Холуйцы начали выкладывать на стол пакеты с едой, у кого что было. Я решил принять участие в приготовлении обеда, спросил, где чайник? — У Великорецхого, — ответили мне. Стукнув пальцами в дверь, вошел в комнату. Директор стоял у стола и укладывал в дорожную сумку книги и альбомы в красочных обложках. — У вас есть ко мне вопросы? Я по привычке потянул носом, мне показалось, что в комнате чувствовался едва уловимый запах грибов. Потянул носом еще раз — нет, ошибся или уже привык к воздуху. Л может, запах грибов станет преследовать меня повсюду. Хотя ничего в этом удивительного — в соседней комнате Соснов-старший оставил на память о себе… бр-р-р, не охота вспоминать, и все здесь пропиталось этим запахом. — Возьму чайник, поставлю кипятить, — обошел я Великорецксго. — Не надо, я сам, — торопливо протянул он руку. Но я уже подхватил чайник со стола, вышел в коридор и направился в кухню. Чайник был как чайник, обыкновенный, электрический, но когда я на кухне открыл крышку, чтобы набрать воды, мне показалось, что от него отдает грибами, легко, почти неуловимо, но отдает. Струя фторированной воды ударила в чайник и смыла все запахи. Чайник был блестящий, металлический, и я заметил, что к нижней его кромке прилипла крошечная черная точечка. Смахнул ее и почувствовал, что она мягка внутри, словно подсохший кусочек гриба. Вода смыла крошку, и я подумал, что пропах грибами и мысли мои пропитались ими, и сам теперь превращусь в гриб сморчок. Собрались в комнате липецких беглецов, расселись на кроватях. Украшением стола стала банка черничного варенья, привезенная Онисовым. Все накладывали варенье на булку и уписывали за обе щеки. Из-за отсутствия заварного чайника заварку сыпали прямо в чашки. Мне достался казенный стакан, и Соснов-младший сыпанул сразу две ложки индийского чая. — Детектив должен любить чефир, — пошутил он. Чай действительно оказался крепким и вкусным. Липецкие художники, ушастый Маркичев и толстый Малашин, тоже интересовали меня. Выражение лица у обоих одинаковое — озабоченное, и они пытались спрятаться друг за друга. Но сидели рядом, и я невольно прислушался к их разговору. — Это ты предложил где-нибудь посидеть? — спрашивал приятеля Маркичев. — Но ты не возражал, — парировал Малашин. Они скучно препирались, но я сразу насторожился, когда Маркичев назвал ресторан Московского вокзала. Повернулся к нему и потребовал: — Мне нужны подробности. — Когда-то, в юные годы, я ужинал в ресторане Московского вокзала, — пояснил Малашин. — Мне захотелось сходить туда, выпить кофе и вспомнить молодость. — Он нарисовал план ресторана, указал столик, где пили кофе, описал официанта, который их обслуживал. Что мне понравилось в рассказе, художник не жаловался на дороговизну. Знал, куда шел, и выложил монету, не поморщившись. Я знал, из вокзального ресторана можно добежать до перрона за считанные минуты. Ушастый Маркичев и толстый Малашин стали для меня подозреваемыми номер один. Но что делать дальше со своими подозреваемыми? Все трое липецких ехали в Холуй проведать родственников и друзей, следовало придумать изящный трюк, чтобы расколоть ребят. Наблюдение за ними следовало начинать сейчас же. Пека пили чай, Малашин и Маркичев договорились с Панфилом, что оставят ему свои вещи, а сами подъедут прямо на вокзал. Я сказал всем: «До встречи в Холуе!», зашел на кухню, вынул из стола пакет с остатками водки и грибками, отвергнутыми Сосновым-старшим, спустился вниз и попросил разрешения у вахтерши позвонить по телефону. — Частное детективное агентство Ярослава Грая, — услышал я в трубке голос Бондаря. Узнав меня, старик обрадовался, сказал, что Грая нет. Он вышел из библиотеки сердитый, быстро переоделся и ушел. — Что ему передать, если позвонит? — Художники сегодня уезжают. Я получил заказ на небольшую работу по специальности от директора фабрики и в средствах не нуждаюсь, через два дня уеду в Холуй охранником, туда и сразу обратно. На продолжение следствия деньги есть, дом закладывать не надо. — Я знал, что ты выкрутишься, Виктор, — по голосу понял, что старик улыбается. — Но наш уговор остается в силе, я готов пойти на крайние средства. А ты где сейчас, что делаешь? — Я в общежитии, взял след. Оказывается, убийц было двое. Решил присмотреть за ними. Имею пакет для криминалистической лаборатории. Все> они идут… Не знаю, как запах умудряется проникать через полиэтилен? Аромат моей добычи, черт бы ее драл, запросто проходил через два пакета. Вахтерша перестала вязать свой бесконечный носок, морщила нос, отворачивалась, полагая, что у меня не все в порядке с туалетом. Я делал вид, что не понимаю ее косых взглядов, когда идешь по следу, приходиться мириться с мелкими неудобствами. Наклонил голову, чтобы полями шляпы скрыть лицо, дождался, когда два моих липецких героя спустятся с лестницы, обсуждая что-то на ходу, пройдут мимо и скроются за входной дверью. Только тогда подхватил свой необычный пакет и ринулся на улицу. Я шел за ними шагах в пятидесяти. Вести их было легко, им в голову не приходило петлять, оглядываться, ловить меня в зеркальце, поднеся его к глазам. Не хочется описывать, как я натерпелся, следя за ними в метро, как косились на меня люди, старались отодвинуться, освобождали вокруг пространство, а элегантная старушка, видно, из потомственных, даже зажала нос кружевным платочком ручной работы, пахнущим духами «Вечерняя Москва». В метро я чувствовал себя, как золотарь, который прихватил работу на дом. Каково же было мое удивление, когда художники пришли к Русскому музею! Я довел их до зала, где размещалась выставка холуйской миниатюры, вернулся в гардероб, отыскал музейный туалет и на сливном бачке спрятал свою добычу. В выставочном зале я первым делом отыскал своих подопечных. Они стоили около стенда, разглядывали расписанный ларец. Маркичев восхищенно говорил: — Смотри, Веселов камыш ввел в рисунок, до этого не было камыша в Холуе. Заметил где-то, наверное, на подледном лозе, хорошо рассмотрел и ввел в рисунок. Вторым открытием было явление самого Грая, который холодным кивком приветствовал меня. Объяснения по выставке ему давала Ирина Грачева. Я подошел и вежливо поздоровался с ней. Они рассматривали восьмигранный ларец Людмилы Катениной, который назывался «Русские богатыри». Рядом стояла небольшая фотокарточка художницы в траурной рамочке. На восьми сторонах ларца и на крышке оживал былинный мир Руси. Сначала ларец не произвел на меня никакого впечатления. Я просто стоял и смотрел, стоял и смотрел — вежливо, спокойно, равнодушно, старательно. Чюди вокруг ходили, говорили, толкались, а я все стоял и смотрел. Сам не знаю, что хотел увидеть, может быть, разглядеть, как Золотая рыбка, высунув от усердия кончик языка, рисовала тонюсенькой кисточкой… Прошло какое-то время, неожиданно я перестал замечать то, что меня окружало, увидел вдруг букеты цветов, увидел б; пвы! Ожили багряные и кубовые кони, закачались на ветру васильки, клевер, тимофеевка, колокольчики! Богатыри бились с богатырями — сверкали булатные мечи, гремели о вражескую сталь страшные булавы, как молнии разили копья, со свистом летели золотые стрелы. Огненная колесница войны гремела в полях, перекатывалась по холмам, затихала среди перелесков. Примяты цветы, и среди них умирают тысячи наших воинов. Сквозь цветы кровь течет в землю. Подымаются курганы, вихри ветра разглаживают безвестные могилы бойцов, и на окровавленных полях вновь расцветают цветы — золотистые ромашки с белыми лепестками, львиный зев, анютины глазки… Мать в детстве не читала мне сказок. Но я видел сохранившиеся с давних времен на нашей земле церкви с колокольнями — среди холмов, полей и лесов. Посмотришь на такую церковь всего один раз и на всю жизнь запомнишь красоту, сотворенную нашими безвестными предками. Я видел каменные дороги, построенные еще крепостными крестьянами, барские дома, потерявшие свой первозданный вид, но до сих пор гордо стоящие на берегах рек и озер. Давно, в прошлых веках, проскакала татарская конница по нашим полям, уж и следа не осталось от тех деревень, которые пожгла и пограбила она, но и по сей день в деревнях окрест Твери бегают мальчишки, глядящие на мир с татарским прищуром. Я вырос в деревне и умею скакать на коне без седла и без уздечки, одной рукой вцепившись в гриву, в другой держа прутик, чтобы, похлопав коня по изогнутой шее, повернуть, куда надо. Я понял и принял сказочных богатырей, они были такие же солдаты, как и я, полковой разведчик из мотопехоты. — Сейчас бы на коня и по деревне, эх!.. — воскликнул я неожиданно для самого себя. Ирина рассмеялась одобряюще, а Грай даже позавидовал: — Меня конь сбросил бы на первом повороте, как закоренелого горожанина. — Выставка впечатляет? — спросила Грачева у шефа. — Я посмотрел на художников, на их работы, и мне пришло в голову любопытное обстоятельство: они все рисуют самих себя, фигуры их героев чем-то похожи на них самих. Может, это естественно: настоящий художник сообщает формам своих фигур собственные черты. Возьмите хотя бы Онисова, любой из его персонажей хоть и отличается один от другого, все же похож на самого Онисова. Мне сразу не понять, но туг скрывается какой-то глубокий и важный закон. Искусствовед бросила взгляд на другие шкатулки: — Я знаю всех художников… Пожалуй, вы правы, интересное наблюдение. Л еще на что обратили внимание? — Работы Соснова-старшего и Соснова-младшего рядом лежат, легко заметить, что их авторы молодые, сильные духом мужчины, их герои напряжены, они не только готовы к схватке, они сражаются, давят на зрителей своей энергией. Я, зритель, ощущаю их мощь. — Так и должно быть, это самые талантливые из молодых художников Холуя. — И вот что интересно, — заметил Грай. — У Соснова-старшего алая краска необыкновенного оттенка, и художник ее мощно использует, его картины полыхают, словно озарены внутренним светом. Подобное удовольствие я получаю от картин Куинджи. Это какая-нибудь химия, фосфорический светящийся состав? Или это великая тайна, и даже вы не посвящены? — Вы глазастый зритель, — рассмеялась Грачева, — Поэтому открою вам тайну. На чердаке старого дома Соснов-старший нашел полнаперстка редчайшей краски — пыльцы с крыльев бабочек из Индии. Он держал находку в секрете, дорожил краской, использовал только для выставочных работ и вызывал жгучую зависть других художников, которые и без того дивились силе таланта своего коллеги. — Посмотреть бы на диковинку? — По старой дружбе я сумела уговорить Соснова, он привез наперсток сюда и тайком показал перед открытием выставки. — О, не томите, расскажите скорее! — Прабабкин медный наперсток с крышечкой из красного дерева, темный, обычный, увидишь на земле — поленишься поднять. А откроешь крышечку — изнутри свет ударит, будто там спрятан осколок жгучего южного солнца. Такое можно увидеть раз в жизни. — У нас на севере у природы краски спокойные, мягкие… Где же теперь чудо природы? Искусствовед пожала плечами. — Кто знал о существовании наперстка с необычной краской?.. О том, что он привезен сюда? — Тайну, скрытую печатью смерти, знать может только Бог. Я отошел от Грая, глазами отыскал своих подопечных и снова с голевой ушел в чудесную страну тонконогих коней, серебряных облаков и загадочной грусти. Надолго замер перед «Тройкой» — синегривые неслись по ярко-красному снегу. Да, по красному снегу. В кибитке девушка, наверное, спешит на свидание. Задержали меня не девушка и не седок, захватил меня ритм бешеной скачки: все извернуто, вздыблено, закручено — метель крутит снег как смерч. Коренник запрокинул лебединую голову и могучей грудью прорезает непогоду, пристяжные, изогнув крутые шеи, мчат, словно по воздуху. Выйдя на улицу, я немного постоял в скверике, чтобы прийти в себя. Над головой услышал: «Ганг-ганг-ганг-ганг…» Поднял голову, Боже мой, с юга косяк за косяком, летели гуси. Я насчитал двадцать два косяка. Острые птичьи углы ломались на ходу, перестраивались, сливались. Гуси прилетели, значит весна пришла. Позади всех косяков, молча, отчаянно взмахивая крыльями, летела отставшая птица. Но вот и она исчезла в дымке, сгустевшей над городом. Я посильнее натянул шляпу, пока еще прохладно, и поехал на Московский вокзал провожать художников. Поезд подошел рано. Холуйцы положили в вагон вещи, и я повел их к дальнему перрону. Они замолчали и помрачнели. Я заставил их смотреть вниз, на землю, где еще осталась вмятина от тела. Всматривался в лица, пытался прочитать мысли. Но ничего не смог понять. Великорецкий прервал молчание: — Надеюсь, Виктор, ть: доберешься до истины. Извини, поезд ждать не станет. Кутаясь в плащи, художники вновь зашагали по перрону. Ивановский поезд тронулся и пошел, быстро набирая скорость. — Гакг-ганг-ганг-ганг… — снова раздалось в небе. С упорством маньяка я тащил свою добычу из Русского музея в Автовское отделение милиции. У нас был договор, благодаря которому милиция брала наши находки на экспертизу. Перед входом в отделение, в приличном со старыми деревьями скверике стояло до десятка легковых автомашин с мигалками и без них, ку жевались парни в милицейской форме и громко смеялись. Сержанта Григорьева я нашел, в некоторой задумчивости сидящим на скамейке, и в двух словах объяснил, что принес. Он заинтересовался, зачем-то отвел меня в сторонку. Я показал ароматизированный пакетик. Сержант сморщил нос: — Фу, чистый яд! У тебя дома есть личный музей? Вот положи, как экспонат… Бутылку взял прямо со стала? Много там? Покажи. — И с сомнением покрутил головой. — Маловато для настоящей экспертизы, честно скажу — маловато. Да ладно, попробуем, — Ловко сковырнул пробку и лихо вылил содержимое себе в горло. Крякнул, вытер рот ладонью. Прислушался к тому, что происходит Овнучри, объявил: — Могу дать устное заключение — яда нет, хотя очистка никудышная, сивушных масел много, — и, посмеиваясь, зашагал к своей скамейке. Глава IV Двадцать шестого апреля, сразу после обеда в кают-компании, Грай направился в библиотеку. Я решил, что пора складывать дорожную сумку. Но едва начал подыматься по лестнице, ведущей на второй этаж, как у входной двери раздался звон колокола. Пришлось спуститься вниз и подойти к двери. Сквозь стекло иллюминатора я увидел рассерженное лицо майора Головатого. Распахнул дверь и вежливо поинтересовался здоровьем его сотрудников. Не потрудившись ответить и не сняв куртку, он проследовал в кабинет и плюхнулся на диван. — Где Грай? Наверное, я никогда не научу хорошим манерам начальника уголовного розыска. — Вы мне не поверите, вот уже пять дней, как он перешел на другую работу. — Ты что несешь? — Скоро мы вместо частного детективного агентства откроем слесарную мастерскую. Пройдите в библиотеку-мастерскую и убедитесь сами. Головатый поспешил в библиотеку. Шеф повалил средневекового рыцаря на верстак и отверткой самозабвенно ковырял забрало, которое никак не хотело открываться. Не отрывая глаз от Жана, пригласил: — Проходите, майор, садитесь на стул к окну. Я сейчас. — Шеф поднажал отверткой, сна сорвалась и сильно поцарапала руку. Грай прихватил ранку губами, отсасывая кровь.