– Дорис! – Эл вскакивает с кресла, вернее, пытается это сделать. Джастин отступает назад, а она приближается, выставив вперед как оружие свой длиннющий блестящий ноготь. – Слушай сюда, дурачок! Я провела последние две недели в таких библиотеках и местах, о существовании которых ты даже не подозреваешь. В темных грязных подземельях, где пахнет даже не стариной, а… дряхлостью! – Ноздри Дорис трепещут, а голос становится угрожающе низким. Я купила все исторические брошюры, посвященные краскам того периода, которые только смогла найти, и использовала цвета в соответствии с эстетическими представлениями конца девятнадцатого века. Я жала руки людям, о которых ты даже знать не хочешь, я видела районы Лондона, о которых я даже знать не хочу. Книги, которые я просматривала, были такие старые, что в них ползали громадные пылевые клещи, вполне способные сами снять их с полок. Я подобрала краски «Дьюлакс» настолько близко к твоему историческому периоду, насколько могла, и я была в магазинах, торгующих подержанными товарами, очень подержанными товарами, и даже в антикварных лавках видела мебель в таком отвратительно запущенном состоянии, что чуть не вызвала санитарную инспекцию. Я видела, как что-то ползало вокруг обеденных столов, и рассматривала такие разваливающиеся стулья, что чувствовала запах чумы, убившей последних людей, которые на них сидели. Так что… – Она тыкает ему в грудь своим похожим на кинжал ногтем и заканчивает, делая ударение на каждом слове: – Не. Говори. Мне. Что. Этим. Должен. Заниматься. Кто-то. Другой. – Дорис откашливается и выпрямляется. – Что бы ты ни говорил, я закончу этот проект. Если не для тебя, то для твоего брата, который может скоро умереть, а тебе на это наплевать! – Она разворачивается на шпильках и исчезает. – Умереть? – кричит ей вслед Джастин, но не получает ответа. Я нервно переминаюсь с ноги на ногу перед открытой дверью дома Джастина. Должна ли я нажать на звонок? Позвать его по имени? Может, он вызовет полицию, и меня арестуют за незаконное вторжение в чужие владения? Нет, Фрэнки и Кейт были не правы. Они убедили меня прийти сюда и представиться ему. Они так накрутили меня, что я прыгнула в первое такси и примчалась к Трафальгарской площади, чтобы застать его в Национальной галерее. И на площади увидела его. Я была так близко от него, когда он говорил по телефону, слышала, как он звонил людям, спрашивая их о корзинке. Я испытывала странное спокойствие, просто наблюдая за ним, хотя он этого не знал, не в силах оторвать от него глаз, наслаждаясь тайным трепетом оттого, что могу видеть его таким, какой он есть, вместо того чтобы просматривать его жизнь через его же собственные воспоминания. Его очень рассердил телефонный разговор – скорее всего, он говорил с бывшей женой, женщиной с рыжими волосами и веснушками. Я сообразила, что выбрала неподходящее время, подходить сейчас нельзя, и пошла за ним следом. Пошла следом, а не преследовала. Выжидала, пытаясь собрать все свое мужество, чтобы заговорить с ним. Должна я упоминать о переливании крови или нет? Подумает ли он, что я спятила, или согласится выслушать, или, что еще лучше, согласится поверить? Потом мы спустились в метро, где сотни людей толкались и пихались, не давая сказать и слова, не то что заводить беседы об интеллекте крови. Так что, походив туда-сюда по улице, на которой он живет, чувствуя себя одновременно влюбленной школьницей и сексуальной маньячкой, я теперь стою перед дверью с дурацким планом позвонить и сказать: «А вот и я!» К счастью, этот план опять подвергается угрозе срыва, потому что Джастин и его брат Эл заговаривают о том, чего мне не положено слышать, – о семейной тайне, которую я и так уже хорошо знаю. Убираю палец с кнопки звонка, продолжаю прятаться ото всех окон и жду удобного момента. Глава двадцать девятая Джастин испуганно смотрит на брата и торопливо ищет, на что бы присесть. Подтягивает к себе огромное ведро с краской и опускается на него, не замечая влажного белого круга на крышке. – Эл, о чем она говорила? Ну, что ты скоро умрешь? – Нет-нет, – смеется Эл. – Она сказала, что я могу умереть. Это большая разница. Эй, ты легко отделался, братишка. Тебе повезло. Думаю, этот валиум правда ей помогает. Твое здоровье. – Он поднимает бутылку и допивает остатки пива. – Погоди, погоди, Эл, ты это о чем? Ты мне чего-то не говорил? Так что сказал доктор? – Доктор сказал мне ровно то, что я толкую тебе уже две недели. Риск возникновения ишемической болезни сердца возрастает, если у кого-то из ближайших родственников она развилась рано – для мужчины это значит до пятидесяти пяти лет. – У тебя повышенное давление? – Слегка. – Высокий уровень холестерина? – Очень. – То есть тебе нужно только изменить образ жизни, Эл. Это еще не значит, что тебя скосит, как… как… – Папу? – Нет. – Джастин морщится и качает головой. – В Америке ишемия – самая распространенная причина смерти. Каждые тридцать три секунды у одного американца начинается какое-нибудь коронарное заболевание, и почти каждую минуту кто-то от него умирает. – Эл смотрит на покрытые пылью часы, принадлежавшие еще их прадеду по матери. Минутная стрелка движется. Он хватается за сердце и начинает стонать. Его стоны скоро переходят в смех. Джастин закатывает глаза: – Кто тебе наболтал эту чушь? – Так написано в брошюрах в приемной у доктора. – Эл, у тебя не будет сердечного приступа. – На следующей неделе мне стукнет сорок. – Да знаю я. – Джастин шутливо хлопает его по колену. – Вот это настрой! Отпразднуем на всю катушку. – Столько было папе, когда он умер. – Эл опускает глаза и отклеивает этикетку с пивной бутылки. – Так вот оно что. – Голос Джастина смягчается. – Черт возьми, Эл, в этом все дело? Что ж ты раньше не говорил? – Я просто подумал, что побуду с тобой, перед тем как, ну, понимаешь, на всякий случай… – Его глаза наполняются слезами, и он отводит взгляд. Скажи ему правду. – Эл, послушай, ты должен кое-что знать. – Голос у него дрожит, и Джастин откашливается, пытаясь с ним совладать. Ты никогда никому этого не рассказывал. – На папу страшно давила его работа. У него было полно проблем, и не только финансовых, которыми он ни с кем не делился. Даже с мамой. – Я знаю, Джастин. Знаю. – Знаешь? – Ну да, я все понимаю. Папа не свалился замертво просто так, без причины. Он испытывал дикий стресс. А я нет, знаю. Но с тех пор как с ним это случилось, с самого детства, я живу с мыслью, что меня ждет та же участь. Эта мысль вертелась у меня в голове, сколько я себя помню, и теперь, когда до дня рождения осталось совсем немного, а я в неважной форме… Закрутился на работе, вот и не следил за собой. Никогда у меня не получалось делать, как ты, понимаешь? – Эй, тебе незачем мне объяснять… – Помнишь тот день, который мы провели с ним на лужайке перед домом? Всего за несколько часов до того, как мама нашла его… Ну, помнишь, как мы веселились всей семьей? – Хорошее было времечко. – Джастин улыбается, сдерживая слезы. – Ты помнишь? – смеется Эл. – Как будто это было вчера, – продолжает улыбаться Джастин. – Папа держал шланг и поливал нас обоих. Казалось, он в отличном настроении. – Эл озадаченно хмурится, ненадолго задумывается, потом снова расплывается в улыбке. – Он принес маме здоровый букет, помнишь, как она воткнула тот крупный цветок себе в волосы? – Подсолнух. – Джастин слушает его и кивает. – И было очень жарко. Помнишь, как тогда припекало? – Ага. – Папа закатал штаны до колен и снял ботинки с носками. Трава намокла и липла к его ногам, а он все бегал и бегал за нами… – Эл улыбается далекому воспоминанию. – Тогда я видел его в последний раз. А я не в последний. В памяти Джастина тут же всплыла картина, как отец закрывает за собой дверь гостиной. Джастин забежал в дом, чтобы сходить в туалет, от возни с водой он едва не лопался. Насколько он знал, все его домашние еще играли на улице. Он слышал, как мама бегает и смеется над Элом, а пятилетний Эл просто визжит от смеха. Но, спускаясь по лестнице, он увидел, как папа выходит из кухни и идет через холл. Джастин спрятался за перилами, чтобы выпрыгнуть и застать отца врасплох. Тут он заметил, что у папы в руках. Бутылка, которую хранили взаперти в кухонном шкафчике и доставали только по особым случаям – когда из Ирландии приезжали в гости папины родственники. Они пили из этой бутылки и пели песни, которых Джастин раньше никогда не слышал, но его папа знал все слова наизусть, смеялись, рассказывали истории, а иногда плакали. Он не знал, почему эта бутылка сейчас в руках отца. Может, сегодня он хотел петь, смеяться и рассказывать истории? Или плакать? Потом Джастин увидел у него еще и баночку с таблетками. Он знал, что это таблетки, потому что они были в такой же баночке, что и лекарства, которые принимали мама с папой, когда болели. Джастин так надеялся, что папа не заболеет и что он не будет плакать. Он смотрел, как отец закрывает за собой дверь, держа в руках таблетки и бутылку. Ему бы знать тогда, что собирается сделать папа, но он не знал. Он снова и снова думает об этой минуте и пытается заставить себя тогдашнего крикнуть и остановить отца. Но девятилетний Джастин его не слышит. Он так и стоит, пригнувшись, на лестнице, ждет, пока папа выйдет, чтобы выпрыгнуть и напугать его. Проходит время, и он уже чувствует: что-то не так, но он не очень понимает, откуда взялось это чувство, и не хочет проверять, как там папа, чтобы не испортить задуманный сюрприз. Он подождал еще несколько минут, которые показались ему часами, но из-за двери по-прежнему не доносилось ни звука. Сглотнув комок в горле, Джастин встал. Он слышал, как на улице хохочет Эл. Хохот звучал и когда он вошел в комнату и увидел зеленые от травы ступни. Он так ясно помнит эти ступни, папу, распростертого на полу. Помнит, как провел взглядом по ногам, по телу и разглядел папины глаза, безжизненно уставившиеся в потолок. Он ничего не сказал. Не закричал, не дотронулся до него, не поцеловал, не попытался ему помочь: он хоть и мало что понимал тогда, знал, что помогать уже поздно. Он просто медленно попятился прочь из комнаты, закрыл за собой дверь и выбежал обратно на лужайку перед домом, к маме и братику. У них оставалось пять минут. Еще пять минут, пока все шло, как раньше. Ему было девять лет, он проводил этот солнечный день с мамой, папой и братом, и он был счастлив, и мама счастлива, и соседи улыбались ему нормально, как и всем другим детям, все, что они ели на ужин, было приготовлено его мамой, и, когда он плохо вел себя в школе, учителя кричали на него, как им и положено. Еще пять минут все продолжалось, как всегда, пока мама не вошла в дом, и тогда ничего уже не было таким, как прежде, тогда все изменилось. Пять минут спустя он перестал быть девятилетним мальчиком с мамой, папой и братом. Он не был счастлив, и мама тоже, и соседи улыбались ему так печально, что ему хотелось, чтобы они вообще этого не делали. Все, что они ели, приносили в контейнерах женщины, жившие на той же улице, и они тоже глядели на них печально, и, когда он плохо вел себя в школе, учителя просто смотрели на него с тем же выражением на лице. У всех было одно и то же выражение. Пять лишних минут – это совсем немного. Мама сказала им, что у папы случился сердечный приступ. Она сказала это родственникам и всем, кто заходил к ним с домашней едой или пирогом. Джастин так и не заставил себя признаться, что он знает правду: отчасти потому, что хотел верить лжи, а еще он думал, что мать в конце концов и сама в нее поверила. Так что он держал все в секрете. Он не раскрыл его даже Дженнифер, потому что произнесенные вслух слова сделали бы его тайну правдой, а ему не хотелось подтверждать такую правду. И вот теперь, когда их матери уже нет в живых, он – единственный, кто знает правду об отце. История смерти их отца, придуманная, чтобы им помочь, в итоге грозовой тучей нависла над головой Эла и тяжелой ношей легла на плечи Джастина. Он хотел прямо сейчас рассказать все Элу, действительно хотел. Но чем знание правды могло бы ему помочь? Вышло бы еще хуже, и ему бы пришлось объяснять, почему он все эти годы скрывал правду от брата… Зато тогда он освободился бы от невыносимой тяжести на душе. Наверное, ему все же стало бы легче. А еще он избавил бы Эла от страха перед сердечным приступом, и они могли бы справиться со всем этим вместе. – Эл, я должен тебе кое-что сказать, – начинает он. Неожиданно звонят в дверь. Пронзительный звук мгновенно прерывает их размышления, раскалывая тишину, как тяжелый молоток стекло. Все их мысли, разбившись вдребезги, падают на землю. – Кто-нибудь откроет? – кричит Дорис, нарушая их молчание. Джастин с белым кругом, отпечатавшимся на штанах, идет к двери. Дверь не заперта, и он распахивает ее настежь. Перед ним на перилах висят его вещи из химчистки. Костюмы, рубашки и свитера упакованы в полиэтилен. Рядом никого нет. Он бежит вверх по подвальным ступенькам, чтобы узнать, кто оставил его вещи за дверью, но лужайка перед домом пуста – только контейнер для мусора. – Кто это? – спрашивает Дорис. – Никто, – отвечает озадаченный Джастин. Он снимает свои вещи с перил и заносит в дом. – Ты хочешь сказать, что этот дешевый костюм сам позвонил в дверь? – иронизирует она, все еще сердясь на него из-за того, что произошло раньше. – Не знаю. Странно. Бэа собиралась забрать их завтра. Я не договаривался с химчисткой о доставке. – Может, это дополнительная услуга для лучших клиентов, ведь они, похоже, почистили весь твой гардероб. – Она с отвращением смотрит на его одежду.