Дарлинг охнул и отшатнулся, оставив ее молча стоять над телом Мэшвуда. Выстрел пришелся в грудь, чуть выше того места, в которое она метила. Старик еще дышал, но сил держать руку на шее у него не осталось. Теперь под ним расплывались две лужицы крови: одна под туловищем, другая, поменьше, под головой. Интересно, она все-таки задела вену? Крови много. – Уинифред, – жалобно позвал ее Теодор, но голос, хоть и различимый, доходил до нее приглушенно, как будто он говорил из соседней комнаты. Она почувствовала, как юноша вынимает из ее окаменевших пальцев револьвер. Зачем он ему? Мэшвуд почувствовал приближение смерти. Это было явственно написано в выражении его лица, подавленном и озадаченном. Жизнь уходила из тела старика с каждым выдохом, с каждой каплей крови – стремительно и вместе с тем мучительно медленно. Мэшвуд, не отрываясь, смотрел на луну, которая стала их молчаливым свидетелем, а потом перевел взгляд на свою убийцу и нежно ей улыбнулся. Зубы покраснели, как будто он набрал полный рот красных чернил. Он, видимо, что-то хотел сказать ей, но тут сильная судорога толкнула его тело изнутри. Мэшвуд дернулся и запрокинул голову. Полная луна отражалась в его остекленевших глазах. В это мгновение Уинифред Бейл узнала, что все-таки способна на убийство. Она упала на колени, неотрывно глядя в лицо мертвецу. Странно, но боли от удара о брусчатку она не ощутила. Все ее тело будто онемело, превратилось в камень. Лужица крови коснулась кромки ее платья, и на промокшей ткани расцвели алые узоры. Убийца. Уинифред опустила голову на колени и крепко обхватила себя руками, не давая выбраться на волю рыданиям, которые заставляли трястись все ее тело. Слезы душили ее, застревали комком в горле, щекотали щеки, и она никак не могла успокоиться и сделать глубокий вдох. Каждый выдох казался ей последним. Каждый спазм, стискивающий грудь, должен был переломать ей ребра. Когда кто-то коснулся плеча Уинифред, ее тело среагировало само собой. Она дернулась вбок и обхватила голову руками, чтобы защитить ее от ударов. С ее губ сорвался жалобный тонкий всхлип, а потом она подавилась собственными рыданиями и закашлялась. Уинифред было все равно, кто это и с какой целью он пришел. Она не могла дышать. Легкие словно уменьшились до размеров спичечного коробка. Она делала судорожные торопливые вдохи, не приносящие облегчения. Ей хотелось раскрыть рот, но стиснутые челюсти свело, Уинифред не могла пошевелить ни единой мышцей. Чья-то рука снова тронула ее плечо – робко, колеблясь. Второе прикосновение не было для нее неожиданным, и в этот раз она не дернулась. Рваные короткие вдохи не давали ей глотнуть воздуха. Она задыхалась. Задыхалась. Задыхалась. Рука мягко погладила ее плечо и снова скользнула вверх. Потом еще раз. Тихий голос Теодора произнес: – Винни. Вдохни. Уинифред захотелось рассмеяться – будто это так легко! Будто он понимает, как тяжело ей сейчас бороться с собственным телом не то что за вздох – за жалкий его клочок! Дарлинг мягко отвел ладонь Уинифред от головы и переплел с ней пальцы. Легкое, но надежное пожатие его руки немного успокоило ее. – Медленно. Со мной. Теодор сделал громкий вдох, задержал дыхание и со свистом выпустил воздух через зубы. Уинифред не видела его, но отчетливо слышала дыхание. От неожиданности она растерялась и даже не попыталась сделать, как он говорит, продолжая крупно трястись и стискивать изо всех сил его ладонь. Но Теодор продолжал делать длинные, медленные, несколько театральные вдохи и выдохи, и мало-помалу она начала подстраиваться под темп его дыхания. Вдох. Задержка. Выдох. Вдох… Спичечный коробок в ее груди рос с каждой попыткой. Чтобы не думать только о дыхании, Уинифред попробовала сосредоточить внимание на чем-то другом и обнаружила, что Теодор большим пальцем вырисовывает круги на ее кисти. Потом вдруг поняла, что во рту солоно из-за ее дурной привычки кусать щеки. Затем в ее мир начали возвращаться другие детали: шум в ушах, холодный камень, онемевшие ноги, мокрый ветер и, наконец, сладкие цветочные духи. Уинифред и сама не заметила, как вдруг вдохнула полной грудью. Просто в какой-то момент все перестало быть совсем уж невыносимым, а точного мгновения ей было уже не припомнить. Дыхание Теодора стихло, но он продолжал выводить маленькие кружки на ее коже. Она не спешила убирать руку. – Тебе лучше? – наконец тихо спросил юноша. Уинифред хотела поднять голову, но знала, что лунный свет ее ослепит. – Да, – прохрипела она. В горле поселилось болезненное ощущение. – Мне лучше. * * * Уинифред смогла бы идти, если бы захотела, но Теодор без рассуждений подхватил ее на руки. Вжавшись щекой в мокрую ткань его сюртука, она слушала его сбивчивое сердцебиение, пока не уснула от изнеможения. Она проснулась ночью, измотанная и нисколько не отдохнувшая. Сквозь просветы между портьерами в комнату пробивался ядовитый желтый свет фонарей. Прищурившись, она села в постели, слишком мягкой и поэтому незнакомой и неудобной. Теодор лежал рядом, держа Уинифред за руку. Когда она шевельнулась, юноша проснулся. – Уинифред? – Извини, что разбудила, – шепотом ответила она, с любопытством оглядываясь. Воспоминания о том, что происходило несколькими часами ранее, маячили где-то неподалеку, готовые заполнить ее мысли. Уинифред отгоняла их, смутно догадываясь, что они принесут лишь боль. – Нет, что ты… Я зажгу свечи. Пошарив по прикроватному столику, Дарлинг зажег три свечи в тяжелом бронзовом подсвечнике, и Уинифред зажмурилась, прикрывая глаза ладонью. Руки до самых запястий скрывала ночная сорочка. Теодор заметил ее взгляд и торопливо пояснил, краснея: – Лаура тебя переодела. Твое платье… после ночных событий… Уинифред все вспомнила. Воспоминания о мистере Мэшвуде, револьвере и совершенном ею убийстве вернулись в одно мгновение. Тяжело сглотнув, она опустила голову. – Куда ты дел оружие? – бесстрастно спросила она, касаясь собственной щеки. Боль от удара рукоятью револьвера давно прошла. – Выбросил в реку. И нож, и булавку тоже. Они ведь не всплывут? Теодор замолчал, и Уинифред услышала, как он аккуратно кладет коробок спичек на столик. Искренняя тревога в его словах рассмешила ее. Если она, конечно, все еще способна на веселье. – Разумеется, нет. Скорее всего, их никогда не найдут. – У нее в горле пересохло, но она не решалась попросить воды. – А что с… с мистером… – Оставил там. – Голос Дарлинга был не громче шепота. – Надеюсь, ты не сочтешь за дерзость, что я привез тебя к себе домой. – Ты… – Идиот, знаю. – Дарлинг пристыженно повесил голову. – Извини. Клянусь, я не… – Ты в порядке? – О, Винни! – Он стиснул ее ладонь обеими руками. – Только лишь благодаря тебе! Я должен тебя об этом спрашивать! Уинифред отвернулась к стене. Когда Уоррен называл ее Винни, ей всегда было противно, даже в детстве. Будто он не принимает имя, которое она выбрала для себя сама, а вместо него подсунул ей кличку, как собаке. Но Теодор произнес его иначе – с такой безоговорочной, безграничной нежностью, что не было ни малейших сомнений в его искренности. Для него это совершенно другое имя. – Я убийца, – прошептала она и высвободила свою руку из ладоней юноши. – Я убила его, даже не задумавшись. Конечно, ты мог подумать, что человеку вроде меня совесть чужда, но… – Уинифред горько рассмеялась. – Выходит, что нет. – Ты должна была! – горячо возразил Теодор. – Если бы ты не взялась за оружие, он прикончил бы нас обоих. К тому же подумай о всех тех людях, которых Мэшвуд погубил своей отравой! Ты спасла больше жизней, чем отняла! Дарлинг говорил нежно, но слова были жесткими, безапелляционными. Он ничуть в них не сомневался. Уинифред подняла на него взгляд. Как может этот робкий, ласковый, сердечный юноша так цинично рассуждать об убийстве? – Ты не можешь действительно так думать, – недоверчиво произнесла она. – Теодор, я убила человека! Это непростительно, это не… – Она сбилась. Ненависть к самой себе жгла ее изнутри. Она вжала ногти в ладони с единственной целью – причинить себе боль. – Этому нет оправданий. Дарлинг нахмурился. – Прекрати. Я знаю, зачем ты это делаешь. – Нет, не знаешь, – огрызнулась Уинифред, но на всякий случай разжала пальцы. Пора бы уже запомнить, что Теодор внимательнее, чем показывает. – Уинифред, тебе не нужно причинять себе боль, чтобы очищать мысли и прятать чувства, прятать гнев. – Нет, нужно, – упрямо возразила она. – По-другому я не могу. Ей захотелось назло Дарлингу с его грустными щенячьими глазами снова вонзить ногти в ладони. Юноша потянулся и удивительно нежно развел ее ладони в стороны. У него были длинные сильные пальцы, как у музыканта. – Ты можешь, – терпеливо отозвался Теодор. – Ты самая умная, смелая, удивительная девушка, которую я когда-либо встречал. Чувства не делают тебя глупее, трусливее или хуже. Они делают тебя собой. И когда ты поймешь, что их не нужно прятать – нельзя прятать! – тогда ты обретешь второе дыхание. Он говорил тихо, очень мягко, но Уинифред различала каждое слово. – Я не могу чувствовать, – выдохнула она. – Все, что я чувствую, – это злость. Иногда дикую, первобытную ярость. – Ее пальцы инстинктивно сжали ладони Дарлинга. – Я не могу показывать это лицо – лицо гнева. Тем более тебе. – О, Винни… Ты гораздо больше, чем твой гнев. Ей показалось, что в его голосе зазвучала грусть – тонкая и музыкальная, как звон стекла. – Я не могу его показывать, – еле слышно повторила она. – Ты не можешь его копить, но можешь превратить в нечто прекрасное. Уинифред подняла глаза. Его лицо, обычно мальчишеское и растерянное, сейчас казалось ей лицом взрослого мудрого мужчины. Ее снова охватила ярость. Это было самое глупое, что она когда-либо слышала. Она вырвала ладони из рук Теодора, подняла лицо выше и прошипела: – Как может быть прекрасной злость? Дарлинг уронил руки. В его глазах Уинифред видела твердую решимость и очень, очень много доброты. У нее защемило в горле, и она пожалела, что вырвала руки. – Ты можешь сделать гнев своим оружием. Мечом, которым будешь сражать врагов. Щитом, которым оградишь своих любимых. Уинифред хотела выплюнуть, что у нее нет любимых, но слова застряли на языке. Она понимала, что выглядит глупо со своими широко распахнутыми глазами и плотно сжатыми губами, но не смогла заставить себя произнести ни слова. Она обхватила себя руками и отвернулась. В груди расползалось странное щекочущее тепло. Она никак не могла стряхнуть с себя это чувство. Так вот чем Дарлинг может оправдать убийство? Любовью? Ради любимых он, этот хрупкий юноша, собирающий в саду улиток, может взять в руки оружие? Что ж, наверное, он по-своему прав. Если и стоит убивать, то только ради любви. – Я хочу сказать… – Теодор замялся. – Я понимаю, почему ты это сделала. На твоем месте я поступил бы так же. Я пошел бы на все.