жюри… – Сядь, Дениска! – рявкает на него Мазилина, и я понимаю, что эти двое хорошо знакомы. – Я б в это твое жюри и не пошла, очень мне нужно позориться на старости лет. Она высокомерно отворачивается от «Дениски» и с достоинством сообщает мне: – Это не конкурс был, а чистая профанация. У меня все. На поле происходит замена, но сеанс разоблачений продолжается. – Я сразу о главном: это был не клен! – заявляет свидетель Востров Иван Андреевич – кандидат сельскохозяйственных наук, доцент кафедры ботаники и экологии Московского государственного университета. У него в руке желтый лист с подола платья Изабель Кобылкиной. – Это большая ошибка. Основным материалом конкурсного костюма заявлены листья клена, однако это вовсе не они! – Это чушь! – горячо выкрикивает мама Кобылкина. – Это платан! – так же жарко возражает ей ученый ботаник. И пускается в многословные объяснения: – Платан кленолистный, он же Platanus acerifolia hybrida, первый экземпляр которого, по мнению многих ученых мира, возник от случайного или преднамеренного скрещивания платана западного и платана восточного в Англии. Благодаря своей выносливости и высокой экологической пластичности в течение XVIII века этот вид широко распространился на территории Европы. Сейчас платан кленолистный широко культивируется от Средиземноморья до побережья Северного моря в Евразии, а также на Североамериканском материке в США и Мексике и на Австралийском материке. Превосходит по выносливости, морозостойкости, быстроте роста, легкости размножения оба родительских вида. Растет даже в задымленном и пыльном воздухе больших городов, выносит без ущерба довольно суровые зимы… На взгляд неспециалиста он действительно похож на клен, но это совсем другое дерево! – Не клен ты мой опавший? Не клен заледенелый? – ехидно уточняет папа Карапетян. – Вах! – Платан кленолистный – дерево высотой до сорока метров, крона у него низкая и широкая, раскидистая, с повисающими нижними ветвями, ствол часто сильно разветвленный. А листья! – Востров повышает голос и поднимает желтый лист высоко над головой. – Листья у Platanus acerifolia hybrida чаще всего пятилопастные, в основе широкосердцевидные, длиной пятнадцать-семнадцать сантиметров, шириной восемнадцать-двадцать, расположены очередно. Они кожистые, зеленые, сверху гладкие. Осенью – коричнево-зеленые или желтые! А алыми они вообще не бывают, для платья их просто покрасили! Ботаник машет своим листом, как флажком, и повторяет: – Это не клен! Это кленолистный платан – совсем другое дерево! – А про платан у вас песен нет, да? – язвительно интересуется Гамлет Карапетян у мамы Кобылкиной. – Как жаль, вай ме! А мне, признаться, вовсе не жаль – я тихо радуюсь, что все свидетели уже дали свои показания. Еще чуть-чуть – послушаем финальные речи истца и ответчика, – и можно будет заканчивать это шоу. Правда, я еще не понимаю, какое вынесу решение. Надо думать. Тук-тук-тук! Под осторожный стук дверь зала суда приоткрывается, и в нее заглядывает пожилой мужчина – мне видны его седые волосы. – Простите, а можно мне? – спрашивает он. – Я хочу сказать… То есть показать… Я могу быть свидетелем? – Кто вы? – Пархомов, Сергей Петрович Пархомов, я был в жюри этого конкурса… Я жестом приглашаю его в зал. Сергей Петрович выходит вперед. – Не собирался ничего говорить, думал только подойти узнать, что тут решили, – произносит он, будто извиняясь. Вынув из нагрудного кармана рубашки платочек, вытирает вспотевший лоб. – Да уж… Не ожидал я такого… Самовыдвиженцу в свидетели Пархомову за семьдесят, но выглядит он как стильный юноша: костюм песочного цвета, бледно-голубая рубашка, модная стрижка с подбритыми висками, худощавая фигура – элегантный Сергей Петрович как будто сам только что с подиума сошел. – Я портной, – говорит он, – меня позвали в жюри, потому что я спец по костюмам. Когда-то крокодилом был, крупняком… это наш портновский сленг, простите! Я брюки шил, пиджаки. В шестидесятом пришел в Дом моделей – с небольшим еще стажем, но уже с шестым разрядом, и меня сразу взяли в экспериментальный цех. Это было такое особое подразделение, в нем работали и теоретики моды, и художники, которые новые силуэты создавали, и закройщики, а я вот отвечал за пошив моделей. А главным художником у нас был Станислав Волков, совсем еще тогда молодой, а уже руководитель… Чувствуется, что Пархомов в отличие от других свидетелей не готовил свою речь, он говорит сбивчиво – то ли на ходу собирается с мыслями, то ли не решается подступиться к главному. Я его не тороплю: мне интересно. Зал тоже замер и ловит каждое слово Сергея Петровича. По лицам представителей сторон видно, что никто не понимает, чего ждать от этого спонтанного выступления. – Тогда идеи витали в воздухе, – говорит Пархомов. – Слава делал великолепные эскизы, в них угадывалось что-то от Сен-Лорана и Валентино, но это не было заимствованием. Такой синхронный полет фантазии… Жаль, что на фабриках, где шили по эскизам наших модельеров, все очень сильно упрощали… А вот все советские ателье высших разрядов шили по технологии бесклеевого костюма, вам известно, что это такое? Сергей Петрович обводит вопрошающим взглядом зал и вздыхает: – Нет, конечно, откуда вам… Теперь почти все в ширпотреб одеваются. А в СССР в былые времена носили «индивидуальные» костюмы, и шили их исключительно вручную, а это абсолютное качество… Нынче, много лет спустя, эта утерянная технология вернулась к нам в Россию из Италии, и я вот снова шью… Но это к делу не относится. – Свидетель одергивает на себе безупречного кроя пиджак, собирается и говорит строже: – Я поставил более высокую оценку костюму Карапетян, потому что там полностью ручной труд. Я смотрел, даже щупал, изучал – крой строго по меркам. А у Кобылкиной – по лекалам и преимущественно машинная работа, а это уже второй разряд. Кобылкины тихо ропщут, Карапетяны мажорно гудят. Сергей Петрович щелчком сбивает с рукава невидимую пушинку и продолжает: – Я это говорю, чтобы было понятно: я голосовал за Карапетян не потому, что меня об этом просили… – А вас просили? – тут же спрашивает юрист Кобылкиных. – Меня не просили, – с достоинством отвечает свидетель и усмехается. – И не надо было просить, я этому господину там, в курилке, сразу сказал: отличный костюм у Карины, загляденье просто! И вот когда тут стали намекать, что три голоса за Карину Карапетян покупные, мол, с Маврученковым, Пархомовым и Песоцким папа девочки за сигареткой договорился, я был очень возмущен таким предположением. Он тяжело вздыхает, ерошит свои короткие волосы и, наконец, признается: – Теперь я снова возмущен, но уже совсем другим. Похоже, я старый дурак. Свидетель замолкает. Я, так и не уловив смысла сделанного заявления, прошу его объясниться. – Тут перерыв был, я на улицу выходил подышать, освежиться, а там как раз рекламный щит меняли. Одну картинку сняли, другую поставили, вы не видели? В окошко не смотрели? – спрашивает Сергей Петрович. Люди в зале, кто сидит ближе к окнам, привстают, чтобы выглянуть на улицу. – Афишу театрального спектакля повесили, – объясняет Пархомов. – Красивую! Там Вера Песоцкая в черном кудрявом парике и белой тоге с золотой вышивкой. Тога, конечно, смешная, автор костюма историю моды не знает: у древних греков был совершенный тип драпированного наряда, подчеркивающий гармонию тренированного тела и одежды, динамизм и свободу движений, скрывающий недостатки фигуры. И ритм, расположение и форма складок, драпировок диктовались основной архитектурной формой эпохи – каннелированной колонной дорического ордера, а у Песоцкой защипы на плечах и рюши на груди! – Сергей Петрович смеется, мотает головой, вытирает выступившую в уголке глаза слезинку. – Рюши у древних греков, это же надо… Я не очень понимаю, при чем тут греки с рюшами или без них, но терпеливо жду, и мое терпение вознаграждается. – Но боги с ними, с рюшами, – говорит Пархомов. – У псевдогреческой Песоцкой на афише ожерелье. Весьма приметное, в своем роде единственное, такое раз увидешь – не забудешь. Вот я и не забыл: это то самое ожерелье в виде винограда из оникса, которое было частью конкурсного костюма Карины Карапетян! – Вот же идиотка! – звучно шлепает себя по лбу расстроенный Маврученков. – Не деньгами, значит. Ожерельем купили! – резюмирует очень довольная мама Кобылкина. В театре в этот момент объявили бы: «Занавес!» – и закончили представление. В современном театре, не в древнегреческом: там занавеса не было. Здесь, в зале суда, комедия абсурда тоже заканчивается. Опираясь на свидетельские показания, я имею основания полагать, что решение конкурсной комиссии было несправедливым и необъективным, поскольку принималось предвзято. Но максимум, что я могу сделать в этой ситуации, – аннулировать своим решением результаты состязания и предложить организаторам провести конкурс повторно. – И не жалко тебе девочек? Чокнутые родители опять потащат их участвовать в новом конкурсе. – После суда Натка дождалась меня в холле. – Зачем было предлагать провести его повторно? – Эта рекомендация необязательна к исполнению. Подержи-ка. – Я сунула сестре в руки свою сумку, чтобы застегнуть пальто и закутаться в шарф: на улице мело, свежую афишу с актрисой Песоцкой в неправильной тоге и злополучном ожерелье занесло уже по самые рюши. – И вообще, я не могу влиять на судьбу чужих девочек. Кстати, а где наш мальчик? – Да, где же наш мальчик? Арсе-ений! Стоя на верхней ступеньке крыльца, Натка сложила ладони рупором и призывно покричала. Потом переставила руки козырьком к глазам и напряженно всмотрелась во мглу – точь-в-точь капитан на палубе корабля. – Ты оставила нашего мальчика в одиночестве? – Я начала волноваться. Наш мальчик, оставленный в одиночестве, бывает весьма разрушителен. Неосторожно оставленный в одиночестве в моей квартире, он дважды устраивал потоп, один раз пожар и еще как-то спровоцировал локальный бунт машин, в результате которого я лишилась компьютера. – Я оставила его не в одиночестве, а в прекрасной компании! – Натка попыталась успокоить меня и себя, но у нее это не вышло – рука-козырек задрожала в предчувствии серьезных потрясений. – Такие милые девочки, хорошенькие, чинные, благонравные… Я тоже огляделась, но никаких благонравных девочек не увидела, заметила только охранника Виктора. Он, впрочем, тоже выглядел на редкость кротким и добродушным. Курил под стеночкой, аккуратно стряхивая пепел в припасенную стеклянную баночку, и широко улыбался. Я без слов, одной выразительной мимикой поинтересовалась причиной его радости и веселья. Витя сигаретой с огненным кончиком, как лазером, указал мне, куда смотреть. Я посмотрела и крякнула. На узкой полосе заснеженного газона высились два дивно красивых снеговика – высоких, стройных и щедро принаряженных. На одном была пышная юбка из кленовых листьев, на другом – из виноградных.