На пароходе «Шторм» он встретил знакомых нанайцев, сходил с ними в буфет. Стоя у прилавка, распили несколько бутылок плодоягодного вина и закусили жестким печеньем. Дынгай спрашивал у нанайцев о делах на охоте и на рыбалке, а те в свою очередь интересовались, долго ли нынче приходилось гнаться за пантовым изюбрем и сколько выдано охотникам билетов на отстрел рогачей. Заговорили и о ловле перламутровой ракушки, и Дынгай пожаловался, что вот уже второй год как совсем мало стали ее принимать, — видимо, пуговичные фабрики перешли на пластмассу, и очень пожалел, если это именно так. А ракушки стало очень много, все отмели на берегах проточных рек испещрены бесчисленными дорожками — следами передвижения моллюсков из мелких на более глубокие места. — Тбилиси, конечно, далеко от нашего Гаила, а вот почему Биробиджан давно не берет перламутра? — с сожалением произнес Василий Карпович. — Можно по Тунгуске доставлять ракушки на лодках до Николаевки, а там до Биробиджана совсем рукой подать. А прежде, бывало, и в Тбилиси много ракушек отправляли. Кто тут виноват, однако, не знаю... — Верно, Василий Карпович! — согласились знакомые нанайцы; они тоже не понимали, почему плохо используются большие запасы некогда знаменитой на весь край даурской жемчужницы. Дынгай достал из кармана узелок, развязал его, и на ладони у него засверкала чудесная жемчужина. Все, кто были поблизости, подошли полюбоваться. Какой-то хитроватый мужичок пытался даже купить жемчужину, но Дынгай решительно заявил, что она не продается. Он, правда, не рассказал, кому везет эту драгоценную вещицу, а когда его спросили, зачем он едет в город, ответил: — Сестричку Оксанку решил проведать, давно писем от нее не было! Всю дорогу на пароходе только и говорили о жемчужине, которую Дынгай вез с собой, и ему пришлось рассказать любопытным девушкам, как он ее добыл. — Когда мы ехали на Дальний Восток, то знали, конечно, что в крае есть и золото, и платина, и женьшень, он ведь дороже золота, а вот что в ваших реках есть жемчуг, я, честное слово, только сегодня узнала и своими глазами увидела, — сказала девушка. Кто-то посоветовал Василию Карповичу — кажется, тот самый старичок, что пытался купить жемчужину, — непременно зайти в Ювелирторг, узнать ей цену. Но Дынгай остался совершенно равнодушным к этому совету. Лишь после того, как нанайцы сказали, что, пожалуй, интересно узнать стоимость такой жемчужины, Василий Карпович решил, что по пути, пожалуй, зайдет и узнает... Худенький старичок, перекидывая из одного уголка рта в другой докуренную папироску, долго вертел в руках жемчужину, разглядывал ее в лупу, клал на крохотные весы, почти час колдовал над ней, потом сбросил с морщинистого лба на переносицу свои очки и уставился на Дынгая, словно не веря, что эта драгоценная вещь — собственноеть нанайца. — Сколько? — спросил Дынгай, которому надоело ждать, и, как всегда, глаза его блеснули веселой улыбкой. — Нет у нас указания принимать! — сказал ювелир. — Уже давненько не спускают нам никакой инструкции на приемку жемчуга. — Это почему же не спускают? — удивился Дынгай с почти детской наивностью. Он, как известно, смотрел на мир гораздо проще, чем это было принято, и поэтому порою казался другим, более искушенным людям, слишком наивным. — Очень просто: давно уже принято считать, что у нас нет никакого жемчужного промысла, — ответил старичок, которому не очень-то хотелось пускаться в дискуссию с Дынгаем на эту тему, да еще теперь, когда два покупателя примеряли наручные часы «Победа». Однако Дынгай проявил настойчивость: — Ну все-таки скажите, сколько она стоит? — Думаю, что много стоит, — бросил из-за прилавка старик. — А лучше всего вовсе не продавать ее. — Это хорошо, что много стоит, — очень довольный произнес Дынгай и веселый выбежал из магазина. Такая жемчужина будет достойным подарком Марии Петровне. Дынгай рассказал мне, что застал у Марии Петровны всех ее бывших учеников, в том числе и свою Оксанку. Мария Петровна усадила Василия за стол, напоила чаем с пирожными и долго расспрашивала его о делах на Гаиле. А потом Дынгай достал узелок и развязал его. Все ахнули от удивления. — Это вам, дорогая Мария Петровна, — сказал он. — Такой жемчужины ни у кого нет. Раз в сто лет, наверно, такая попадется. Мария Петровна пробовала отказаться от такого дорогого подарка, но девушки закричали, чтобы она не обижала своих учеников. — Вы, Мария Петровна, первая открыли нам путь к свету, к знаниям, — сказала Оксанка и, посмотрев на брата, добавила: — Пусть этот подарок будет не только от Васи, а от всех нас. — Конечно, — подхватила Катя Бельды, — в память о нашем Гаиле. Тогда растроганная Мария Петровна шутливо заявила: — Теперь я буду как царица Клеопатра! — И рассказала легенду о царице Клеопатре, обладательнице самой крупной и дорогой жемчужины в мире, и о том, как царица в присутствии знатных гостей бросила жемчужину в бокал с уксусом, а когда жемчужина растворилась, выпила этот уксус. — Однако, очень глупая эта ваша царица! — воскликнула Оксанка. А Дынгай сказал: — Я эту жемчужину долго замаривал, она и в уксусе не растворится, вот какая она крепкая! — И добавил: — Наша бабушка нам другую легенду рассказывала, помнишь, Оксанка? Она рассказывала нам, что жемчужина — это капля росы, которая упала в раскрытые створки ракушки. В какую погоду капля упадет, такой цвет будет у жемчужины. Если в ясную, когда небо чистое, безоблачное и ярко светит солнце, то и жемчужина будет светлая, чистая, с голубым или розовым блеском. — Я думаю, что капля росы, из которой выросла эта жемчужина, упала в очень ясную погоду! — серьезно сказала Мария Петровна, посмотрев в глаза Дынгаю. И все с ней согласились... * ...Все это мне рассказал Василий Карпович, когда мы встретились с ним в Ключевой и ночевали вместе в домике лесничего. — Ну как, поедешь со мной на жемчужную речку? — спросил он после того, как рассказал эту историю с жемчужиной. — Непременно поеду, Василий Карпович! — сказал я, совершенно растроганный его добротой. — Готов хоть сейчас отправиться в путь. — Ладно, давай, пожалуйста, поедем туда, где сейчас старый Аким Дятала с сыном Никифором ракушку ловят. Может быть, и Петухов Николай Иванович тоже там. Он, хотя и без правой руки, инвалид войны, однако, так ловко ракушку ловит, что прямо беда. Я принял совет Дынгая — дойти на глиссере до Кривой протоки, а уж оттуда, на оморочке, вместе с ним отправиться в глубь таинственных лесов, к заветным местам, где небольшая артель добывает даурскую жемчужницу. 2 Устроившись на заветном камне у Кривой протоки и уже сильно искусанный гнусом, я терпеливо ждал Дынгая. Чтобы скоротать время, я достал путевой блокнот, куда записываю все, что приходится видеть интересного во время дальних путешествий. Но только я взялся за карандаш, как передо мной почти бесшумно раздвинулись густые заросли и в них показался изюбрь. Зверь был довольно высок, грациозен и гордо нес еще молодые рога, которые не начали твердеть. Он с минуту постоял, втягивая воздух широко раздутыми ноздрями, и, вдруг опомнившись, сперва попятился, а потом стремительно кинулся в сторону. Он буквально летел сквозь колючий шиповник, в кровь разодрав бока. В кустах мелькнула его рыжевато-красная спина и пропала. Это был пантовый изюбрь, то есть такой, которого без специального разрешения нельзя стрелять. Даже получив билет на отстрел, охотник иной раз неделю бродит по дремучей тайге, пока нападет на след такого пантача. А тут изюбрь сам пришел ко мне, будто знал, что нет у меня ни ружья, ни билета на право убить его, — что я совершенно не страшен ему. Уже одиннадцать часов, а Дынгая все нет. Надо выбрать какую-нибудь полянку посуше, надрать со старых лиственниц коры, смастерить шалашик и встретить, если придется, ночь, как подобает таежнику. Собрал в горку сухого валежника, срезал немного бересты, подсунул под хворост и зажег. Через две — три минуты костер уже потрескивал, выбрасывая розовые язычки пламени. И чем сильнее он разгорался, тем острее чувствовал я одиночество. Кто бывал в тайге, тот, конечно, знает, что у огня трудно отдыхать одному. Ничто так не располагает к общению, к дружбе, к сердечному разговору, как тихое потрескивание пламени, горячий, чуть пахнущий дымком, крепкий кирпичный чай. К счастью, на этот раз тревожное одиночество длилось не так уж долго. Где-то неподалёку за густыми ивами, низко склоненными над водой, вдруг раздался пронзительный свист. Я подбежал к протоке и вдали за крутым поворотом увидел нанайца. Он стоял в оморочке, торопливо подгребая к берегу веслом. — Дынгай! — закричал я. — Дынгай! — Однако, живой? — крикнул он в ответ, а когда подплыл и сошел на берег, то рассказал: — Ты знаешь, как дело было: рано утречком кинулся к оморочке, а она чего-то вся прохудилась. И чего это она так вдруг прохудилась? Верно, коряжина прошла мимо и ударила в борт или еще что, однако, сильно прохудилась моя оморочка. Пришлось чинить. Два часа, наверно, чинил. Чиню, понимаешь, а сам все время о тебе думаю. Как это, думаю, худо получилось: пригласил человека и оставил его в тайге. Очень, знаешь, худо вышло так. Однако, ты не серчай, пожалуйста, все равно на жемчужную речку успеем сходить, честное слово, успеем... Честнейший Василий Карпович извинялся бы еще долго, но я сказал ему, что ни минуты не сомневался в нем, и он успокоился. Мы вытащили оморочку на песчаную отмель. Выгрузив свое немудреное хозяйство, Василий Карпович перевернул лодочку, простучал днище кулаком, показывая, что отлично заделал пробоину. — Ну, хорошо, что живой! — с нескрываемой радостью опять повторил он. — Сейчас, знаешь, дело быстро поправим. Костер есть, хлеб привез и лук привез. Рыбу быстро наловим и сварим, знаешь, уху, а то ты совсем, наверно, голодный. Он подошел к костру, поправил рассыпавшиеся, полуистлевшие хворостинки, потом собрал немного еловых шишек и бросил в огонь. Тотчас взвился зеленоватый пахучий дымок, довольно приятный человеку и весьма неприятный комарам. Выкурив трубку, Василий Карпович взял острогу, которую всегда возил с собой, прошел по камням до середины протоки, лег лицом вниз и стал высматривать рыбу. Он некоторое время лежал без движения, но вдруг локоть его стал медленно приподниматься, потом стремительно опустился, и не успел я даже заметить, как он уже вытащил из воды тайменя. Он снял его с остроги и кинул на берег. Не прошло и получаса, как Дынгай таким же образом добыл трех тайменей и, очень довольный, что так удачно порыбачил, стал готовить обед. Я хотел помочь ему, но он не позволил. — Ты у меня гость, я и угощать тебя должен, — сказал он, и лицо его, как всегда, сияло: — Вот когда-нибудь я к тебе в гости приеду, тогда, конечно, ты меня угощать будешь. Верно? — Непременно, Василий Карпович, только приезжай! — Ну вот видишь, правильно я сказал! Обед получился вкусный. Уха, чуть пахнущая дымком, была очень хороша, а таймень, изжаренный на вертелочке в собственном жиру, оказался восхитительным. Потом началось чаепитие. Дынгай налил в большую жестяную кружку крутого кипятку, поставил кружку на левую ладонь и, посапывая, с величайшим наслаждением отпивал большими глотками. — Хороший, знаешь, чаек, — сказал он, отдуваясь и с хрустом откусывая сахар. — Я, конечно, лучше с соленой кетой люблю чай пить, однако, жаль, что нет кетовой колодочки! — так на Дальнем Востоке называют соленого лосося. Покончив с чаепитием, Василий Карпович предложил немного отдохнуть. Я не стал возражать, целиком доверившись ему, не жалея о том, что Дынгай тянет и не спешит в дорогу. Зато историй, одна другой лучше, рассказал в этот день Василий Карпович великое множество и все требовал, чтобы я непременно записывал их. Одну такую историю я действительно записал. Вот она. Выдался очень жаркий день. Все вокруг томилось от зноя, даже птицы попрятались в лесу. Только колючехвостые стрижи, самые лучшие летуны среди пернатых, гоняясь за насекомыми, стремительно вычерчивали сложные восьмерки в неподвижном раскаленном воздухе. Тысячи раз видевший полет стрижей, Дынгай так залюбовался ими, что положил весло на колени и пустил оморочку вниз по стремительному течению. Он даже не заметил, как ее затянуло в узкую проточку, в черемуховые заросли. Спохватившись, Василий увидел, что на старой черемухе, густо усыпанной спелыми ягодами, возится медведь. Не раздумывая долго, Дынгай схватил ружье, но не сразу выстрелил. Медведь был так увлечен своим делом, что не повернул даже морды в сторону охотника. А стрелять зверю в спину Дынгай не хотел: иметь дело с медведем, который ранен, очень опасно. Дынгай поплыл дальше, и в тот самый момент, когда оморочка совершенно бесшумно проскользнула под черемухой, медведь оторвался от дерева и упал в оморочку. Дынгай — отличный ныряльщик — сразу ушел под воду, а когда он через минуту вынырнул, то был уже далеко от разъяренного медведя, который рыскал по протоке в поисках врага. Василий подплыл к берегу, бросился в заросли. Он видел, как медведь снова поплыл к черемухе, раскачал ее, будто пробуя крепость ствола, легко взобрался на самую макушку и снова принялся обирать ягоды. Догнав лодку и вытащив ее на отмель, Дынгай с тревогой вспомнил о пропавшем ружье и чуть не закричал от тоски. Шутка ли — охотнику остаться в тайге без ружья! Он уже хотел снова отправиться к черемухе на поиски пропажи, но с трудом сдержал себя, решив дождаться вечера — вечером сытый медведь уйдет в тайгу. Дынгай сидел на берегу и ждал. Когда закат догорел над сопками, медведь слез с дерева, постоял у протоки и побрел в тайгу. Дынгай тотчас же сел в оморочку и бесшумно подплыл к черемухе. Сохраняя величайшую осторожность, при ярком свете луны он несколько раз нырял за ружьем, но так и не нашел его. — Эх, и скучно мне было без ружьишка-то! — вспоминал Василий Карпович. Но вскоре подвернулся случай, и он у русского охотника Архипчука купил почти новое бельгийское ружье. — Да вот оно, на дереве висит, — сказал Дынгай. — И дорого ты отдал за него? — Пятьсот рублей и три средних жемчужины в придачу. Как раз они мне в одно время попались. Думал, Оксанке на ожерелье, да Архипчук в придачу попросил, дочь у него к свадьбе готовилась, вот и отдал. Ничего, решил, новые жемчужины выловлю. Как раз в то время наша артель ракушку заготовляла, а где, знаешь, ракушка, там и жемчуг.