— Почему ты уверена, что Рэндалл подходит под твой портрет? Ты его изучала? Потому что это ты мне говорила… — Я ничего не искала о Рэндалле, — резко сказала я. Таймер взвизгнул, и я его отключила, а затем засунула руки в две толстых прихватки. — Но я знаю базовую информацию об аресте. Есть показания жертвы и улики. — Ты говоришь о коробке сувениров, — он потер челюсть, скребя пальцами по короткой щетине, и я запомнила это на случай, если это являлось характерным знаком. — Да. Ты зациклился на невиновности человека, у которого в доме нашли части жертв и чье имя назвал Скотт Харден, — я стащила прихватки. — Ты зря тратишь деньги, нанимая меня. Не имеет значения, какие психологические теории я выдвину в суде. Они его приговорят. — Потому что он виновен. Как говорил мой первый профессор по логике и рассуждениям, если что-то пахло дерьмом и на вкус было как дерьмо, тебе не нужно видеть, как оно появляется из лошадиной задницы. Я подняла руку и спросила его, как мы должны были знать, какое дерьмо на вкус. Если рассуждать логически, Рэндалл был виновен. Тогда зачем Роберт его защищал? Чтобы подобраться ближе к человеку, убившему его сына? Наказать его каким-то другим способом? Он взял полотенце и медленно вытер руки. — Я не пойму, ты нарочно меня расстраиваешь или просто не понимаешь. — Что? — запнулась я. Он молча посмотрел на меня, будто ждал чего-то, будто я спрятала кусочек пазла за спиной, и на этот раз от зрительного контакта у меня не дрожали колени и не ускорялось биение сердця. На этот раз я чувствовала себя виноватой; может, поэтому количество его побед в суде было таким впечатляющим. Способность заполучить признание вины одним лишь прожигающим взглядом. Таймер снова зазвенел, на этот раз отмечая готовность риса, я ткнула в сенсорный экран и стащила кастрюлю с конфорки. Когда я повернулась обратно к Роберту, его лицо омрачило недоверие. Я провалила тест. Но какой? * * * Мы если в каменной тишине, тихо скребя по бумажным тарелкам пластиковыми приборами, и я вспомнила, почему была одинокой. Мужчины идиоты. Раздражающие, несносные идиоты. Подумать только, а я беспокоилась о соблазне. Он нарушил тишину, когда вымакивал остатки подливы хлебом. — Вкусно, — он отпил вина, которое я открыла, когда стало очевидно, что никто из нас не собирается заводить разговор. — Где ты научилась готовить? У мамы? Я сложила салфетку поперек коленей и рассмеялась над сексистским предположением. — Нет, мои родители не умели готовить, — каждый прием пищи, независимо от дня недели или повода, проходил одинаково — за разглядыванием хрустящего меню, пока рядом топтался официант с ручкой наготове. — Личный повар или пакованные ужины? — спросил он с осторожной улыбкой. Я скорчила гримасу: — Когда я была маленькой, мы просто ели в ресторанах, — тогда заведения отличались белыми скатертями и заносчивым персоналом. — Когда я подросла, а денег стало меньше, походы в ресторан стали нам не по карману, — стейки на кости и винные карты постепенно сменились запеченными на гриле куриными грудками и салатами и постепенно скатились до того, что отец объявил о необходимости есть дома. Это было принято не слишком хорошо, за чем практически немедленно последовало еще одно объявление: моему отцу пришлось устроиться на работу. Моя мать повалилась на диван, прямо как Скарлетт О’Хара, и начала всхлипывать. Все-таки она вышла замуж за короля телефонных будок, по одной из 172-х в двух аэропортах, четырнадцати автостанциях, пяти торговых центрах и бесчисленных заправках, каждая из которых зарабатывала почти пятьдесят долларов в неделю. Она не была готова к новой реальности с растущим долгом по кредитным картам и 172-мя будками, не покрывающими цену аренды. Мобильные телефоны стали гибелью нашего благосостояния и, в конце концов, родительского брака. Переход на домашнюю еду был болезненным. Мама словно наказывала нас каждым блюдом. Все было слишком пресным, слишком острым, слишком сырым или подгоревшим. Я не могла определить, было ли это намеренно, или она просто вообще не умел готовить. После нескольких недель я взялась за кухню и научилась в процессе. К моему удивлению и огромной благодарности отца, природа одарила меня талантом в готовке, и вскоре я уже стряпала фаршированные перцы с растопленным сыром, фетучини с морепродуктами и его любимые жареные свиные отбивные. — Слава богу, мне это нравилось. Это было единственным плюсом в том, что позже привело к маминому алкоголизму и папиной эмоциональной отрешенности, — я отпила большой глоток вина. Роберт, молчавший во время рассказа, встал и потянулся к моей пустой тарелке. — Я тоже не был близок со своими родителями, — он прошел сквозь арочный проход на кухню и положил добавки. — Но у меня было двое братьев, поэтому было с кем сблизиться. — У меня есть брат, но он на семь лет старше, поэтому я была, скорее, единственным ребенком, когда все стало совсем плохо, — я достала кусок хлеба из корзинки и порвала его пополам. — Будучи единственным ребенком, я научилась самостоятельности. Заботиться о себе в эмоциональном плане. Это пошло на пользу моему характеру, — я взглянула на него. — Наверное, Гейбу тоже. — Пожалуйста, без психоанализа, — простонал он. — Гейб — это последнее, о чем я хочу говорить. Скорбящие родители зачастую либо постоянно говорили о своих детях, либо совсем этого не делали. Похоже, Роберт принадлежал ко второму типу отцов. И все же сопротивление разговору не означало, что этой темы нужно избегать. Как раз наоборот. — Знаешь, все жертвы Кровавого Сердца были единственными детьми. Это привлекло его внимание. — Ты права, — он удивленно посмотрел на меня. — Почему так? — Может быть, из-за удобства, — отметила я. — Легче схватить подростка, ездящего в школу в одиночестве, например. Он помолчал мгновение. — Моя жена… — он прочистил горло. — Она хотела еще одного ребенка. А я — нет. Гейб… — он вздохнул. — С ним было непросто. Он закатывал истерики по любому поводу. Это началось, когда ему было два, и у меня не хватало на это терпения, не говоря уже о втором ребенке. Стало лучше, когда он повзрослел. Может, если бы Наташа снова подняла эту тему, когда ему было шесть или семь, я бы согласился. Но… — он замолчал. — Этого не случилось. А потом было слишком поздно. — Она умерла когда Гейбу было десять? — я подогнула одну ногу под себя. — Да. — Он отдалился или наоборот цеплялся за тебя? Он отрезал кусочек мяса ножом. — И то, и другое. Каждый день было по-разному. Сначала он больше меня отталкивал, потом больше цеплялся. Я взял перерыв в работе на год, это самое долгое время, которое он проводил со мной. Мы очень сблизились за это время, — он пригладил волосы на затылке. — Теперь я жалею, что вернулся на работу. Я пододвинула бокал вина ближе к себе. — Очень мало родителей, которые могли бы уйти с работы на год, чтобы провести время с ребенком. Сфокусируйся на положительных моментах. И если говорить о еще шести годах перерыва, чтобы побыть с ним… — я покачала головой. — Вам обоим нужно было вернуться к нормальной жизни. Если бы я была твоим врачом, я бы настойчиво рекомендовала вернуться на работу ради вашего блага. Он дожевал и сглотнул, отпив вина, прежде чем заговорить. — О чем говорит, что я взял перерыв на год, когда умерла она, но продолжил работать после его смерти? — Это говорит, что ты не разрешил себе скорбеть. И что тот год был сфокусирован на его исцелении, а не твоем. — Знаешь, Гвен, мне не нужен психотерапевт. Все эти вопросы, прощупывание, исследование чувств… я все это проходил раньше. Я нанимал лучших докторов страны, чтобы помочь Гейбу, и был там рядом с ним, когда они делали свою работу. Я не придала значения его реакции. Я привыкла к злости и презрению клиентов. Первые четыре года моей практики были преимущественно отданы постановленными судом консультациям с недовольными, охваченными яростью людьми, которые не хотели моей помощи. — По тебе складывается впечатление, что жизнь у тебя под контролем, — спокойно сказала я. — Но не забывай, что все техники переживания утраты, которые ты узнал после смерти Наташи, были разработаны для мужа или сына. В отношении Гейба ты скорбишь как отец. Это другой случай, несущий свою, отличающуюся гору боли. — С которой я справляюсь, — хрипло сказал он. — Ну, ты защищаешь его предполагаемого убийцу, — отметила я. — Так что тебя занесло на немного нетрадиционный путь исцеления, если это можно так назвать. — Мне это подходит. — Ладно, — я разлила остатки вина из бутылки. — Значит, мальчики были единственными детьми, — сменил он тему. — Что еще общего есть между ними? Я подхватила новую тему, желая ее обсудить. — Очевидное — они все подходят под один шаблон. Богатые, красивые, популярные семнадцатилетние парни. Ты знаком с психодинамической теорией криминалистики? — Смутно. Она связана с бессознательными личностями, да? Я кивнула: — Точнее, с развитием бессознательных личностей через негативный опыт. Бессознательная личность, которую мы называем Оно, это инстинктивные импульсы, которые большинство из нас не осознает. Импульсы есть. Спать. Защищать близких. Заниматься сексом, — я немного зарумянилась и продолжила: — Оно обычно сдерживается нашими Эго и Суперэго, которые являются другими частями личности, управляющими моралью и социальными ожиданиями. Они говорят человеку, что даже если он хочет трахнуть свою жену, ему не стоит делать этого посреди продуктового магазина. Или, если провести менее грубую аналогию, если человек ненавидит своего начальника, убивать его это не самое здравое решение, учитывая последствия и аморальность этого поступка. Внимание Роберта было полностью сфокусировано на мне, он глядел мне в глаза. Он медленно дышал, обратившись вслух и напрочь позабыв о еде. Это было пьянящее ощущение, и мне с трудом удалось продолжить в том же духе. — Серийные убийцы часто охвачены своим Оно из-за ослабленных Эго и Суперэго. Психодинамическая теория винит в этой слабости отсутствие правильного развития — обычно в подростковый период, и зачастую из-за травм. В этом случае… — я задумалась, как лучше это объяснить. — Если убийца подвергся буллингу в формирующие годы средней и старшей школы, развитие его Эго и Суперэго могло задержаться, что повышает риск манифестации через Оно латентных чувств угнетенности по отношению к человеку, напоминающему ему об обидчике. — Погоди, — он поднял руку. — То есть над убийцей издевался кто-то, соответствующий типажу: богатый, красивый, популярный. — Может быть издевался. Может быть развращал. Может быть манипулировал. Это всего лишь теория, — подчеркнула я. — Вероятность. Но она могла бы объяснить сходства между мальчиками и насилием над ними. Он не просто их убивает. Он играется с ними. Он строит с ними отношения. Он борется за их внимание любыми способами. А затем либо он теряет контроль и они умирают, либо ему становится скучно и он их убивает. Мой портрет указывает на второе, — я прервалась и отпила вина. — Они ему наскучивают, и он их убивает, — спокойно сказал он. — Да. — настала моя очередь менять тему. — Можно кое-что спросить о Рэндалле? — он кивнул, и я продолжила: — Есть ли бывшие ученики, что-нибудь говорящие о нем? Мужчины или женщины? Он помолчал: