Бабушка смахнула со стола рябиновые увядшие листья, подняла корзину, распустила запасной фартук: — На-ка, примерь… Фартук оказался длинён, да зато был в голубую клетку, — не хуже, чем у самой бабушки. А когда Любаша повязала его и сверху подвернула, то и по длине он стал почти в самый раз. — Умница, — похвалила бабушка. — Теперь можно и начинать… И они начали. Перво-наперво бабушка отправила Любашу в полутёмный амбарчик, и она там навыбирала из мешка в кастрюлю молодой картошки. Сама бабушка сходила к колодцу и принесла полное ведро воды. Потом они вынесли кастрюлю с картошкой на лужайку, бабушка плеснула в неё из ведра, нашла в дровах палку и давай этой палкой картошку крутить. Покрутила, покрутила, грязную воду слила, добавила чистой и опять принялась крутить. Бурая картошка стала сначала светло-розовой, потом белой, а когда начали выбирать картофельные глазки, то и Любаша от бабушки не отставала: бабушка ковырнёт ножиком мокрую картошину — и Любаша ковырнёт; бабушка кинет картошину в другую, в чистую кастрюлю — и Любаша кинет. Картошина за картошиной — плюх да плюх! — падали в воду, вода из кастрюли брызгала на стол и протекала в широкие щели столешницы. А там, под столом, пушились тёплые шары одуванчиков. Они щекотали Любашины пятки, над головой шелестели рябины, и к Любаше опять пришло доброе, ласковое настроение. Она сказала: — Ох, бабушка, бабушка, как хорошо, что ты взяла меня в поле… Спасибо тебе, бабушка! Бабушка вся так и засветилась от Любашиной похвалы, от глаз у неё побежали весёлые лучики-морщинки. — Я сама в поле-то ездить люблю. Мне самой тут славно. Была бы помоложе, запела бы. — А ты, бабушка, и сейчас спой. — И спою… Бабушка улыбнулась и вдруг тонким-тонким, дрожащим голосом запела: Ехал Ваня с я-ярмонки Да заехал в яблоньки. Соловей, соловей во саду, Канареечка во зелёном — Тёх-тере-рёх! Яблоньки садо-овые, А груши медо-овые. Соловей, соловей во саду, Канареечка во зелёном — Тёх-тере-рёх! — Ой, бабушка! — засмеялась Любаша. — Какие ты песенки знаешь, я и не думала! — Мало ли чего ты не думала. Ты думала, бабушка-то всегда старая была… Вот погоди, придут с поля комбайнёры, так здесь и не то будет. Комбайнёры — страсть весёлые! Я для них сальца домашнего привезла. Сальце порежем, на сковородке растопим, а как наши мужички заявятся, так мы им сразу на стол горячую картошку да эту сковородку со шкварками и выставим. — А шкварки будут шипеть, — подхватила Любаша, — а комбайнёры будут горячую картошку макать и всё приговаривать: «Ай да вкуснота! Ай да Лизавета Марковна! Ай да Любовь Николаевна!» — Хвастё-ёна… — засмеялась бабушка. — Давай-ка бери ведро, чистой воды принесём. Чистая вода кончилась. Бабушка подняла кастрюлю с картошкой, понесла в сторонку сливать, а Любаша подхватила пустое ведро и, бренча на всю лужайку, припустила к колодцу. Обросший лопухами сруб колодца был невысокий, с откидной западнёй. На столбах над ним навис толстый деревянный ворот с тяжёлой цепью, с железной рукояткой. Любаша встала на цыпочки, заглянула в колодец. Там было холодно, пахло грибами и плесенью. — Ау! — крикнула громко Любаша в колодец, и кто-то неведомый ответил оттуда густым-прегустым, словно у Ивана Романыча, басом: — Бу-у… — Эге-гей! — снова крикнула Любаша в колодец, и колодец ответил ещё басовитее: — Э-бе-бей-бей-бей… — Ты что там делаешь! Упадёшь! — зашумела издали бабушка, и Любаша заторопилась, потянула к себе тяжёлую цепь, стала втискивать дужку ведра под стальную пружину защёлки. Защёлка больно прихватила палец, и Любаша вскрикнула: «Ох!» Она вскрикнула, отдёрнула руку, и ведро полетело вниз. Стронутая с места цепь тоже полетела со звоном вниз. И толстый ворот закрутился, рукоять ворота завертелась, и вот внизу, в колодце, шумно ухнула вода, и… всё стихло. Бабушка — откуда только прыть взялась — подскочила к вороту, крутнула рукоять обратно. Скрипучий ворот повернулся легко, цепь стала наматываться легко — там внизу, на цепи, никакой тяжести не было. — Господи! — так и села бабушка на край колодца. — Господи! Любка! Ты же ведро утопила… — Как? — сказала Любаша и почувствовала вдруг, что по спине у неё побежали, побежали холодные мурашки. — Как так? — повторила она, косички её поднялись торчком, а у бабушки побелели губы. Бабушка едва выговорила: — Чем теперь воду-то доставать, а? — Может, другим ведром? — прошептала Любаша. — Я сбегаю… — Так нет второго… Нет! Одно было. Единственное. И бабушка сорвалась с места, обежала вокруг колодца, заглянула в него, взялась за сердце и опять села. — Что буде-ет! Что буде-ет! Вот тебе и допелись, дохвастались… Скоро мужики придут, а вода где? А еда где? — Кастру-улей достанем… — растерянно прогудела Любаша, совсем таким же голосом, как тот голос, что недавно гудел в колодце. — Там, на кухне, кастру-у-уля ещё есть. — «Кастру-уля!» — сердито передразнила бабушка. — Наказанье ты моё, вот ты кто! Неси, попробуем. К колодцу бабушка Любашу больше не подпустила. Охая и всё повторяя шепотком: «Господи, господи…», она сама продела сквозь обе ручки кастрюли цепь, сама опустила кастрюлю в колодец. Кастрюля съезжала набок, её неудобные ручки скользили по цепи, и воды в ней оказалось на донце. — Вот так! — сказала бабушка. — Теперь будем таскать в час по чайной ложке, а время-то всё идёт, не ждёт. Бери, нескладёна, неси, выливай в картошку. У меня ноженьки отнялись… И Любаша всхлипнула, обняла мокрую, всю в печной копоти кастрюлю и побрела по тропинке на кухню. Сходить туда и обратно пришлось не единожды. Сарафан и нарядный голубой фартук промокли, испачкались. Бабушка тоже вся уплескалась, отвязывая и привязывая несподручную кастрюлю, но вот, наконец, Любаша сказала робким голосом: — Уже всё… В картошку хватит, это в последний раз. — «В последний!» — сердито переговорила бабушка. — Ещё намаемся, наревёмся до последнего-то… Мужики придут, умыться спросят, да ещё и обед надо варить, и ужин варить. Она забрала кастрюлю сама, пошла на кухню через лужайку. Любаша поплелась рядом. Там бабушка с громким стуком, всё ещё в сердцах, поставила кастрюлю на стол. — Что теперь Ивану-то Романычу скажем? Он ведь не похвалит, нет.