С любовью, Роальд Я вставил переднюю запонку в переднюю часть рубашки, сбоку, и надел рубашку через голову. При помощи зеркала я взялся пропихивать верх передней запонки через первую из двух прорезей в передней части воротника. Но безуспешно. Прорезь была такая маленькая и такая твёрдо-крахмальная, что в неё ничего не проходило. Я снял рубашку, сунул обе передние прорези в рот и жевал до тех пор, пока они не размякли. Крахмал был совершенно безвкусный. Я снова надел рубашку и наконец сумел просунуть переднюю запонку в прорези воротника. Вокруг воротника, под бабочкиными крыльями, я повязал чёрный галстук обычным галстучным узлом. Следом настал черёд брюк с подтяжками. Брюки были чёрные в узкую серую полоску. Я пристегнул к ним подтяжки – в общей сложности шесть пуговиц, – потом натянул брюки и отрегулировал длину подтяжек, перетягивая вверх-вниз медные зажимы. Потом влез в новёхонькие чёрные туфли и завязал шнурки. Дальше шла жилетка. Она тоже была чёрная, с двенадцатью пуговками впереди и с жилетными кармашками по бокам – с каждой стороны по два кармашка, один над другим. Я надел её и застегнул все пуговки сверху донизу, радуясь, что мне не пришлось для этого жевать петли. Всё это и само по себе было тяжким испытанием для мальчика, который до тех пор не надевал ничего сложнее шорт и блейзера. Но последней соломинкой стал пиджак. Вернее, это был даже не пиджак, а нелепейший предмет одежды, нечто вроде фрака. Как и жилетка, он был чёрен как вороново крыло и сшит из плотной негнущейся ткани, вроде мундирной. Спереди у него был вырез, так что его полы сходились только в одной точке, примерно посередине жилетки. Здесь располагалась единственная пуговица, которую следовало застегнуть. От пуговицы книзу полы пиджака расходились и, огибая ноги, снова встречались сзади на уровне колен, образуя два «хвоста». Эти хвосты разделялись длинным узким разрезом, и, когда ты шёл, они шлёпали тебя по ногам. Я надел это безобразие и застегнул переднюю пуговицу. Чувствуя себя учеником похоронных дел мастера на траурной церемонии, я спустился вниз. Мои сёстры зашлись от хохота, когда я появился перед ними. – Нельзя ехать в таком виде! – кричали они. – Его арестует полиция! – Надень шляпу, – сказала мама, протягивая мне твёрдую соломенную шляпу с широкими полями, с сине-чёрной лентой на тулье. Я надел шляпу, изо всех сил стараясь сохранить достоинство. Сёстры от смеха рухнули на пол и стали кататься по всей комнате. …с такой примерно лентой на шляпе:………. белые полоски на самом деле голубые, а то что закрашено, то чёрное… Мама увела меня из дома, пока я не пал духом окончательно, и мы с ней прошли через весь городок до станции Бексли. Мама собиралась отвезти меня в Лондон и там посадить на поезд до Дерби, но ей было сказано ни в коем случае не провожать меня до самой школы. У меня был с собой только маленький чемоданчик, а мой большой чемодан уехал раньше. – Никто на тебя не обращает внимания, – сказала мама, когда мы шли по главной улице Бексли. И, как ни странно, так оно и было. – Я поняла про Англию одну вещь, – сказала мама. – Это страна, где мужчины любят носить форму и причудливые наряды. Двести лет назад одежда была даже ещё причудливее. Скажи спасибо, что не нужно носить парик и кружевные манжеты. – Всё равно я чувствую себя как осёл, – сказал я. – Всякий, кто на тебя посмотрит, – сказала мама, – сразу поймёт, что ты едешь в частную школу. У каждой английской частной школы своя собственная безумная форма. Люди будут думать, как тебе повезло, что ты едешь в одно из этих знаменитых мест. Биглинг, Рептон, 1930 Мы сели в поезд, идущий из Бексли на вокзал Чаринг-Кросс, а оттуда на такси доехали до станции Юстон. Там мама посадила меня на поезд до Дерби, в котором уже ехало множество мальчиков в таких же, как у меня, нелепых нарядах, и я отправился в школу. Старики В школе Рептон старост никогда не называли старостами. Их называли «стариками», и они полностью распоряжались нашими, младших учеников, жизнью и смертью. Они могли ночью поднять нас, выстроить прямо в пижамах и избить за то, что кто-то оставил футбольные гетры в раздевалке на полу, вместо того чтобы повесить на крючок. Старик мог поколотить нас за тысячу и одну прочих пустяшных провинностей – например за то, что мы сожгли его тост к чаю, не вытерли пыль или не сумели развести огонь в его кабинете, хотя у нас и так половина карманных денег уходила на зажигалки, за опоздание на перекличку, за разговоры во время Подготовки, за то, что забыли переобуться в домашнюю обувь в шесть часов. Список был бесконечен. – Четыре в халате или три без? – спрашивал, бывало, старик в раздевалке поздно вечером. Другие ребята из твоей спальни уже давно подсказали тебе, что отвечать на этот вопрос. – Четыре в халате, – мямлил ты, дрожа. Этот старик был знаменит скоростью нанесения ударов. Большинство стариков делали паузы между ударами, чтобы продлить пытку, но Вильямсон, блестящий футболист, крикетист и легкоатлет, всегда наносил серию ударов стремительно, поступательно-возвратными движениями без пауз. Четыре удара обрушивались на твой зад молниеносно, и за четыре секунды всё было кончено. После каждого избиения в спальне совершался ритуал. Жертва становилась в центре комнаты, приспускала пижамные штаны, и начинался осмотр нанесённых увечий. Полдюжины экспертов окружали тебя и выражали своё мнение в высокопрофессиональных терминах. – Идеально сработано. – В яблочко! – Ух ты! Никто бы и не догадался, что тут было больше одного удара. – У Вильямсона глаз – алмаз! – Ещё бы не алмаз! Почему, по-твоему, он играет в сборной по крикету? – И без кровоподтёка! Если б одним больше, кровь бы точно проступила! – И это – через халат! С ума сойти! – Да другие старики так не сумели бы без халата! – У тебя, должно быть, супертонкая кожа! С обычной кожей даже Вильямсон так не сумел бы! – А он длинным или коротким? – Подожди! Не подтягивай! Хочу ещё раз посмотреть! И я застывал, слегка сконфуженный таким деловитым клиническим подходом. Однажды, когда я так стоял в середине спальни, спустив пижамные штаны до колен, в дверях появился Вильямсон. – Это что ещё такое ты тут делаешь? – спросил он, зная прекрасно, что я делаю. – Н-ничего, – запинаясь, пробормотал я. – Совсем ничего. – Ну-ка, подтяни штаны и быстро в кровать! – приказал он, но, разворачиваясь, чтобы уходить, он слегка, самую малость, вытянул шею и покосился на мой голый зад и на свою работу. Я готов был поклясться, что уголки его рта изогнулись в горделивой усмешке. Директор Директор Рептона навсегда остался в моей памяти как лысый, кривоногий, довольно вульгарный человечек, чрезвычайно деятельный, но крайне несимпатичный. Хотя на самом деле я его совсем не знал: за все месяцы и годы, что я провёл в школе, он вряд ли сказал мне больше полудюжины фраз. Так что, может, я и не вправе выносить о нём подобные суждения. Но, что интересно, этот директор позже стал знаменитостью. В конце моего третьего учебного года он внезапно был назначен епископом Честерским и отправился жить в какой-то дворец на реке Ди. Помню, для меня тогда было большой загадкой, каким образом человек ни с того ни с сего может прыгнуть с директорского поста прямиком на епископский, но оказалось, что это ещё цветочки. Из епископа Честерского он вскоре сделался епископом Лондонским, а потом, не так много лет спустя, вновь взлетел по карьерной лестнице, на сей раз на самую высокую ступеньку – стал архиепископом Кентерберийским! Прошло ещё немного времени – и вот он в Вестминстерском аббатстве коронует нашу нынешнюю королеву, а полмира смотрит это по телевизору. Ну-ну. Тот самый человек, который когда-то зверски истязал мальчиков, отданных на его попечение! Уверен, к этому моменту вы уже задались вопросом, почему я на страницах этой книги уделяю столько внимания школьным побоям. Ответ прост: потому что не могу иначе. Всю мою школьную жизнь я был в ужасе от того, что учителям и старостам позволялось причинять боль другим мальчикам – самую настоящую, физическую боль, порой очень сильную. Я не мог с этим смириться. И не смирился до сих пор. Конечно, было бы несправедливостью утверждать, что в те дни все учителя только и делали, что били смертным боем всех мальчиков. Конечно нет. Так поступали лишь некоторые, но этого было достаточно, чтобы ощущение ужаса осталось со мной на всю жизнь. И ещё одно ощущение – телесное. Даже сегодня, когда мне приходится долго сидеть на твёрдой скамье или на стуле, я начинаю чувствовать пульсирование старых ран, которые оставила на моих ягодицах директорская трость примерно пятьдесят пять лет назад. Нет ничего дурного в паре-тройке лёгких шлепков. Возможно, озорникам они только на пользу. Но когда этот директор, о котором мы сейчас говорим, доставал свою трость, речь шла отнюдь не о шлепках. Меня он, слава небесам, никогда не порол, но мой лучший друг в Рептоне, Майкл, живо описал мне один из ритуалов. Майклу было приказано снять штаны и стать на колени на директорский диван, так чтобы голова и верхняя часть туловища свешивались на пол. Майкл всё это проделал, и великий человек нанёс ему страшный удар тростью. А потом наступила пауза. Директор отложил трость в сторону и принялся набивать свою трубку табаком из жестянки и при этом читать стоящему на коленях мальчику лекцию о грехах и прегрешениях. Потом он снова поднял трость и обрушил на дрожащие ягодицы второй страшный удар. После этого набивание трубки и лекция возобновились и продолжались, должно быть, секунд тридцать. Затем последовал третий удар тростью. Потом пыточный инструмент снова был отправлен на стол и был извлечён коробок спичек. Одна из спичек была зажжена и поднесена к трубке. Трубка разгорелась не сразу. После этого был нанесён четвёртый удар, и лекция возобновилась. Этот неторопливый ужас длился, пока не были нанесены все десять страшных ударов, и всё это время, на фоне чирканья спичкой и раскуривания трубки, непрерывно звучала лекция о грехах, прегрешениях, преступлениях и прочих злодеяниях. Она продолжалась даже после того, как экзекуция закончилась. Наконец директор вручил жертве тазик, губку и маленькое чистое полотенце и велел смыть кровь, прежде чем надевать штаны. Разве удивительно, что поведение этого человека озадачивало меня неимоверно? В то время он, будучи директором школы, был ещё и священником, и я сидел в тускло освещённой школьной часовне и слушал его проповеди об Агнце Божьем, о Милости и Прощении и всём таком прочем, и мой детский мозг готов был взорваться. Я прекрасно знал, что буквально накануне вечером этот проповедник избивал маленького мальчика, нарушившего какое-то из школьных правил, и не проявлял при этом ни милости, ни прощения. «Так что же всё это значит?» – спрашивал я себя.