– Действительно примитивный, но действенный прием. Нечто подобное есть в футболе. Когда в решающем матче к форварду приставляют персонального опекуна, тот начинает играть против другого игрока, и команда противника теряет сразу двух игроков, – согласился с ним генерал, вспомнив свои былые увлечения в мирной жизни. – Однако эта хитрость вряд ли поможет Говорову в ближайшее время. По приказу фюрера нам уже начали перебрасывать из-под Севастополя тяжелые гаубицы и мортиры. Согласно докладу коменданта Гатчины, первые батареи уже прибыли туда и ждут приказа о выдвижении к месту своего нового расположения, – успокоил Мортинек своего подопечного. – Я смотрел предварительный список тяжелых орудий, которые должны будут поступить к нам. Там не только осадные орудия, произведенные в Германии, но также чешские мортиры, французские и русские гаубицы. Этого вполне хватит нам для того, чтобы каждая петербургская улица стала опасной при наших артобстрелах, а не отдельные их части, как об этом доносят наши агенты. – Увы, мой дорогой Нейрат, но вся эта мощь обрушится не на городские кварталы Петербурга, а на его оборонительные рубежи. Фюрер приказал взять город штурмом до наступления дождей и ради этого согласился пожертвовать одной из своих любимых игрушек – самоходной мортирой «Карл». – А знаменитую установку «Дору»?.. Её нам дадут? – с азартом спросил Нейрат, у которого от открывшейся перспективы заблестели глаза, однако радость его была преждевременна. – В отношении «Доры» все покрыто мраком, – разочаровал его Мортинек. – Приказ о её участии в штурме Петербурга принимает лично фюрер, и по дошедшим до меня сведениям он испытывает определенные сомнения. Слишком много было всяких шероховатостей при использовании «Доры» в Крыму. – Но применить такой огромный калибр против густо застроенного города сам господь бог велел. Одним выстрелом «Дора» снесет целый квартал, породит страх и ужас в сердцах русских и принудит их к капитуляции! – Я полностью согласен с вами, подполковник. В Крыму орудие применяли исключительно против бетонных фортов, а здесь городские кварталы, по которым просто невозможно промахнуться. Эффект от обстрелов таких орудий, на мой взгляд, будет потрясающим, но последнее слово там… – генерал выразительно ткнул пальцем вверх и столь выразительно посмотрел на собеседника, что тот оставил всякие намерения по продолжению дискуссии о «Доре». Как подлинному профессионалу, подполковнику очень хотелось посмотреть страшное оружие в действии, но, столкнувшись с трудностями, он быстро отыграл назад, действуя подобно лисе из басни про виноград. – Конечно, жаль, если фюрер не даст согласие относительно участия «Доры» в обстреле Петербурга, но и без неё мы сможем одержать победу над русскими. Мне кажется, что для введения противника в заблуждение относительно наших наступательных планов следует провести отвлекающий маневр. Устроить маленькое огненное сияние силами наших осадных батарей против жилых кварталов Петербурга. – Поясните, – с интересом произнес Мортинек. За время общения с подполковником он убедился, что тот может удивить необычным решением. – Охотно, господин генерал. Я считаю, что силами секторов «В», «F» и «G» следует провести усиленный обстрел городских кварталов. Не один час, как обычно, а три-четыре часа. Это, естественно, вызовет в городе панику и переполох. Русские решат, что это начало штурма, и ошибутся. – Тогда мы повторим обстрел, затем ещё, и когда начнется настоящий штурм, мы захватим их врасплох, – быстро подхватил идею Нейрата генерал. – Что же, учитывая то количество снарядов, что мы получим в преддверии штурма Петербурга, боеприпасов можно не жалеть. Однако вы не боитесь, что за три-четыре часа генерал Говоров сможет нанести ответный удар? Ведь, судя по его действиям в Ораниенбауме, он хорошо разбирается в артиллерии. – Риск получить сдачу, конечно, есть всегда, однако у нас есть ряд преимуществ. Во-первых, удар по Петербургу будет нанесен ночью, что серьезно затруднит работу русской контрбатарейной службы. По нашим наблюдениям, она и днем не всегда эффективно действует, а ночью и подавно. Во-вторых, внимательный анализ всех ответных действий противника говорит о том, что он испытывает недостаток снарядов, как крупного, так и малого калибра. Приняв наш огонь за начало штурма, они окажутся перед выбором, как распорядиться своим ограниченным запасом снарядов. Вести контрбатарейную борьбу или обрушить их на нашу переднюю линию для срыва штурма… – Нейрат выжидательно посмотрел на генерала. – Естественно, обрушат их на передний край. Тут не может быть двух мнений. – Я придерживаюсь такого же мнения. Пройдет много времени, пока им станет ясно, что это просто обстрел, а не штурм, и наши орудия успеют покинуть свои позиции. Кроме этого, у меня есть один небольшой сюрприз для русских. – Судя по вашему лицу, он не совсем им приятен. – Согласно данным разведки, в секторе «G» у русских расположен крупный холодильный комбинат с большим запасом аммиака. При массированном обстреле можно попытаться разрушить емкости с газом, что вызовет массовую панику среди мирного населения, и русским просто будет не до контрбатарейной борьбы. – Сюрприз хороший, но я бы не стал сразу выбрасывать этот козырь, а приберег до нужного времени. Очень может быть, что паника нам еще понадобится при настоящем штурме города, – предостерег Нейрата генерал Мортинек. – Хорошо, господин генерал. Я вас понял, оставим комбинат на потом. – Подполковник черкнул в блокноте. – Когда вы намерены дать первый концерт? – Сразу, как только получу ваше одобрение. – Считайте, что вы его получили, – после короткого раздумья произнес генерал. – Будем надеяться, что ваши расчеты окажутся верными. Ночь с 27 на 28 июля надолго запомнилась осажденным ленинградцам. Отказавшись от привычного для себя дневного обстрела города, враг обрушил свой смертоносный град снарядов на спящий город. Целых три часа осадные орудия вели непрерывный огонь по жилым кварталам города, безжалостно разрушая их. Советские артиллеристы пытались противостоять врагу, но действия их оказались малоэффективными. Как и предсказывал Нейрат, ночной артиллерийский налет не только застал их врасплох, но и лишил возможности вести эффективную контрбатарейную борьбу. Не имея опыта ведения огня ночью, они были вынуждены вести огонь большей частью наугад, ориентируясь на огненные сполохи в ночи. Не помогла в этом деле защитникам Ленинграда и звуковая разведка. Она и прежде не раз запаздывала с определением координат фашистских батарей, а на этот раз потерпела сокрушительное фиаско. Когда начался обстрел, экипажи звуковой разведки спали, и пока они начали свою работу, пока записали и расшифровали пленку, затем передали полученные данные с нарочным в штаб, из-за обстрела была повреждена телефонная линия, ушло очень много времени. Только через полтора часа первые данные стали поступать на батареи, но время было безвозвратно упущено. Опустошив свои походные арсеналы до последнего снаряда, немцы спокойно отвели свои крупнокалиберные орудия, находящиеся на железнодорожных платформах, в тыл, передав эстафету стационарным батареям. Но не только запоздалое начало работы звуковой разведки Ленинграда сковало руки ленинградским артиллеристам. Огромная какофония звуков, что одномоментно обрушилась на локаторы звуковой разведки, существенно снизила результативность контрбатарейной борьбы. Из-за неточностей полученных ими данных многие советские снаряды падали в стороне от вражеских батарей. А если учесть, что запас снарядов у советских артиллеристов действительно был ограничен, то их ответный огонь в эту ночь был малоэффективен. Стремясь хоть как-то повлиять на обстановку, что во многом напоминала подготовку к штурму, генерал Говоров поднял в воздух авиацию. Однако действия советских летчиков, не имевших опыта ночных боев, также не дали желаемого результата. Тех, кто смог пробиться через заслон вражеских зениток и прожекторов и эффективно атаковать немецкие батареи, было очень мало. Всю ночь, все утро и весь день советские войска провели в ожидании наступления противника, но ничего не произошло. От массированного удара врага погибло свыше тысячи человек и вдвое больше было ранено. Застилая улицы огнем и дымом, горели целые кварталы города, и пожарные не успевали справляться с огнем. Многие из тех людей, кого миновали взрывы и осколки вражеских снарядов, гибли в языках пламени или задыхались в удушливом дыму. Когда о результатах ночного обстрела доложили Жданову, он немедленно позвонил Рокоссовскому и попросил ускорить прорыв блокады. – Поверьте, Константин Константинович, такого ещё никогда не было с момента начала блокады. Пожарные ещё не закончили свою спасательную работу, но те цифры, которыми мы сейчас располагаем, говорят, что потери среди мирного населения исчисляются тысячами. Тысячами! – голос Жданова мгновенно возродил в сознании Рокоссовского образ маленькой девочки, которой он обещал прогнать немцев как можно скорее, и сердце военного протяжно заныло. – Я прекрасно понимаю вас, Андрей Андреевич. Боль и страдания простых ленинградцев для меня очень близки, и это не просто слова, – генерал на секунду замолчал, стараясь унять чувство гнева и боль в груди. – Со всей ответственностью заявляю, что мы делаем все возможное, чтобы как можно скорее прорвать кольцо блокады и избавить город Ленина от угроз вражеских обстрелов и бомбежки. – Спасибо, товарищ Рокоссовский. Ваши слова – это лучший бальзам для ран ленинградцев, полученных от вражеских обстрелов. Я непременно сообщу им их, – обрадовался Жданов, и разговор закончился. Присутствующий при этом разговоре генерал Мерецков втайне усмехнулся, услышав обещания, данные Рокоссовским Жданову. До назначенного на 5 августа Ставкой начала операции оставались считаные дни, а по общему заключению, армии Волховского фронта не были готовы к наступлению. Предстоял тяжелый разговор о переносе начала наступления, и Мерецков был очень рад тому, что говорить об этом Сталину придется не ему. Оставаясь командующим фронтом, он с ревностью смотрел на то, как представитель Ставки берет бразды подготовки операции «Искра» в свои руки. Причем действует он исключительно по собственному усмотрению, иной раз позволяя себе вольность идти вразрез не только с мнением комфронта, но и с мнением Москвы. Для военного, быстро поднявшегося по служебной лестнице благодаря маховику репрессий и самому попавшего в их жернова, подобное поведение было немыслимо. В понятии Мерецкова, чтобы избежать угрозы нового ареста, нужно было как можно точнее выполнять полученные сверху приказы, а в случае их отрицательного результата уметь назвать причины, из-за которых это произошло. Поведение Рокоссовского, пострадавшего от репрессий в гораздо большей мере, чем Мерецков, сильно раздражало и вызывало недовольство комфронта. Его свободное, без малейшего признака раболепия в разговорах со Ждановым поведение, его дерзостное упрямство и уверенность в своей правоте при обсуждении с вождем плана наступления – это постоянное и совершенно глупое, по мнению Мерецкова, хождение по краю пропасти. Всё это откровенно пугало Кирилла Афанасьевича и вызывало желание держаться как можно дальше от такого непонятного и непредсказуемого человека, как Рокоссовский. Однако больше всего Мерецкого поразил один небольшой, казалось бы, малозначимый факт. Однажды, во время позднего обеда или раннего ужина, он заметил наличие в боковом кармане френча у Рокоссовского небольшого пистолета. На вопрос комфронта, зачем он его постоянно носит с собой, представитель Ставки прямо и честно ответил Мерецкову: – Чтобы не попасть им в руки живым. При этом интонация, с которой были произнесены эти слова, говорила о том, что под словом «им» генерал в равной степени подразумевал как гитлеровцев, так и советских чекистов. Подобное открытие потрясло Мерецкова до глубины души. Поначалу он списал слова Рокоссовского на обычный разговорный пафос, однако потом ежедневное общение с генералом заставило Кирилла Афанасьевича отказаться от подобного вывода. Было видно, что московский гость в своих разговорах никогда не кривил душой, и слова о готовности застрелиться он говорил вполне искренне, как бы страшно они ни звучали. Открывшаяся правда с ещё большей силой потрясла комфронта, ибо сам он так и не знал, сможет ли покончить с собой, или нет. И это открытие не прибавило теплоты в отношениях двух военачальников. Когда Сталин позвонил в штаб фронта и спросил Рокоссовского о подготовке к наступлению, Кирилл Афанасьевич также присутствовал при этом разговоре. Чувствительная телефонная мембрана позволяла ему хорошо слышать, что говорил Сталин своему представителю. Будь он на месте Рокоссовского, на вопрос о том, сколько следует наносить ударов, Мерецков бы давно согласился с вождем, но красавец «литвин» упрямо продолжал стоять на своем. – Я по-прежнему считаю, товарищ Сталин, что нам следует наносить два удара. Это значительно расширит фронт прорыва обороны врага и затруднит нанесение контрудара противником по нашим флангам. – Вы упрямый человек, товарищ Рокоссовский, – недовольно квакнула трубка, – может, вам стоит ещё раз хорошо подумать? – В нашем положении, товарищ Сталин, это непозволительная роскошь, – отрезал генерал, чем привел в ужас сидящего за столом Мерецкого. – Вы хорошо подумали? – почти что по слогам спросил вождь. – Да, товарищ Сталин, – немного глухим от напряжения голосом ответил ему Рокоссовский, и в разговоре возникла напряженная пауза. Мерецков был уверен, что после этого вождь немедленно отзовет своего представителя в Москву, но этого почему-то не произошло. – Два удара сильно ослабят наступательные способности фронта. Если вы надеетесь на то, что мы сможем дать вам дополнительное количество танков, то жестоко ошибаетесь. Все наши резервы задействованы на других направлениях! Мы не сможем дать вам ни Т-34, ни танки КВ… – голос Сталина был недовольным, но в нем не было прежней непреклонности и безапелляционности. Вождь пытался растолковать Рокоссовскому побуждавшие его к действиям причины, и это обрадовало и одновременно огорчало генерала. Ещё со времен обороны Москвы он заметил за Сталиным следующую тенденцию: чем хуже шли дела, тем мягче становился он в разговорах с военными, а когда дела шли в гору, становился строг и требователен к ним. – Хорошо, товарищ Сталин, согласны получить танковую помощь «Матильдами» и «Валентинами», – пошутил генерал, и вождь по достоинству оценил его слова. – То, что представитель Ставки шутит – это хороший признак. Но если серьезно, товарищ Рокоссовский, вы уверены, что сможете прорвать оборону врага сразу на двух направлениях, без массированной поддержки средних и тяжелых танков? Как вы это намерены делать? Говорите честно, без всякого шапкозакидательства. – При помощи артиллерии, товарищ Сталин. Очень надеюсь, что сто двадцать стволов на километр помогут нам прорвать оборону врага, – твердо заявил вождю Рокоссовский, и в разговоре вновь возникла пауза. – А если количество орудийных стволов на километр будет увеличено до ста пятидесяти, то ваша уверенность вырастет ещё больше? – неожиданно для генерала спросил Верховный. – Вы совершенно правы, товарищ Сталин, она ещё больше увеличится, но при условии наличия двойного боезапаса. – Да, вам палец в рот не клади, товарищ Рокоссовский. Откусите всю руку, – хмыкнула в ответ трубка. – Хорошо, мы поможем вам и артиллерией и боеприпасами, но при этом должны быть уверены, что оборона врага будет прорвана и Ленинград будет деблокирован. – Можете не сомневаться, при такой концентрации артиллерии оборона врага будет прорвана. Блокада будет снята, однако для того, чтобы слова не расходились с делом, я вынужден просить вас о переносе даты начала наступления на десять дней. Слова Рокоссовского вызвали прилив удивления и непонимания у находившегося в комнате Мерецкова. Зачем, получив добро на проведение собственного плана, нужно было дергать начальство за усы и говорить о переносе наступления?! Правильнее и разумнее было бы говорить об этом потом, но Рокоссовский упрямо шел напролом. Комфронта с ужасом и даже с неким подобием злорадства ожидал гневной реакции Верховного, однако она вновь не последовала. – Я недавно говорил со Ждановым, фашисты как с цепи сорвались. Обстреливают город так, как не обстреливали его даже при сентябрьском штурме прошлого года. Город несет очень большие потери в людях, товарищ Рокоссовский… – казалось, что вождь пытается пробудить в сердце собеседника жалость к попавшим в беду людям, но генерал твердо стоял на своем. – Я тоже говорил с Андреем Андреевичем и твердо обещал ему сделать все возможное для скорейшего прорыва блокады Ленинграда, а не для очередной попытки её прорыва, товарищ Сталин. Причины, побудившие меня просить вас о переносе начала наступления, имеют под собой веские основания. Из-за особенностей местных природных условий у нас очень большие трудности с путями подвоза к передовой как артиллерии и боеприпасов, так и людского пополнения. Инженерные службы фронта днем и ночью работают над разрешением этой проблемы. Люди делают все возможное и невозможное, но начать наступление к назначенной Ставкой дате мы не успеваем, – честно признался Рокоссовский, и собеседник его услышал. – Хорошо, товарищ Рокоссовский, будем считать, что Ставка согласилась с вашим предложением о переносе наступления, – с явной неохотой произнес вождь. Было слышно, что он что-то пишет на бумаге, а затем задал новый вопрос: – С вашим предложением по поводу двух ударов мы определились. Однако нам неясно, как вы намерены использовать в операции «Искра» силы Ленинградского фронта. Генерал Говоров стоит за нанесение отвлекающего удара на одном из участков фронта. Каково ваше мнение по этому поводу? – Полностью согласен с тем, что контрудар нужен, но не в качестве отвлекающего, а в качестве вспомогательного удара. Поэтому наносить его надо не в начале операции, а в её середине, когда будет ясно, где и как следует сковать живую силу и технику противника. На начальном этапе операции помощь Ленинградского фронта может проявиться в поддержке нашего наступления своей авиацией. Немцы наверняка попытаются захватить превосходство в воздухе, и каждый присланный соседями самолет не останется без дела, – сказал Рокоссовский, вспомнив вражескую «карусель» в небе над Севастополем. – Ваша озабоченность прикрытием с воздуха нам ясна и понятна. Однако тот факт, что вы ещё не определились с местом и временем проведения войсками Ленфронта наземной операции, вызывает откровенное непонимание. Вы что думаете, противник позволит вам спокойно выбирать, где ударить во время проведения операции?! – Мы с генералом Говоровым уже определились, какими силами удар может быть нанесен. Все зависит от того, как быстро мы сможем взять Синявино и выйти на восточный берег Невы, товарищ Сталин. Тогда станет окончательно ясно, куда следует наносить удар из района Колпино: в сторону Мги или на южном направлении. – Будем надеяться, что вы сможете быстро разобраться с этим вопросом и что ваше ожидание не сыграет на руку противнику. До свиданья, – попрощался Сталин и повесил трубку. – Ставка согласна с вашим предложением относительно двух ударов? – требовательно уточнил Мерецков, хотя по обрывкам разговора он все прекрасно понял. Подобная привычка уточнять появилась у него после знакомства с сотрудниками Лубянки. – Да, товарищ Сталин дал добро, обещал помочь с артиллерией и согласился перенести дату наступления на десять дней. – Рокоссовский вынул из бокового кармана кителя платок и промокнул им вспотевший лоб. Этот жест болезненно уколол сознание Мерецкова. Правда, не столь своей барственностью, с какой «литвин» это сделал, сколько тем, что, говоря с вождем, Рокоссовский сильно волновался, но сумел отстоять собственные взгляды. Смог ли бы он так же твердо вести себя в разговоре со Сталиным, Кирилл Афанасьевич был далеко не уверен. Закончив переговоры со Ставкой и отказавшись от предложенного Мерецковым обеда, Рокоссовский взял с собой генерала Орла и сразу выехал в район Гайтолово. Там ему предстояло получить ответ на один очень важный вопрос: смогут советские танки атаковать врага на просторах от речки Черной до Синявино или нет. Соблюдая правила конспирации, отправляясь на передовую, генералы надевали простую командирскую форму без знаков различия. Менялись документы, машины и даже сапоги – одним словом, учитывалась любая мелочь, которая могла выдать в них высоких гостей. Конечно, было проще оставаться в штабе и вызвать к себе на доклад командира танковой бригады подполковника Шкрабатюка, но война давно приучила Рокоссовского доверять собственным глазам, а не бравым докладам подчиненных. По этой причине генерал сам отправился в расположение бригады, чьи танки должны были поддержать атаку цепей пехоты.