Медуз поет. Своим скрипучим глухим голосом он изображает сотни скрипок, двадцать виолончелей, десять кларнетов, пятнадцать контрабасов. Я с увлечением подхватываю слова волшебной песенки: Пла-кати, пла-ката… Но — увы! — раздается голос мамы Тины, прерывающий наш дуэт. Скрепя сердце, с трудом удерживаясь от слез, я оставляю моего старого друга, пожелав ему на ходу доброй ночи. Так случается почти каждый вечер. Мне никогда не удается дослушать сказку до конца. То ли мама Тина зовет меня слишком рано, то ли мосье Медуз рассказывает слишком медленно. Во всяком случае, каждый вечер мое любопытство остается неудовлетворенным. ДАЛЕКАЯ ГВИНЕЯ Мы знаем, что земля простирается немного дальше Петиморна и что за заводскими трубами и за холмами, которые обступают нашу плантацию, есть еще такие же плантации. Мы знаем также, что существует город Фор-де-Франс, где много автомобилей. Мама Тина уже рассказывала мне о далекой стране, под названием Франция, где у всех людей белая кожа и где говорят на языке, который называется «французским», — это страна, откуда берется мука для хлеба и пирожков и откуда привозят разные прекрасные вещи. Наконец, мосье Медуз по вечерам в своих рассказах и сказках упоминал еще более далекую, чем Франция, страну, откуда был родом его отец, — Гвинею. Там люди такие, как я и он, но они не умирают ни от усталости, ни от голода. Там нет такой нищеты. Странные истории рассказывает мосье Медуз о рабстве со слов своего отца. Того привезли сюда из Гвинеи, навеки разлучив с семьей. — Каждый раз, как мой отец пытался рассказать мне историю своей жизни, дойдя до слов: «У меня был старший брат Усма́н и младшая сестричка Сония», он зажмуривал глаза и внезапно умолкал, не в силах продолжать рассказ. И я тоже закусывал губы и чувствовал камень на сердце. «Я был еще молодой, — говорил мой отец, — когда все негры Мартиники сбежали с плантаций, потому что им сказали, что рабство кончилось. Я скакал от радости как сумасшедший, — ведь мне уже давно хотелось стать свободным или сбежать. Но когда моя радость немного поутихла, я обнаружил, что ничего не изменилось ни для меня, ни для моих товарищей. Я не вернул ни братьев, ни сестер, ни матери, ни отца. Я оказался в том же положении, что и остальные негры в этой проклятой стране. Земля осталась у беке, вся земля, а мы продолжали работать на них. Закон запрещает им сечь нас, но не обязывает их как следует оплачивать наш труд»… Да, — добавляет от себя Медуз, — во всех смыслах мы в подчинении у беке, привязаны к их земле; они так и остались нашими хозяевами. Тут мосье Медуз приходил в ярость, и хоть я из сочувствия хмурил брови и готов был наброситься с кулаками на первого попавшегося беке, я не совсем понимал, на что он жалуется. И чтобы его утешить, говорил ему: — Если ты поедешь в Гвинею, мосье Медуз, я, пожалуй, поеду с тобой. Я думаю, мама Тина позволит. — Увы! — отвечал он с печальной улыбкой. — Медузу не видать Гвинеи. К тому же у меня теперь нет ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер в Гвинее… Только когда умру, попаду я в Гвинею, но я не смогу взять тебя с собой: ты недостаточно стар и потом тебе это ни к чему. ДУРНЫЕ ПРИМЕТЫ Мы знали еще массу важных вещей, которые нам внушали родители, например правила: Никогда не здоровайтесь с людьми, которые попадаются вам навстречу вечером, потому что, если это зомби[11], они унесут ваш голос к дьяволу, и тот может потребовать вас к себе в любое время. Всегда закрывайте дверь, когда находитесь в хижине вечером, потому что злые духи могут забросать вас камнями и вы будете болеть всю жизнь. Когда ночью чуете какой-нибудь запах, нельзя говорить о нем, иначе ваш нос отсохнет, как старый банан. Если найдете монетку на дороге, помочитесь на нее, прежде чем подобрать, а то ваша рука может распухнуть, как жаба. Не разрешайте собаке смотреть на вас, когда вы едите. Дайте ей кусочек и прогоните ее, не то у вас вскочит ячмень на глазу. Я, знавший столько сказок и загадок, остерегался повторять их днем, потому что знал, что при этом рискую превратиться в корзину. И все мы, во избежание неприятностей, опасались приближаться к мазель Абизоти́, у которой был «дурной глаз». СУББОТНИЙ ВЕЧЕР Время для нас — попеременная смена ночей и дней, из которых особенно выделялись три: суббота, воскресенье, понедельник. Суббота — это день, когда мама Тина очень рано уходит на работу, чтобы закончить во что бы то ни стало недельный урок; и в этот вечер рабочие возвращаются гораздо раньше на Негритянскую улицу. Еще до наступления вечера на нашей улице появляются мужчины, которые со смехом и шутками направляются к «дому». Мужчины, очень могучие на вид, одеты кто во что горазд. Затем появляются строгие женщины и смешливые девушки. Молодые погонщики мулов, обнаженные по пояс, победоносно въезжают на резвых скакунах. В одно мгновение меняется вид Негритянской улицы. Торговцы из Петибурга[12] в длинных белых балахонах повсюду расположились со своими лотками и корзинами. Медленно притекает землистая толпа с мотыгами на плечах и становится в очередь перед конторой управляющего в ожидании получки. У некоторых веселый взгляд, праздничная улыбка, беззаботное настроение: здоровенные детины подшучивают над молодыми женщинами; девчонки шушукаются и пересмеиваются между собой. Другие стоят молча, серьезно, с нетерпением ожидая выдачи денег, и жалуются на задержку. Есть и такие, которые вообще ничего не говорят, а сидят поодаль на корнях деревьев, устало глядя вдаль. Они неподвижны, только глаза сверкают из-под надвинутых на лоб соломенных и фетровых шляп. Меня больше интересуют лоточники, наводнившие улицу. Особенно молодые продавщицы земляных орехов в цветастых платьях и ярких платках. При одном их виде мне уже хочется пощелкать орешки. Толстая женщина, торгующая кровяной колбасой, знакома нам уже давно. Это мазель Зузу́н, продающая сразу с двух лотков — на одном хлеб и колбаса, на другом жареная рыба, да еще жаровня, где на углях подрумяниваются рыбные котлеты. Вдруг, словно по сигналу, вся толпа бросается к окошку, за которым управляющий выдает деньги. Ему помогают эконом и надсмотрщик. — Поденщики, — объявляет надсмотрщик, — выплата начинается. — Амеде́! — Здесь! — отвечает рабочий. — Двадцать девять франков пятьдесят. — Жюлье́н Двенадцатипалый! — продолжает выкликать надсмотрщик. Рабочих часто записывают по прозвищам, чтобы различать тех, у кого одинаковые имена. Поселок наградил каждого живописным эпитетом, сообразно его внешности и характеру. Иногда к имени поденщика добавляют имя его матери (или мужа, если речь идет о женщине) или места, откуда он родом. Так и получилось: Максимилиан Беззубый и Максимилиан Толстоногий; Роза Огуречная и Роза Ассо́н, Адрие́н Ламберто́н и Адрие́н Курбари́ль. — Жюльен Ашу́н! — Здесь! — Двадцать один франк, четыре су. Жюльен, получив деньги, продирается через толпу, бросает деньги на землю, топчет их, проклинает управляющего и всю его родню, богохульствует, потом, кипя от злобы, подбирает деньги и уходит, ворча: — Жаль, что я еще не подох, черт побери! Потом наступает очередь полольщиков, называемых «травяные люди», вскопщиков, работающих сдельно, возчиков, погонщиков мулов, и, наконец, дело доходит до малолетних — старших братьев и сестер моих товарищей, которым мы завидуем по субботам, когда управляющий выдает им столбики никелевых монет, а иногда даже бумажные деньги, как взрослым. После окончания выплаты вся толпа переливается на Негритянскую улицу. Некоторые выглядят беззаботными и даже довольными. Другие не скрывают разочарования. Они долго разглядывают зажатую в руке зарплату, высчитывая, сколько останется после того, как они заплатят долг в лавочку управляющего. Они покачивают головами, вздыхают: «Э-бе! Господи!» — и уходят понурив голову. Есть и такие, вроде Асселина, которые вообще ничего не получают: один хлебец, четверть фунта рыбы, бутылка рома в день — и вся его зарплата остается в лавочке плантации. Вот почему Асселин слывет самым расточительным и распущенным человеком в Петиморне.