Неужели ей доставляло удовольствие ее пугать? Нет, она про нее не забыла, она делала это нарочно. Ей хотелось, чтобы Хейли поплатилась за слова, которые вырвались у нее в порыве гнева. Стало быть, она бросила ее здесь до утра. Хейли закричала. Пропитавшийся слюной кляп чуть поддался, но он был слишком тугой, и вытолкнуть его языком ей не удалось. И тут она почувствовала, как у нее между ногами потекла теплая струйка, – ее нельзя было удержать никакими силами. Тело больше не подчинялось ей. Хейли расплакалась, а от запаха собственной мочи ее затошнило. Однако Норма посадила ее под замок не столько ради своего сына, сколько, что важнее, ради того, чтобы не дать ей выступить на турнире и таким образом полностью втоптать в грязь – чисто из зависти. А о своих детях она рассказывала просто для отвода глаз. Норме хотелось заставить ее страдать. Пусть сидит в подвале до полного изнеможения. Лишь бы помешать Хейли добиться того, чего ни ей самой, ни ее несносной дочке в жизни не достичь. О том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Стиснув зубы, она дождется рассвета. Тогда, может, и Грэм вернется. Он не оставит ее в беде – она точно знала. Ведь он не такой, как они. И впервые за последние годы Хейли начала молиться. Она молилась, чтобы Господь научил ее, как выбраться отсюда, чтобы кто-нибудь пришел ей на выручку. Чтобы торнадо обрушился на этот злосчастный дом и унес их всех к чертовой матери, а ей наконец принес избавление. Ей на лицо что-то прыгнуло. Хейли помотала головой, думая, что это паук. Из глубины подвала послышался сдавленный смех. Словно кто-то прикрыл себе рот рукой, чтобы его не услышали. Смех гадкого ребенка, собирающегося отколоть гнусную шутку. Это Томми – он прячется в темноте. Присмотревшись, Хейли заметила в черной глубине подвала еще более мрачную тень – согбенную, будто присевшую на корточки перед прыжком. Хейли не сводила с нее глаз, силясь разглядеть, действительно ли это Томми. Тень не двигалась. Догадалась, что Хейли ее видит. И играла с ней. Должно быть, кто-то проник в подвал, пока она спала. И ждал, когда Хейли ослабит бдительность, чтобы ринуться на нее и в очередной раз овладеть ее телом, подобно кошмару, готовому овладеть слабой душой. Но к чему столько усилий? Она же скована наручниками и никак не сможет ему помешать. Тень в дальнем конце подвала между тем изменила форму – словно чуть сдвинулась в сторону. Хейли не могла отвести от нее глаз и старалась уловить малейшее ее движение, как это было однажды в детстве, когда она, еще совсем маленькая, оцепенев от ужаса, битый час следила за огромным круглым пятном на стене у себя в спальне, вообразив, что это тень головы человека, который подглядывает за ней в окно. Она так и не узнала, что это было. И с тех пор ложилась спать только с задернутыми шторами. Хейли заставила себя окликнуть его по имени, но ответа не услышала. Тогда она попыталась сосредоточиться на своем дыхании, поскольку знала, что это помогает успокоиться. Тем не менее она боялась, как бы он не набросился на нее, как пауки, когда она будет меньше всего этого ждать. Впрочем, если ей действительно повезло и это не Томми, тогда это могли быть только пауки, а они меж тем успели окружить ее со всех сторон, точно солдаты деревню, которую они вот-вот предадут огню. Быть может, она снова почувствует, как его рука хватает ее за бедро, почувствует его дыхание и тяжесть мускулистого тела, прижимающегося к ее животу. И ей снова станет дурно. Только на этот раз она непременно его убьет, убьет, убьет!.. Томми Томми нажал кнопку – вспыхнул карманный фонарик, осветив холодным светом потрескавшуюся стену напротив. Он целый час боролся с желанием его включить, опасаясь, как бы кто-нибудь издалека не заметил, что он здесь. Тьма в этих стенах была чернее ночи и мрака, к которому он привык, таясь в тиши своей комнаты. Хотя он знал это место как свои пять пальцев, сейчас ему казалось, что здесь все теперь по-другому. Очертания скотобойни резко изменились, утратив знакомый вид. К тому же холод стоял собачий. О сне он и помыслить не мог. Следовало дождаться первых лучей солнца, а там можно и отдохнуть. Томми положил фонарик на землю, осветив кучки скопившейся со временем пыли. В окно были видны только пустынные поля. Хейли сейчас, должно быть, уже далеко – у себя дома, в городе, где ему нечасто случалось бывать. Она, наверное, тоже не забудет те мгновения, что они провели вместе. Ей все понравилось – он был уверен. Прокрутив в голове все сызнова, он подумал, что не ударил в грязь лицом, хотя для него это был первый такой опыт, и он боялся оконфузиться, извергнув сперму чересчур быстро и оказавшись не на высоте. Скоро этот миг повторится. И так до бесконечности. После полудня Томми рискнул подъехать к реке, разлегся на берегу в траве и целый час курил сигарету за сигаретой. Неожиданно чуть поодаль остановилась какая-то девица, проезжавшая мимо на велосипеде, – она попила воды и стала звонить по телефону. На ней было платьице в горошек, прикрывавшее ее почти прозрачную кожу; она даже едва заметно улыбнулась ему, когда их взгляды встретились. Томми внезапно захотелось подойти к ней поближе и попытать удачу – может, ему еще раз удастся обладать дивным телом, только теперь у него сразу все получится и он не повторит прежних ошибок. Но, вспомнив, что сейчас самый разгар дня, он мгновенно смутился и, силясь совладать с накатившим возбуждением, решил просто понаблюдать, как она разговаривает по телефону. Следующей будет Тесса Уилкинс, и только она. Из-за нее он все никак не отваживался уехать в другой конец страны, чтобы больше никогда не возвращаться. Ощущение, что Тесса совсем рядом, успокаивало его, придавало надежду, хотя как раз сейчас она, должно быть, мирно спала и видела дальние страны в своем прекрасном сне, в котором он себе отказывал. Томми отрезал ломтик сыра, положил на кусок бескоркового хлеба и все это жадно проглотил. В его голове крутились самые разные мысли. Прежде он не думал, что, когда окажется в этом месте один, ему будет так плохо. Он не смел признаться себе, что боится. Томми так хотелось быть сейчас рядом с братом у Эмбер, тот подсказал бы, что ему делать, и помог пережить одиночество. При мысли об этом у него на глазах выступили предательские слезы, которые он смахнул ладонью. Нельзя плакать. Ведь он уже не мальчишка. Мальчишек пожирают ночами в полях. Мальчишек заставляют кричать за закрытыми дверьми. Чтобы избавиться от мрачных мыслей, Томми попробовал думать о чем-нибудь другом: о том, как он прижимается к Тессе, заключив ее в объятия; о большом доме, где они будут жить вместе со своими детьми; о счастливом будущем, которое скоро настанет, если он больше не совершит ошибок. А пока… Надо постараться закрыть глаза. И поспать, чтобы поскорее прошла ночь. Завтра наступит новый день. Завтра он что-нибудь придумает. Грэм Грэм Хьюитт следил за оранжевой полоской света на стене спальни и вдруг почувствовал рядом движение. Он четко расслышал ее дыхание и увидел, что она наконец проснулась и смотрит на него. Плененный ее соблазнительным видом, он наклонился к ней, чтобы поцеловать. Эмбер, чья шея еще хранила аромат духов, которые он подарил ей вчера, прижалась к нему всем телом, и они еще долго лежали, обнявшись и прислушиваясь к своему мерному дыханию; они все были обессилены после нескончаемой ночи, проведенной за разговорами и в объятиях друг друга. Они вместе приняли душ, потом оделись, и Грэм пошел в гостиную, в то время как Эмбер, сидя на кровати, сушила волосы. Журнальный столик был заставлен пустыми банками из-под пива и коробками из-под пиццы. Он распахнул окно, чтобы проветрить комнату, и вдохнул теплый, с привкусом выхлопных газов воздух. Эмбер уже год жила в этой квартире. И к ней сразу же подселился ее лучший друг Гленн, после того как его выгнали из дома родители, узнав, что он гей. Гленн думал податься вместе с Эмбер в Нью-Йорк в надежде попасть там в театральную школу. Ему едва исполнилось восемнадцать, но он уже успел пережить такое, что любому хватило бы на целую жизнь. Сначала друзья рассчитывали поселиться у двоюродной сестры Эмбер в Гринвич-Виллидже, а потом, когда подъедет Грэм, они втроем планировали снять отдельную квартиру. Грэм с юности грезил о Нью-Йорке. Отец его прожил там пятнадцать лет, пока его собственные родители не перебрались в Теннесси. По крайней мере, так рассказывала Норма, – то был один из редких случаев, когда она соглашалась поговорить на эту тему. Отец умер до его рождения, когда ему было девятнадцать, – как сейчас Грэму. Норма наотрез отказывалась пересказывать обстоятельства трагедии, которую она всеми силами старалась забыть. И Грэм не пытался ничего выяснять – до сегодняшнего дня. Он знал только, что его родители познакомились в университете и что его отец – он даже не видел ни одной его фотографии – как раз в то время сочинил десяток с лишним стихотворений и записал их в красную кожаную тетрадку, которую Норма бережно хранила в шкафу. И только в прошлом году она прочитала ему несколько отрывков из отцовских сочинений – одни были посвящены ей, а в других он вспоминал свое бруклинское детство и серые будни, описывая все это с каким-то странным чувством отстраненности от окружающего мира, на который он, однако, смотрел с живым интересом и широко распахнутыми глазами. С тех пор Грэм частенько заглядывал к матери, чтобы почитать отцовские стихи вслух, а некоторые он переписал себе в блокнот и со временем даже выучил наизусть. Несмотря на его просьбы, Норма решительно отказывалась отправлять отцовскую рукопись в издательство. Не в силах смириться с мыслью, что стихи так и пролежат в шкафу до скончания века, Грэм начал записывать их отдельными строчками или целыми строфами везде, где только можно: на стенах, тротуарах, стволах деревьев, – и все ради того, чтобы отцовский голос, единственный, который он знал, не растворился в тишине комнаты. Одно из своих любимых стихотворений отца он даже увековечил на стене дома Эмбер и как-то вечером показал ей, не сообщив, впрочем, кто автор. Когда она сказала, что это просто великолепно, у Грэма мурашки пробежали по коже, и он твердо решил – как только переедет в Нью-Йорк, испишет отцовскими стихами стены в городе, где было все, чего недоставало Эмпории и Канзасу. По радио звучала «Venus in Furs» группы «Velvet Underground». Когда Эмбер зашла к Грэму, он налил ей стакан апельсинового сока. – Гленн еще спит? – спросила она, поднеся стакан к губам. Грэм показал знаком, что понятия не имеет, и забрался поглубже на диван. – Как насчет того, чтобы съездить на озеро? Когда я об этом думаю, мне кажется, это будет в последний раз, и у меня появляется желание поплавать, перед тем как отправиться к родителям… – Как скажешь, лично у меня нет возражений. Тут из своей комнаты вышел заспанный Гленн в черных спортивных трусах. Он махнул им рукой и направился в туалет. Эмбер положила голову Грэму на плечо.