В мае от Черноглазки совсем не стало покоя. Она посвистывала всю ночь напролет и хрипло, вкрадчиво каркала. Я решил отнести птичку в лес. Я уже понял, что это, видимо, не зорянка. Но кто живет у меня, так и не мог определить. Однажды я проснулся очень рано. Еще не взошло солнце, и в комнате было темно. Лишь окна, обращенные на восток, освещались теплым светом зари. Такие же розовые пятна лежали на противоположной стене. Тихо. Что же меня разбудило? Я сел на кровати, прислушался и вздрогнул: в тишине комнаты мощно свистнул, защелкал, залился долгим раскатом соловей. Откуда? Я озирался по сторонам и, только взглянув на клетку, наконец понял… «Чип-чип-чип-тют-ю-тю-тю-тю-цви…» — заливалась моя Черноглазка. Это же соловей! Самый настоящий! И, словно подтверждая мою догадку, птица пела все громче и громче. Казалось, изо всех своих маленьких силенок она благодарила за спасенную жизнь. НОЧЬЮ я охотился за утками на мелком степном озере. Почти сплошь заросло оно высокими гривами камыша, и только на середине блестела узкая полоса чистой воды. Вечером не захотелось мне выбираться на берег — толкать сквозь камыши неуклюжую лодку. Я поставил на воду деревянные чучела уток, подтянул свой челн ближе к тростнику и, опустив по бортам камни, вроде якорей, остался ночевать. Медленно гасла заря, синело небо. В черной спокойной воде отражались первые звезды. Казалось, что зажглись они глубоко на дне и мерцают тихими огоньками сквозь толщу воды. Было слышно, как плещется рыба, жуки-плавунцы взлетают с водяных листьев и снова с гудением щелкают о воду. Посвистывает в темноте куличок-улит. В камышах мирно крякают утки. Я слушал ночные голоса и дремал, сидя на корме. Перед рассветом тревожный утиный крик заставил меня очнуться. Где-то близко захлопали крылья и смолкли. Отчего беспокоились утки? Кто мог их потревожить? Я всматривался в темноту, прислушивался, но так и не мог ничего понять. Кругом, как и прежде, сонно шелестел тростник, мелкая рябь постукивала в борт лодки. Сырой ветерок заставлял меня поеживаться. Закутавшись в брезентовый плащ, я ждал, когда наступит рассвет. Легкая тень мелькнула перед моими глазами, мягкие крылья едва не задели меня по лицу. Темная птица появилась неожиданно и кинулась к чучелам. Я услышал, как острые когти скребнули по дереву. Сова! Схватив деревянную утку, хищница удивилась, разжала лапы, столбиком поднялась в высоту и закружилась на одном месте. Вот кто губит птиц по ночам! Я вскинул ружье и, целясь наугад, спустил курок. Ярко блеснул огонь, гром выстрела прокатился над озером. Сова метнулась в сторону и пропала во мраке. Поднятые выстрелом, в камыше завозились птицы, плеснула под берегом крупная щука, но скоро все утихло, забывшись крепким предутренним сном. ПТИЦА С РОГАМИ Был у меня в детстве такой случай. Прибегает однажды мой друг Женька Чубиков и кричит: — Алешка, Алешка! Рогатые птицы прилетели! В нашем огороде бегают! — Что обманываешь? — говорю. — Какие еще рогатые? Надо сказать, что Женька часто любил приврать. То он бабочку — новый вид — поймал, а попросишь показать, говорит: «Вылетела», то гнездо орла белохвостого нашел, то змею трехметровую видел, то еще что-нибудь… А когда я спросил его, кто такие тритоны, Женька поморгал глазами и ответил: — Это, Алешка, жуки большие — по три тонны весят! Я тогда поверил и все искал этих жуков. Не нашел, конечно. Но сейчас Женька и слышать ничего не хотел. Схватил меня за рукав и потащил к забору. Глядим мы в щели и видим: бегают по грядам серенькие птицы, побольше воробья, клюют что-то. Головы у некоторых желтые по бокам, но рогов никаких не видать. — Где же рога? — Надо ближе, — шепчет он. Полезли мы на забор, а птицы испугались и улетели. Женька чуть не плачет: — Есть у них рога! Сам видел! Я махнул рукой и ушел. Пусть не обманывает. Через неделю собрались мы с ним за поздней клюквой. Взяли ведра, хлеб, молока бутылку и пошли. Клюквы в ту осень на удивление много было, хоть лежа бери. К полудню оба наших ведра наполнились до краев. Грязные и мокрые, мы вылезли из болота на сухое место. Поставили ведра, присели на траву отдохнуть. А в это время из кустарника выбежала на бугорок птичка. Нас она не заметила и присела на кочке. Птица не очень красивая, черное пятно на грудке. Такие и бегали в Женькином огороде. Толкнул я его и показываю на птицу. Тут черногрудка нас разглядела и удивилась: откуда люди на болоте взялись? А от удивления у нее рожки на голове поднялись. Хотя не настоящие, из перьев, но все-таки очень похожие на рога. Птичка головой крутит. Любопытство ее разбирает. Потом видит, что мы не шевелимся, и успокоилась, прижала рожки. Стала птичка что-то склевывать в траве, потихоньку от нас удаляться. Прав оказался Женька. Мы с ним и название птицы потом узнали. Это рогатый жаворонок. ЛЕСНЫЕ ДНИ Повесть Я собирался надолго уехать в леса. Желание пожить в лесу просто так, без определенных занятий и целей появилось еще с тех далеких пор, когда воскресными летними днями ходил я вместе с отцом недалеко за город, на Основинские прудки. Там засыхал на корню редкий сосновый бор. В глинистом ложке текла мелкая Основинка, на подмытом косогоре горбилось серое гнилое прясло. А подле речки тянулось множество ям и разрезов, налитых водой, окруженных осокой, калужницей и белокрыльником. Раньше по Основинке мыли золото и платину, и ямы — остатки шурфов и выработок — превратились со временем в естественные озерки. Обыкновенно отец укладывался на траву, где-нибудь в редкой тени, читал книжку или просто спал под задумчивое пение зябликов и сухой шорох сосен. А я с марлевым сачком, со стеклянной банкой на веревочке бродил по плитняковым и галечным отмелям, по краям глубоких калужин, и столько удивительного попадалось тут — невозможно перечислить. То плоский, бурый, как отмерший лист тополя, водяной скорпион, то белоспинный гладыш с красными глазами, то жуки-вертячки — синеватые искорки, прытко ныряющие от сачка. Уходя вглубь, сачок вытаскивал и не совсем приятное: конскую пиявку сантиметров тридцати — плоскую бархатную ленту — и шестиногих кольчатых личинок такого свирепого, отвратного вида, что мороз гадливости и страха драл меня по спине. Иногда в сырой марле оказывались бурые существа — не то огромные мухи без крыльев, не то подводные кузнечики. Они не прыгали, не торопились, а степенно передвигали свое неповоротливое вздутое тело на цепких лапах. Я не знал еще, что это личинки тех самых лазурных и бронзовых стрекоз, которые стаями носились над самой водой. Набродившись по берегу, я бежал в лес, катался и ползал по суховатому дерну, усыпанному упругими желтыми иглами, искал землянику, заглядывал под кору пеньков, гонялся за плюшевыми траурницами и шафранными желтушками. Или же подкрадывался к махаону, распахнувшему соломенные крылья на кустике желтого бобовника. А вечером, усталый и торжественный, нес домой банки с лягушками, плавунцами, тритонами и личинками. Кое-кто в тех банках занимался с горя разбоем. И не один раз я с удивлением замечал, как иная личинка впивалась в жука или сам жук остервенело смыкал челюсти на теле личинки… Своих пленников я опускал в кадушки, стоявшие под потоком по углам дома, и там эта живность или жила припеваючи, или гибла, а чаще всего задавала тягу, когда очередной дождь наполнял кадушки до краев. Я считал дни до нового воскресенья, с волнением ожидая, что в субботний вечер отец скажет: «Готовь-ка давай сачок да банки. На Основинские завтра пойдем…» К сожалению, редко это случалось. Отец мой работал бухгалтером, и я почти не помню, когда он бывал свободен от работы. Сразу после вечернего чая он раскладывал на столе свои скучные желтоватые бумаги с колонками аккуратных цифр. И я уже знал, что там написаны такие же скучные слова: «дебет», «кредит», «инкасса»… Я засыпал под мерное пощелкиванье косточек на счетах и часто, пробуждаясь далеко за полночь, видел под дверью полоску света из соседней комнаты. Счеты стукали сухо и четко: щелк-щелк… щелк… С тех пор прошло более двадцати лет, но так же остро было у меня желание уйти в леса, и теперь уж надолго, на неделю, на месяц, уехать куда-нибудь, где поглуше, и всласть набродиться в безмолвных чащах среди буреломов и мхов. Зимой вытаскивалась из-за шкафа свернутая в рулон карта Урала, и я рассматривал кружочки лесов, овалы гор и голубые штрихи болот. В средней и южной части поражало обилие поселков, сел и деревень самых разнообразных названий. Были Ключи, Гари, Липовки и Ольховки, Раскатихи и Шутихи. Были села с поэтическими названиями — Черный Плес, Белая Гора, попадались смешные — Шаня, Аюшка, Дрыгунова и Тараканкова, были безобразные, вроде деревни Скареды. Но деревни не очень интересовали меня, ведь собирался я в леса. И глаза сами тянулись по карте вверх, где число деревень резко убывало. По голубым жилкам рек, по берегам озер шли непонятные Вотьпа, Евра, Ошмарья и Мартымья. Там открывался северный край, страна хантов и манси, оленьих троп и журавлиных болот. Озера, болота, снова озера, большие и малые, именованные и безымянные, лежали там. В нетронутых лесах текли к океану студеные рыбные реки. Край гранитной суровости! Край невысказанной поэзии! Она жила даже в названиях озер: озеро Туман, Чертово озеро, озеро Леушинский Туман… А какие болота открывались на сотни километров! Лесные болота, где только ели, мох, филины и мало ли еще какая жуткая прелесть. Даже по ночам снились мне эти странные дали: то бродил я меж елок по осыпям увалов, взбирался на выветренные каменные столбы, то плыл по реке и все пытался разгадать ее понятное и непонятное название — Ворья. Мечты мечтами, а время летело. Уже весна позади, пробегает июнь, экзамены в школе, выпускные вечера, служебная поездка в Москву, недели жизни в красивом, шумном, суматошном городе. Возвращение в Свердловск, мелкие дела и хлопоты. И вот, оказывается, двухмесячный, ожидаемый как спасение, учительский отпуск уже на исходе. Отпуск, на который копились все надежды, все свершения больших и малых дел. К тому же я работал директором школы и по опыту знал, что даже имеющийся остаток едва ли придется использовать. Обычно перед началом учебного года директоров отзывали из отпуска. Я заторопился. Два дня бегал по магазинам, закупал продукты и припасы, готовил снаряжение. Осталось взять билет — и в путь. Однако в намеченный день уже поутру небо принахмурилось, заскучало, влажный ветер зашумел листвой высоких тополей, а с полудня начался такой ровный сеяный дождь, что я только молча злобствовал. Ненастье затянулось на неделю. Каждое утро видел я под окном подернутые зябкой рябью лужи, следы калош, налитые водой, тучи за коньком соседней крыши да мокрых воробьев под карнизом. А когда во вторник дождь затих, бледно проглянуло солнце, небо начало расчищаться, рассыльная из районо принесла приказ об отзыве на работу. Требовалось усилить набор в школу… Прощай отпуск, север, еловые болота, Леушинский Туман и новая повесть — она, кажется, умерла, еще не успев родиться. На просьбу об отпуске новый заведующий районо — человек молодой, но уже кругленький, лысоватый и важный — спокойно и бездушно ответил, что для него я прежде всего директор, а не писатель. Подавленный служебной логикой, я не нашелся, что ответить. А между тем лето отходило. Стоял конец августа. Надежд выбраться в леса, кроме как на воскресенье, не было никаких. Такой поход меня не устраивал. Уж очень не люблю я воскресную сутолоку на вокзале, толпы туристов. Знаю по опыту, что по воскресеньям в окрестностях железной дороги километров на двадцать в любую сторону будешь натыкаться то на компанию грибников, то на массовку с баянами, бутылками, яичной скорлупой и хмельными голосами, то на древнюю бабусю, невесть каким образом очутившуюся в самом глухом и недоступном болоте. Глядя, как ковыляет она через кочки, шатаясь от старости и что-то причитая под нос, всегда думаешь: вот завернет за елку, скажет волшебные слова, грянется оземь и обернется совой, рыжей лисицей или красной девицей — иначе откуда ей здесь появиться? Все-таки мне удалось получить в счет отпуска целых три дня. Трое суток! Да еще с воскресеньем в придачу. Итого четверо. Когда имеешь мало свободного времени, начинаешь ценить каждую минуту, чувствуешь себя словно поденка-однодневка — маленькая букашка, что вылетает из-под воды и живет всего от вечерней до утренней зари. После такого сопоставления четыре дня показались мне невероятно долгими. Конечно, я не думал уж ехать на север. Путь в леса сложился сам собой. Захотелось навестить те самые места между озерами Щучьим и Черным, куда еще мальчишкой ходил я на охоту вместе с отцом. С тех пор прошло много лет. Сколько воды утекло из тамошних болот, сколько берез выросло на гарях и сечах и сколько новых морщин появилось на каменных лбах увалов… — Стоит ли ехать? — отговаривали домашние. — Август ведь… Лес скучный. Ничего красивого. Уж подождал бы сентября.