— Правда?.. И ни разу не встретились… Странно, да? — Странно, — согласился Кротов. Вечером они сидели на маленькой кухне дома с зеленой крышей и пили чай. Мама Надежды, Анастасия Егоровна, молодящаяся женщина далеко за пятьдесят, встретила гостя сурово, недоверчиво, буркнув: «Здрасьте-мордасте». Скрепя сердце, она все же скрылась в своей комнатке, занявшись вязанием. — Как твоя мама? — вежливо осведомилась Надежда. Она все еще чувствовала себя как-то неловко и скованно наедине с Сергеем. — Нормально… Умерла. — Прости… Давно? — Пять лет уже как… — Я не знала. — Надя помолчала немного и, набравшись мужества, призналась: — Я вообще о тебе ничего не знаю. Не хотела знать… Я даже обходила твой дом стороной… …Издалека послышались звуки бравурной музыки. Оркестранты духового оркестра прочищали инструменты, что-то репетировали перед парадом. Он вновь вошел в больницу, вновь поднялся на второй этаж, приблизился к «родилке». Остановился, прислушиваясь. Тихо. Какая-то чудовищная сила оплела его ноги, не позволяя им двинуться с места. Серый коридор был пуст. Сергею даже показалось, что в больнице никого нет, ни души, что все ушли на праздничную демонстрацию, покинув свои рабочие места. Нет, в кабинете напротив кто-то приглушенно кашлянул. Кротов стянул с себя плащ, прислонился к стене уронил голову на грудь. Нет сил ждать… …Они расписались под новый, шестьдесят четвертый, год, втайне от всех. Боялись сглаза. В свидетели взяли прохожих — парня и девушку. Церемония заняла минут пять, не больше. Цветов не было — зима. Анастасия Егоровна противилась этому браку, но молодоженам совместными усилиями удалось сменить ее гнев на милость. Сергей занимал комнату в коммунальной квартире, по его мнению, явно не подходящей для счастливой семейной жизни. Словом, он переехал к Надежде. Медовый месяц был проведен в благоустройстве «гнездышка». Кротов с помощью своих приятелей по автопарку переложил печь, провел воду, утеплил курятник, разорвал в клочки все фотографии бывшего мужа Надежды и вышвырнул все вещи, напоминавшие о нем. Еще до свадьбы Надя предупредила Сергея, что она вряд ли когда-либо сможет иметь детей, что врачи категорически запретили ей беременеть. Ему было совершенно наплевать на это. «Усыновим, возьмем мальчишку из детдома», — говорил он. Кротов и так был счастлив. Он дождался. Он любил Надежду, он обожал ее, он ее боготворил. Надежда не боготворила Сергея. Она не обожала его. Она его просто любила. О недавнем прошлом они не вспоминали. Эта тема была запрещена. А вот с Анастасией Егоровной общий язык Сергей так и не нашел, не получилось, хотя он всячески старался наладить с тещей контакт. Мать Надежды продолжала относиться к нему с недоверием. Видно, от первого брака дочери в ее душе остался горький осадок. Скандалов и ссор не было, но мелкие стычки происходили регулярно. Это случилось в конце января — начале февраля шестьдесят пятого. А еще через месяц Сергей всю ночь успокаивал плачущую Надежду, крепко обнимая ее и приговаривая: — Быть может, это обыкновенная задержка… Надежда забеременела. В Спасске было два дипломированных гинеколога. Оба они утверждали, что беременность необходимо прервать. Чем скорее, тем лучше… И Сергей, загипнотизированный их заумными медицинскими формулировками, умолял Надежду сделать аборт. Она же твердо решила рожать. — Но это же опасно! — кричал Сергей, когда пошел уже четвертый месяц. — Ты можешь умереть! — Мне уже скоро тридцать, — отвечала Надежда. — Другого такого случая не будет. — Ложись в больницу, пока не поздно! — Не говори глупостей, — томно улыбаясь и ласково поглаживая ладонью едва заметную выпуклость на животе, говорила Надя. — Я знаю, что все будет хорошо. Я чувствую. И действительно, ужасающие прогнозы спасских светил поначалу вовсе не оправдывались. Беременность протекала без осложнений. При всем своем желании Сергей не мог представить себя в роли отца. Более того, перспектива обзавестись наследником пугала его — еще совсем недавно Надежда полностью принадлежала ему, они практически не расставались, всюду ходили вдвоем… Но что будет, когда на свет появится малыш и всю свою нежность Наденька будет дарить ему? Не окажется ли Сергей третьим лишним? Конечно, это был эгоизм, низкое проявление собственничества. И Кротову было неимоверно стыдно… «Будь что будет, — решил он. — Ребенок, так ребенок». В июне, после продолжительных споров и колебаний, за огромные для бюджета семьи деньжищи была куплена шестимесячная телочка. Бурая, с белыми подпалинами на боках. Надежда считала, что без коровы не обойтись, что в первые годы жизни младенцу необходимы будут свежие молочные продукты. Буренку нарекли Машкой, а ближе к осени сколотили ей что-то вроде небольшого коровника. На протяжении сентября состояние Надежды все ухудшалось и ухудшалось. Пятнадцатого октября она потеряла сознание. В тот же день ее положили под капельницу. Сергей проводил в больнице сутки напролет. Он уже не мог смотреть на Надю без слез и содрогания. Врачи явно от него что-то скрывали. Что-то страшное. Утром шестого ноября начались схватки… …Кротов отлепился от стены, приоткрыл дверь в «родилку». И с ужасом обнаружил, что она пуста. «Как же так?.. Где Надя? Почему же меня не позвали?.. — пронеслось в его голове. — Они же знают, что я здесь, что я жду…» Он заметался по больничным коридорам, пытаясь отыскать знакомую сестру. Отыскал. Она пила чай в ординаторской. Увидев Сергея, резко отвернулась к окну. Чашка в ее руке вздрогнула. С каким-то чудовищным равнодушием приговоренного к расстрелу Кротов понял, что все вопросы излишни. И упал в обморок… …Ему навстречу медленно двигалась праздничная демонстрация. Радостные, улыбающиеся лица. Кумачовые полотнища заслоняли солнце. Неистово гудел духовой оркестр. Отовсюду слышались ликующие выкрики и детский смех. Кротов ничего этого не видел и не слышал. Механически ступая негнущимися ногами по выложенной брусчаткой мостовой, сам того не подозревая, он вскоре оказался в самой гуще возбужденной, торжествующей толпы. И толпа навалилась на него и увлекла за собой. Кто-то сунул ему в руки тяжелое древко с бьющимся на ветру алым стягом. Кто-то подталкивал сзади в плечо. Кто-то наступал на пятки. Кротов шел в первых рядах колонны, высоко поднимая колени. Его лицо было спокойным, взгляд — пустым. Душа витала где-то далеко-далеко. Воспаленный мозг бесстрастно рассуждал о бессмысленности жизни и несправедливости смерти. Со стороны можно было подумать, что Сергей улыбался. На самом же деле мышцы его лица были скручены мучительной судорогой. — Ура-а-а-а!!! — воодушевленно кричали демонстранты. — Ура-а-а-а!!! — беззвучно открывал рот Кротов. И это бесконечное «А-а-а-а!!» вырывалось из его гортани конвульсивным хрипом. Через минуту главная улица Спасска уперлась в заброшенный пустырь. Духовой оркестр внезапно смолк. Колонна остановилась, будто в нерешительности. Красные флаги приспустились, сливаясь в единое кровавое пятно… Когда Сергей, тихонько постучавшись, вошел в тещину комнатку, Анастасия Егоровна, стоя на коленях, молилась на крошечную иконку Богоматери. Она не заметила появления зятя, продолжала шептать, креститься и низко кланяться, касаясь морщинистым лбом скрипящей половицы. Или сделала вид, что не заметила. Кротов кашлянул. Анастасия Егоровна медленно обернулась. В ее влажных глазах застыл немой вопрос. — Все хорошо… — еле слышно произнес Сергей. — Надюша родила… Мальчики… Близнецы… — Он запнулся, сглотнул сухой комок и обессиленно опустился на краешек стула. Его руки повисли безжизненными плетьми. — Это ты… — одними губами проговорила Анастасия Егоровна. — Это из-за тебя… Убийца… Глава 5. Битва Борта кораблей со страшным скрежетом врезались друг в друга, снасти переплелись, и матросы «Золотой лани», как кошки, бросились карабкаться по свисавшим тросам на высокую палубу галеона. — Быстрей, шлюхины дети! Всех вздерну на рее! — Лицо сэра Френсиса вмиг переменилось. Маска добропорядочного кавалера слетела с него, как кленовый лист осенью, а вместо нее показалось лицо кровожадного убийцы, готового смести все на своем пути. На палубе галеона творилось что-то страшное. Человекоподобные существа с холодящими жилы воплями носились по кораблю, то и дело сцепляясь друг с другом в смертельной схватке. Они хватали друг друга за глотки, выдирали пальцами глаза, отрывали зубами уши, сносили короткими абордажными мечами головы, руки, ноги. Испанские и английские проклятия смешались в какую-то странную речь, которую разве только один дьявол мог разобрать. Но матросы «Золотой лани» были более хладнокровны, более организованны. За полтора года плавания под началом непобедимого адмирала, которого боялись все без исключения в этих морях, они уже двенадцать раз ходили на абордаж, двенадцать раз прошли через это горнило. Поэтому выжили самые стойкие. Испанцы же, не готовые к бою, хоть и сражались, как львы, покрывая каждый клочок палубы своей и вражеской кровью, вынуждены были дюйм за дюймом отступать на корму. — Матросы загоняют их в трюм, сэр! — прокричал офицер. — Пусть только не подпускают к пороховым погребам, — скомандовал Дрейк и, не удержавшись, сам бросился на галеон. — Стойте! Вам нельзя, адмирал! Вас могут… Но остановить Дрейка было невозможно. С проворностью, невероятной для такого грузного человека, Дрейк взобрался на палубу и ринулся в самую гущу сражения, обнажив меч, снятый когда-то с пленного испанского капитана. И уже через мгновенье дорогая толедская сталь обагрилась кровью потомков тех, кто ее так искусно выковал. — Адмирал! Тут адмирал! — эхом пронеслось среди покрытых потом и кровью матросов. Известие о том, что сам Дрейк принимает участие в сражении, придало британцам новых сил, и они еще яростнее набросились на испанцев. — Ну что же вы, бабы! — заревел адмирал, размахивая мечом направо и налево. — Посмотрите, как сражаются эти чертовы католики! Видит Бог, в следующий поход я наберу испанскую команду! Перешагивая через растерзанные тела, он упорно продирался к капитанскому мостику, на котором в испуге сгрудились офицеры. — Эй вы, пожалейте команду! — кричал он, дико сверкая глазами. — Прикажите сложить оружие, и никто больше не будет убит! Или спускайтесь сюда и сражайтесь вместе со своей командой, как это делаю я! Испанские матросы сторонились этого яростного плечистого коротышки, который рубил направо и налево всякого, кто встанет у него на пути. Глаза Дрейка налились кровью, он метался по палубе как коршун, разрубая людей пополам, выпуская наружу кишки, отрубая одним махом руки и ноги. Кровь на клинке не успевала запекаться и стекала в ладонь, отчего рукоять стала скользкой, как рыба. Испанцы в ужасе бросались за борт, где их хладнокровно расстреливали лучники. — Где капитан?! Капитана мне! — кричал Дрейк.