«Войдя в темную комнату, Офелия увидела светящуюся, огненную надпись, которая словно парила в воздухе и недвусмысленно приказывала: «Умри». Принц Tod ясно выразил свою волю, и девушка не посмела ей противиться. Она с детства привыкла безоговорочно внимать тайным знакам судьбы… Вы же, — Гэндзи скомкал листок и бросил его на стол перед дожем, — в это время, верно, наблюдали за происходящим снаружи. Самое омерзительное в этой истории даже не убийство, а то, что, уже приговорив девочку к смерти, вы предварительно решили попользоваться ее полудетским телом. Отлично зная, что она вас втайне обожает, даже боготворит, вы велели ей остаться, когда прочие соискатели ушли, и, надо полагать, проявили недюжинный любовный пыл — во всяком случае, Офелия, вернувшись домой, выглядела совершенно счастливой. Близость смерти распаляет вашу чувственность, не так ли? У вас всё было продумано. Утолив свою страсть, вы галантно отвезли жертву домой, попрощались с ней у ворот, а затем быстро написали на стекле спальни роковое приказание. Выждав и убедившись, что фокус сработал, вы наскоро протерли окно и отправились восвояси. Вы не учли только одного, Сергей Иринархович. Стекло — это улика, причем неопровержимая». «Неопровержимая улика? — пожал плечами Благовольский. — Но как вы докажете, что эти каракули на стекле вывел именно я?» Мне тоже показалось, что Гэндзи чересчур самоуверен. Да, я помню, как в тот вечер Просперо велел Офелии остаться и, зная его обыкновения, легко могу представить, что последовало далее. Однако для доказательного обвинения этого недостаточно. «Вы ведь инженер, — сказал Гэндзи дожу. — И, вероятно, следите за научным прогрессом. Неужто от вашего внимания ускользнуло открытие, обнародованное лондонской полицией в июне сего года?» Мы с Благовольским смотрели на говорившего, ничего не понимая. «Я имею в виду дактилоскопический способ Галтона-Генри, который впервые дает возможность распознавать преступника по оставленным им отпечаткам пальцев. Лучшие криминалистические умы много лет бились над тем, как создать систему, позволяющую классифицировать папиллярные узоры на подушечках пальцев — и вот способ обнаружен. Самые четкие следы остаются именно на стекле. Хоть вы и смазали фосфорные буквы платком, все отпечатки пальцев вам стереть не удалось. У меня с собой фотографические снимки трех дактилограмм преступника. Желаете сверить со своими?» С этими словами Гэндзи достал из необъятного кармана своей кожаной куртки металлическую коробочку. Внутри оказалась подушечка наподобие штемпельной, перемазанная темной краской или тушью. «Не желаю, — быстро произнес Просперо и отдернул руки, спрятав их под стол. — Вы правы, научный прогресс вечно преподносит нам сюрпризы, и не всегда приятные». Эта реплика была равносильна признанию! «С Львицей Экстаза вы и вовсе мудрить не стали, — перешел Гэндзи к следующей жертве. — Эта сломленная горем женщина действительно жаждала смерти и без малейших колебаний сочла Знаком трехкратное появление черной розы на своей постели. Устроить этот трюк, как мы знаем, было несложно». «Но в прошлый раз вы говорили, что розы передавал Калибан», — напомнил я. «Да, и это обстоятельство ввело меня в заблуждение. Раз уж вы, Гораций, заговорили о Калибане, давайте перейдем к истинной роли этого своеобразного персонажа в нашей истории. Бухгалтер сильно запутал дело, он сбил меня с верного следа, разом сняв с главного преступника все подозрения. Эта моя ошибка едва не погубила легковерную Коломбину. Вы, Просперо, недаром благоволили этому безумцу, сведенному с ума тяжкими испытаниями и угрызениями совести. Он действительно состоял при вас в роли послушного Калибана, слуги всемогущего кудесника — слуги, слепо вам преданного и нерассуждающего. Вы хвалили его чудовищные стихи, вы всячески отличали его, а главное — он надеялся, что вы «составите ему протекцию» у Смерти, походатайствуете, чтоб ему «сократили срок заключения». До поры до времени он покорно выполнял ваши поручения, очевидно, не очень-то вникая в их смысл. Я полагаю, что потайные трубки в квартире Аваддона установил Калибан — вам вряд ли удалось бы справиться с этой непростой работой, требующей хороших навыков ручного труда и недюжинной физической силы, а давать такой странный заказ постороннему вы не рискнули бы. Передать три черных розы приживалке Лорелеи? Почему бы и нет? Очевидно, вы сказали Папушину, что хотите зло подшутить над Львицей, которая всегда раздражала Калибана своей экзальтированностью. Как я мог поверить, что злым гением «Любовников Смерти» был этот полоумный верзила! Разве он додумался бы до фокуса с огненными буквами и воющим зверем? Тысячу раз прав мудрый китаец, сказавший: «Очевидное редко бывает истинным»… — Гэндзи сердито тряхнул головой. — Однако ваш верный джинн не усидел в бутылке, он вырвался на свободу и стал действовать по собственному почину. Жажда смерти все яростнее испепеляла эту больную, неистовую душу. Расправившись с Гдлевским, бухгалтер разрушил весь ваш искусный план, уже близкий к осуществлению. Зачем вам понадобилось губить этого гордого, талантливого мальчика? Только для того чтобы потешить свое честолюбие? Сначала русская Сафо, потом русский Рембо — и оба наложили на себя руки, покорные вашей воле. Оставаясь в тени, вы лишили современную русскую поэзию двух самых ярких ее имен — и при этом имели все шансы остаться безнаказанным. Как жалки по сравнению с вами тривиальные истребители гениев вроде Дантеса или Мартынова! Или все случилось проще, по наитию? Романтический юноша, увлеченный своей мистической теорией рифм, случайно открыл книгу на слове «жердь», рифмующемся со «смертью», и горделиво поведал вам об этом чудесном «Знаке». К следующей пятнице вы уже подготовились как следует — положили на стол книгу, зная, что Гдлевский сразу же кинется гадать. Я запомнил эту книгу и при первой же возможности как следует ее рассмотрел. — Гэндзи повернулся ко мне. — Гораций, если вас не затруднит, сходите, пожалуйста, в гостиную и возьмите с третьей полки сочинение графа Браницкого "О земных и небесных сферах"». Я немедленно исполнил просьбу. Книгу я нашел без труда. Снял с полки и ахнул. Это был тот самый том, который рассматривал Сирано в последний вечер своей жизни! На ходу я повертел книгу и так, и этак, но ничего подозрительного в ней не заметил. Увы, природа не наделила меня наблюдательностью. Я имел возможность лишний раз убедиться в этом, когда, приняв у меня том, Гэндзи показал: «Взгляните на обрез. Видите желтоватую полосу, доходящую до середины? Это обыкновенный канцелярский клей. Попробуйте произвольно открыть книгу — на любой странице». Я двумя пальцами распахнул том и не поверил своим глазам — он раскрылся на странице, где крупными буквами значилось название главы: «Земная твердь». «Теперь вам понятно? — спросил меня Гэндзи. — Результат гадания на вторую пятницу для Гдлевского был предопределен заранее». Да, расчет был прост и психологически точен. Понял я и еще одну вещь: именно эту «бомбу» хотел вставить в утренний выпуск своей газеты Сирано. Он, как и Гэндзи, обнаружил трюк с клеем и сразу сообразил, что может приправить свое расследование пикантнейшим соусом. Дело обретало криминальный привкус! Бедняга Сирано не подозревал, что подорвется на этой «бомбе» сам… «В третью пятницу вы решили действовать наверняка, не оставив Гдлевскому ни единого шанса. После «удачи» двух первых гаданий юноша, разумеется, находился в столь взвинченном состоянии, что высматривал «Знаки» во всем, что происходило вокруг него. Не было бы ничего удивительного, если бы гимназист выискал свою роковую рифму и без вашего участия, но для полной гарантии вы приготовили ему искомое у самого порога вашего дома: подкупили бродячего шарманщика, чтобы он горланил песню с определенным припевом — ровно до той минуты, пока не пройдет некий молодой человек, наружность которого вы подробно описали. Не думаю, что вы посвятили шарманщика в свой замысел, однако же втолковали ему, что по исполнении задания следует немедленно уносить ноги. Именно это старик и сделал со всей доступной ему прытью. Выскочив на улицу каких-нибудь две минуты спустя, я уже не смог его обнаружить. Итак, Гдлевский был вами приговорен и наверняка сам бы стал собственным палачом, но в дело вмешался Калибан, который давно уже ревновал вас ко второму вашему любимчику. Теперь же, когда оказалось, что Гдлевский отмечен не только вами, но и самое Смертью, безумный бухгалтер решил уничтожить счастливого соперника… Убийство репортера Лавра Жемайло — вот единственная смерть, к которой вы прямого отношения не имеете. Если не считать того, что в свое время вы назвали газетного осведомителя Иудой, который предаст вас, как Христа. Для Калибана вы и в самом деле были Спасителем, поэтому, узнав каким-то образом о роде занятий Сирано, бухгалтер убил его и повесил на осине». В этот момент я, признаться, испытал нечто вроде внутреннего удовлетворения. Чувство не слишком достойное, но объяснимое. Оказывается, вы не всё знаете и не всё замечаете, многоумный господин расследователь, сказал себе я. Про то, что Калибан подслушал телефонный разговор Сирано с редакцией, вам неизвестно. А Гэндзи уже перешел к последнему пункту своего обвинения: «Тщательнее и коварнее всего вы готовили самоубийство Коломбины. Сначала вы подсунули ей один за другим три листка с надписями на немецком. Барышня еще позавчера, после нападения Калибана, отдала их мне и рассказала, что эти послания не горят в огне. Я подверг бумагу химическому анализу. Выяснилось, что она пропитана раствором квасцов, что и делает ее невоспламеняемой. Старый фокус, в свое время использованный еще графом Сен-Жерменом. Чтобы подтолкнуть Коломбину к мысли проверить записки на несгораемость, вы нарочно подсунули и Папушину послание от Смерти, только написанное на обычной бумаге. Затея отлично сработала, вы не учли только одного — Калибан счел себя уязвленным и решил расправиться с избранницей Смерти так же, как он расправился с Гдлевским. К счастью, я подоспел вовремя». Я обратил внимание на то, как изменилось поведение Благовольского. Дож более не пытался возражать обвинителю или оспаривать его утверждения. Он сидел съежившись, в лице не осталось ни кровинки, а глаза неотрывно следили за говорившим — в них читались страх и тревога. Просперо не мог не чувствовать, что приближается финал. Охватившую его нервозность выдавали и движения рук: пальцы правой опять поглаживали бронзового богатыря, пальцы левой судорожно сжимались и разжимались. «Судьба преподнесла вам, Сергей Иринархович, щедрый подарок в лице сумасшедшего Калибана. У вас появилась отличная возможность выйти сухим из воды, свалив все злодеяния на убитого маньяка. Но вы не совладали с собой и не смогли остановиться. Почему вы всё же решили добить девочку? Это для меня главная загадка. Не простили Коломбине того, что она охладела к вашим чарам? Или же, как это часто бывает с закоренелыми душегубами, в глубине сердца мечтали, чтобы кто-то разоблачил и остановил вас?» «Нет, господин психолог, — вдруг нарушил молчание Просперо. — Ни то и ни другое. Просто я не люблю бросать на середине хорошо начатое дело». Я немедленно запротоколировал сказанное слово в слово: еще одно косвенное признание вины. Гэндзи слегка нахмурился, видимо, озадаченный этим дерзким ответом. «Вы, действительно, предприняли изобретательнейшую попытку довести свое «дело» до конца. Коломбина рассказала мне про магическую надпись «ICH WARTE!», неизвестно откуда появившуюся на чистом листке бумаги. Куда как эффектно! Неудивительно, что девочка сразу и безоговорочно поверила в чудо. Побывав на квартире у Коломбины, я внимательно осмотрел и листок, и раскрытую книгу. Еще один ловкий химический фокус. За несколько страниц до заложенного места вы приклеили бумажку, на которой уксуснокислым свинцом вывели два этих роковых слова. А мраморная бумага, исполнявшая роль закладки, была предварительно вымочена в растворе серной печени. При закрытии книги свинец начал просачиваться через страницы и примерно сутки спустя на мраморной бумаге проступили очертания букв. Этот способ тайнописи был разработан иезуитами еще в семнадцатом столетии, так что вашей заслуги тут нет. Вы лишь нашли старинному рецепту новое применение». Гэндзи обернулся ко мне, опершись на подлокотник кресла. «Всё, Гораций, факты изложены. Что до вещественных доказательств, то оконное стекло с отпечатками пальцев находится на сохранении в швейцарской Спасских казарм, трубки из квартиры Аваддона тоже никуда не делись, а книгу из библиотеки Благовольского с листком мраморной бумаги я оставил у Коломбины на письменном столе. На вклеенной бумажке и вымоченном в растворе листке тоже наверняка имеются отпечатки пальцев преступника. Затруднений у следствия возникнуть не должно. Вот телефонный аппарат — звоните. Как только прибудет полиция, я удалюсь, а вы помните о данном слове». Я поднялся, чтобы подойти к висевшему на стене телефону, но Благовольский жестом попросил меня повременить. «Погоди, друг Гораций. Господин сыщик блеснул красноречием и проницательностью. Будет несправедливо, если я останусь без ответного слова». Я вопросительно взглянул на Гэндзи. Тот кивнул, настороженно глядя на Просперо, и я снова сел. Благовольский усмехнулся, откинул шлем на чернильнице, снова захлопнул, побарабанил по ней пальцами. «Вы тут развернули целую психологическую теорию, которая изображает меня малодушным недоумком. По вашему выходит, что вся моя деятельность объясняется паническим страхом перед смертью, у которой я выторговываю отсрочку, делая ей человеческие жертвоприношения. Полноте, господин Гэндзи. Зачем же недооценивать и принижать противника? Это по меньшей мере неосмотрительно. Возможно, когда-то я и в самом деле боялся умереть, но это было очень, очень давно — за много лет до того, как каменные стены каземата вытравили во мне все сильные чувства, все страсти. Кроме одной, наивысшей — быть Богом. Длительное одиночное заключение отлично способствует усвоению той простой истины, что на свете ты — один, вся Вселенная — в тебе, а стало быть, ты и есть Бог. Захочешь — Вселенная будет жить. Не захочешь — она погибнет, со всем, что ее составляет. Вот что произойдет, если я, Бог, совершу самоубийство. По сравнению с этакой катастрофой все прочие смерти — ерунда, безделица. Но если я Бог, то я должен властвовать, не правда ли? Это только логично, это мое право. Властвовать истинно, безраздельно. А знаете ли вы, что такое истинная, Божья власть над людьми? Нет, это не генеральские эполеты, не министерское кресло к даже не царский трон. Владычество подобного рода в наши времена становится анахронизмом. Правителям нового, начинающегося столетия его будет уже мало. Нужно властвовать не над телами — над душами. Сказал чужой душе: «Умри!» — и она умирает. Как это было у раскольников, когда по воле старца в огонь кидались сотни, и матери сами бросали в пламя младенцев. А старец уходил из горящего скита, «спасать» другую паству. Вы, господин Гэндзи, — человек ограниченный и этого наслаждения, наивысшего из всех, никогда не поймете… Ах, да что я трачу на вас время! Ну вас к черту, вы мне надоели». Скомкав свою речь и произнеся последние две фразы брезгливой скороговоркой, Просперо вдруг повернул бронзового богатыря по часовой стрелке. Раздался металлический лязг, и под креслом, в котором сидел Гэндзи, раскрылся квадратный люк, в точности повторяющий контур коврика. И коврик, и дубовое кресло, и сидевший в нем человек исчезли в черной дыре. Я в ужасе закричал, не в силах оторвать глаз от зияющего в полу отверстия. «Еще одна инженерная конструкция! — воскликнул Просперо, давясь судорожным хохотом. — И поостроумнее всех предыдущих! — Он замахал рукой, не в силах справиться с пароксизмом веселья. — Сидел важный человек, хозяин жизни. А потом поворот рычажка, пружина высвободилась и бу-бух! Извольте провалиться в колодец». Он сообщил мне, утирая слезы: «Понимаешь, друг Гораций, в прошлом году я задумал углубить подвал. Рабочие стали копать и обнаружили древний, выложенный камнем колодец. Глубоченный — чуть не в тридцать саженей. Я велел надстроить шахту, выложить ее кирпичиками и довести вот сюда, до самого пола. А люк уж сверху самостоятельно пристроил. Люблю на досуге помастерить, душой от этого отдыхаю. Покойный господин Гэндзи зря считал меня белоручкой — голосовой имитатор в квартире Аваддона я соорудил сам. Что же до потайного люка, то я устроил его не для дела, а для забавы. Бывало, сижу с гостем, разговариваем о всякой всячине. Он — в кресле, на почетном месте, я за столом, рычажком поигрываю. А сам думаю: «Твоя жизнь, голубь, вот в этих пальцах. Чуть поверну — и исчезнешь с лица земли». Очень самоуважение поднимает, особенно если гость надутый и спесивый, вроде безвременно почившего японского принца. Вот уж не думал я, что от моей игрушки такая польза получится». Я сидел в совершенном окоченении, слушал эти чудовищные речи, и с каждым мгновением мне делалось всё страшнее. Бежать, немедленно бежать отсюда! Живым он меня не выпустит — сбросит в тот же самый колодец. Хотел было кинуться к двери, но тут мой взгляд упал на «бульдог», оставшийся на краю стола. Пока добегу до выхода, Просперо схватит оружие и выстрелит мне в спину. Так, значит, нужно взять револьвер самому! Отчаянность ситуации придала мне храбрости. Я вскочил и потянулся за оружием, но Благовольский оказался проворней — мои пальцы наткнулись на его руку, накрывшую «бульдог». В следующий миг мы вцепились в револьвер четырьмя руками. Мелко переступая, обогнули стол — я с одной стороны, он с другой — и затоптались на месте, изображая род какого-то макаберного танца. Я лягнул его ногой, он меня тоже, угодив по щиколотке. Было очень больно, но пальцев я не разжал. Рванул оружие на себя что было сил, и мы оба, не удержавшись, рухнули на пол. «Бульдог» выскользнул из наших рук, проехал по блестящему паркету, завис на краю люка. Нерешительно покачался туда-сюда. Я на четвереньках бросился к револьверу, но поздно: словно решившись, он провалился внутрь. Несколько затихающих глухих ударов. Тишина. Пользуясь тем, что я оказался повернут к нему тылом, Просперо схватил меня одной рукой за ворот, второй за фалду и поволок по полу к яме. Еще секунда, и всё было бы кончено, но по счастливой случайности мои пальцы наткнулись на ножку стола. Я вцепился в нее намертво. Моя голова уже свешивалась над дырой, но сдвинуть меня ни на дюйм дальше Благовольскому не удалось, как он ни старался. От крайнего напряжения всех сил я не сразу вгляделся в черноту — да и глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть. Сначала я увидел какую-то странную прямоугольную фигуру, смутно прорисовывающуюся во мраке, и лишь несколько секунд спустя понял, что это повернутое боком кресло — оно застряло в колодце, пролетев не более сажени. И еще, ниже кресла, я заметил два белых пятна. Они шевельнулись, и я вдруг догадался: это манжеты, высунувшиеся из-под кожаного реглана Гэндзи! Самих рук было не видно, но крахмальные манжеты просвечивали сквозь темноту. Значит, Гэндзи не свалился на дно, а успел ухватиться за наглухо застрявшее дубовое кресло! Это открытие ободрило меня, хотя, вроде бы, особенно радоваться было нечему: если не оказать Гэндзи помощь, он продержится так две-три минуты, после чего все равно сорвется. А от кого было ждать помощи? Не от Благовольского же! Слава богу, Дож не мог заглянуть в дыру, и ему было невдомек, что главный его противник, хоть и совершенно беспомощен, но пока еще жив. «Гораций, ты играешь в шахматы?» — раздался вдруг сзади прерывающийся от тяжелого дыхания голос Просперо. Мне показалось, что я ослышался. «Возникшая ситуация в шахматах называется патовой, — продолжил он. — У меня, к сожалению, не хватит сил спихнуть тебя в колодец, а ты не можешь выпустить ножку стола. Что ж, мы так и будем лежать на полу до скончания века? Имеется предложение получше. Раз насилие не дало желаемого результата, вернемся в цивилизованное состояние. То есть приступим к переговорам». Он перестал тянуть мой ворот и поднялся. Я тоже поспешно вскочил и отодвинулся подальше от люка. Вид у нас обоих был изрядно потрепанный: галстук Благовольского съехал на сторону, седые волосы взъерошились, пояс на халате развязался; я выглядел не лучше с надорванным рукавом и отлетевшими пуговицами, а когда подобрал очки, то выяснилось, что правое стеклышко треснуло. Я был в полной растерянности, не знал, что делать. Бежать на улицу, за городовым, что стоит на Трубной? Пока вернешься обратно, пройдет минут десять. Столько Гэндзи не продержится. Я непроизвольно оглянулся на дыру в полу. «Ты прав, — сказал Благовольский, завязывая халат. — Эта прореха отвлекает». Он шагнул к столу, повернул богатыря в обратном направлении, и крышка люка с лязгом захлопнулась. Вышло еще хуже! Теперь Гэндзи оказался в кромешной тьме. «Мы остались вдвоем, ты да я. — Просперо посмотрел мне в глаза, и я ощутил всегдашнее магнетическое воздействие его взгляда, одновременно обволакивающего и притягивающего. — Прежде, чем ты примешь какое-то решение, хочу, чтоб ты прислушался к своей душе. Не соверши ошибки, о которой будешь жалеть всю жизнь. Слушай меня, смотри на меня, верь мне. Как верил раньше, пока в наш мир не ворвался этот чужой, ненужный человек, который всё испортил и извратил…» Его звучный бархатный голос лился и лился, так что я уже не очень вникал в смысл слов. Теперь-то я понимаю, что Просперо подверг меня гипнотическому воздействию, и весьма успешно. Я легко внушаем, я охотно подчиняюсь воле более сильного, что Вам отлично известно по собственному опыту. Более того, так уж я устроен, что подчиненность доставляет мне наслаждение — я словно бы растворяюсь в личности другого человека. Пока рядом был Гэндзи, я беспрекословно слушалcя его, теперь же оказался во власти черных глаз и месмеризующего голоса дожа. Пишу об этом трезво и с горечью, отдавая себе отчет в постыдных особенностях своей натуры. Благовольскому понадобилось совсем немного времени, чтобы я превратился в оцепеневшего кролика, который не смеет шевельнуться под взором удава. «Третьего лишнего здесь больше нет, никто нам не мешает, — говорил Дож, — и я расскажу тебе, как всё было на самом деле. Ты умен, ты сумеешь отличить ложь от правды. Но сначала мы с тобой выпьем — за упокой бескрылой души господина Гэндзи. Как положено по русскому обычаю, выпьем водки». С этими словами он отошел в угол, где в стенной нише стоял огромный резной шкаф, и распахнул дверцы. Я разглядел какие-то бутыли, графины, бокалы. От того, что я больше не ощущал на себе завораживающего взгляда, моя мысль будто очнулась, заработала вновь. Я посмотрел на стенные часы и увидел, что прошло менее пяти минут. Быть может, Гэндзи еще держится! Однако прежде, чем я успел принять какое-либо решение, Благовольский вернулся к столу, вперил в меня свои черные глаза, и меня опять охватила блаженная вялость. Я уже ни о чем не думал, а только внимал звукам властного голоса. Мы стояли, разделенные письменным столом. Опальная рулетка оказалась как раз между нами, ее никелированные рычажки поблескивали искорками.