Подкинутый Брутом путеводитель по теории М-сингулярностей (несмотря на его замечание по поводу комиссарских путей в науке) лежал на столе, автоматически перелистывая страницы, густо усеянные значками гиперматематики. Привычные символы элементарной и высшей математики казались шумерской клинописью на скверно обожженной глине по сравнению с каллиграфией. Единственным местом, содержавшим больше текста, нежели формул, оказалось введение, из него Корнелиус извлек только одно: М-сингулярности являлись физическим аналогом изначального логоса, который в Большом взрыве и породил мироздание, поэтому физика и аналитический аппарат теории, по сути дела, пытался описывать явления, протекавшие в изначальном логосе до начала всего. Дальше начиналось тотальное господство гиперматематики, где Корнелиус выискивал «комиссарские пути», но находил и разбирал лишь поясняющие надписи, которые, однако, ничего не поясняли, да названия наиболее ключевых, которые и на уравнения в его понимании нисколько не походили. Впрочем, творцам теории М-сингулярностей нельзя отказать в одном – умении подбирать поэтичные названия. Здесь встречались Уравнение Ариадны, Преобразование Нити, Замена Брута, Подстановка Венеры-Ио, Решающий Фактор Телониуса, Океан Манеевской Неопределенности и даже Пасифайское Материнское Изначалие, но какой метафизический смысл скрывался за ними, Корнелиус не разобрал и вряд ли был способен это сделать. Грызя галеты, он так погрузился в разглядывание страниц путеводителя, что стука не услышал, а когда поднял голову, увидел на пороге каюты Пасифию, смущенно улыбавшуюся. Была она в неизменных хламиде и тюрбане, но сменивших цвет на нежно-салатовый. – Входите, – сделал приглашающий жест Корнелиус. – Пытаюсь совместить питание грубой физической пищей и пищей духовной, а точнее – умственной, но боюсь получить несварение. Поколебавшись, Пасифия шагнула внутрь, цепко охватила обстановку, и Корнелиус готов был поклясться – ей хватило единственного взгляда, чтобы уловить все, даже мельчайшие детали. Поэтому дальнейшие ее действия, вроде повышенного интереса к стоящим на приступке иллюминатора книгам, являлись не столь необходимыми, сколь церемониальными. Пасифия вполне могла удалиться, составив полноту картины о том, как поживал ее подопечный. В том, что она способна это сделать – нисколько не заботясь о подобающих церемониях, – Корнелиус тоже не сомневался. Пасифия нагнулась к книжным корешкам, наклонив голову к плечу, осмотрела, шевеля губами, как человек, давно не тренирующий навык чтения. Оно и понятно, в эпоху говорящих машин, когда даже чашка могла дать пояснения относительно содержимого в ней, чтение больших кусков текста выглядело архаичным. – Не желаете? – Корнелиус, ощущая неуместное беспокойство, протянул Пасифии распотрошенную пачку галет. – Я тут решил немного… – Он не закончил, но она осторожно двумя пальчиками вытянула сероватую питательную плитку, осмотрела, понюхала и вдруг широко улыбнулась: – Так вот какое у вас пирожное «мадлен», Корнелиус. – Простите? – озадачился он. – По вкусу эта… гм… эти галеты на пирожное не похожи, извините… Она прикусила плитку, пожевала. – Могу себе представить, какие воспоминания они в вас пробуждали, – сказала Пасифия. – Именно поэтому я предпочитаю макать их в варенье. Представляете, Корнелиус, но наш корабельный кибершеф совершенно не умеет варить варенье. Мне пришлось перевести килограммы драгоценных ягод, прежде чем удалось подобрать необходимый режим и получить нечто похожее на бабушкино варенье, а не компот. Неужели в вашей коллекции бумажных книг не нашлось места для Пруста и его «В поисках утраченного времени»? – Увы, – развел руками Корнелиус. – Такой книги у меня нет… это что-то про путешествия во времени? – Это что-то про путешествия, а вернее про блуждания в лабиринтах собственной души и памяти… В романе главный герой откусывает кусочек пирожного «мадлен» и анализирует ощущения и воспоминания, которые вызывает его вкус… и так на протяжении семи томов, – сказала Пасифия. – Гениальное произведение, классика феноменологии. Каждый обязан с ним ознакомиться. – Наверное, все дело в этом, – покаялся Корнелиус. – Я не являюсь феноменологом. И у меня вряд ли хватит терпения читать семь томов о том, как герой вкушает кусочек пирожного. Предпочитаю более легкое чтиво. – Корнелиус кивнул на стоящие томики. – Во времена Пруста такого жанра не существовало. Были отдельные произведения, но в целом люди не задумывались о будущем и тем более не строили на его счет воображаемых моделей. Расцвет жанра пришелся на конец двадцатого века, потом он просуществовал ни шатко ни валко до середины следующего века, а затем и вовсе сошел на нет. – Почему? – Пасифия неожиданно заинтересовалась. – Думать о будущем стало неинтересно? – Я связываю это с активностью Юпитера, – серьезно заявил Корнелиус, и Пасифия пристально на него посмотрела, пытаясь разгадать – серьезен он или шутит. – Видите ли, Пасифия, систематическое чтение этих и подобных им книг снабдило мой разум самыми невероятными моделями и гипотезами. Я не утверждаю, что это дает мне особое преимущество по сравнению с тем, как функционирует интеллект современников, но, по крайней мере, там, где обычный человек предложит пару-тройку научно обоснованных гипотез, объясняющих происходящее, ваш покорный слуга выдаст не менее десятка столь же неуместных фантазий, привлекающих к объяснению целый сонм несуществующих, быть может, несуществующих, – поправился Корнелиус, – сущностей. Вот, например, демонстрирую вам, как практикующему феноменологу, ход моих размышлений. Посылка номер один заключается в некоей модели, объясняющей развитие человеческой цивилизации воздействием на нее модулированного космического излучения, этакого Гласа Господа, который управляет нами с той поры, как мы возникли в мироздании. Данную посылку можно дополнить тем, что сам человек есть порождение космической сверхцивилизации, чья задача и смысл существования состоит в поиске во Вселенной ростков разума, и если обнаружит – культивировать и выращивать их. Посылка номер два имеет несколько юмористический оттенок… Вы ведь знаете, что такое юмор? – Пасифия улыбнулась и слабо помахала ладошкой. Корнелиус вздохнул: – Нет, вы не знаете что такое юмор. Это еще одно направление человеческой культуры, исчезнувшее примерно в то же время, что и фантастика. Одной из форм существования юмора являлись изустные короткие истории, которые яркой и парадоксальной развязкой вызывали у слушателя неодолимый приступ смеха, если, конечно, у него имелось так называемое чувство юмора. – Никогда о таком не слышала, – призналась Пасифия. – Вы можете привести пример? – Гм… все образцы имеют весьма почтенный возраст. – Корнелиус в затруднении ухватил двумя пальцами себя за нос и сделал круговое движение. – Но… хорошо. Попробую на вас анекдоты, сочинил я сам. Выслушала Пасифия с высочайшим вниманием, затем уточнила: – Это все произошло с вами? – Ну… в каком-то смысле. – Корнелиус растерялся. – Понимаете… – Мне немедленно необходимы данные по этому командиру корабля, – безапелляционно заявила психологиня. – Подобная реакция на чрезвычайное происшествие совершенно неадекватна и скорее всего является симптоматикой тяжелейшего нервного расстройства. Его необходимо срочно отстранить от исполнения служебных обязанностей… – Пасифия! – Корнелиусу показалось, будто у него заныли зубы. – Пасифия, ну разве можно так разочаровывать пациента в его способностях сочинять смешные истории?! – Так вы это сочинили? – Пасифия оторвалась от извлеченного из недр ее облачения крошечного блокнотика. – Но… зачем?! – Вы попросили привести пример анекдота, я привел тот, который сочинил сам. Мне он казался… смешным, – раскаянно сказал Корнелиус. – Значит, в нем нет ничего веселого? – Он с надеждой посмотрел на собеседницу. Та, судя по всему, лишившись дара речи, лишь покачала головой, упрятывая блокнотик обратно. – Простите еще раз, – повторил Корнелиус. – Это был эксперимент с ожидаемым результатом. Я в очередной раз убедился… Так вот, в одном из собраний фантастических рассказов описывается случай, где ученые пытаются разобраться, почему людям так смешны анекдоты. И приходят к выводу, что анекдоты – эксперимент над человечеством и проводит его некая сверхцивилизация. И теперь, поскольку герои догадались, что это эксперимент, сверхцивилизация его прекращает и люди теряют способность понимать юмор. Они перестают смеяться над тем, что считали до этого веселым и забавным. – Меня смущает ход ваших мыслей, – сказала Пасифия. – Если восстанавливать логику, вы намекаете будто гипотеза, высказанная в этом фантастическом рассказе, на самом деле имеет реальные основания, так? – На эту тему много нафантазировано, например: сверхчастотная модуляция реликтового излучения на самом деле стартовая программа развития любой цивилизации в мироздании со времени Большого взрыва, этакая благовесть, определяющая наше развитие от рождения и до конца. Либо, еще забавнее, что мы по природе своей вообще не являемся разумными существами, а представляем собой ретрансляторы благовести, которую в религии именуют душой. Понимаете? Прекрати кто-нибудь, какая-то могучая сила, эту передачу, и мы превратимся в обезьян… Пасифия зябко поежилась, словно из щелей обогрева повеяло холодом. Корнелиус это заметил. – Впрочем, оставим… Боюсь, это всего лишь доказывает мою собственную бездарность в сочинительстве веселых историй, – сказал Корнелиус. – Пугать получается лучше. Но буду стараться. Авось удасться рассмешить принцессу Несмеяну. Впрочем, не фантастикой и не юмором едиными жив комиссар Корнелиус. Вы что-нибудь знаете о джазе? Любите ли вы джаз так, как люблю его я? – Видя, как Пасифия недоуменно молчит, комиссар потянулся к штатному ретранслятору новостей, откуда изливалась очередная сводка событий в Солнечной системе, и повернул переключатель, прерывая репортаж об очередном этапе терраформирования Венеры. – Вот это мой самый любимый, Телониус Монк, – сказал Корнелиус, и каюту заполнили непривычно организованные звуки струнных и язычковых инструментов. Пасифия честно пыталась разобраться в лабиринте хитросплетений ритмов, но получалось столь же плохо, как и с попыткой понять юмор. Корнелиус улыбался, наблюдая за ней. – Очень интересно, – вежливо произнесла гостья, когда комиссар, сжалившись, отключил запись. – Порой, когда я слушаю Монка, мне кажется, будто мироздание основано на принципе свободной импровизации, – задумчиво сказал Корнелиус, разглядывая извлеченный из звукоснимателя шарик с коллекцией записей. Шарик декорировался картой поверхности Ио и сверкал ослепительными точками. – Физики утверждают универсальность законов на всем протяжении времен, от Большого взрыва до нашей эпохи, но никто еще не вывел основополагающего уравнения мироздания. Чем глубже, как нам кажется, мы погружаемся в познание его законов, тем сложнее и непонятнее они становятся. Но если подойти к ним как к искусству свободной импровизации, то многое бы встало на свои места. Мир творится постоянно, здесь и сейчас, следуя неким принципам гармонии, изначально заданной теме, развивая ее и порой переворачивая… Джаз, весь этот джаз… – Корнелиус стиснул шарик в ладони. Пасифия молчала, ожидая когда комиссар вновь заговорит, и обещала себе выпросить у него записи этого самого джаза, чтобы попытаться проникнуться тем, о чем Корнелиус говорит. И безо всякой связи она вдруг вспомнила о лягушках, которых в спешке забыла покормить, и о том, как Корнелиус, первый раз придя к ней и весьма заинтересовавшись аквариумом, задал привычно несообразный вопрос: если на базе вдруг исчезнут все люди, то смогут эти земноводные эволюционировать до разумных существ? Раздалось шуршание, предварявшее включение интеркома, и голос дежурного сообщил: – Командир базы просит комиссара Корнелиуса подняться на мостик. Срочно! Повторяю, командир базы просит комиссара Корнелиуса срочно подняться на мостик! Пасифия и Корнелиус и дальше стояли друг напротив друга, будто сообщение не имело к комиссару никакого отношения. Потом Пасифия глубоко вздохнула, провела рукой по лбу, вытирая крохотные бисеринки пота. – Я постараюсь, Корнелиус, научиться чувству юмора, если это, конечно, не врожденное. И не эксперимент, который уже завершился. – Попробуйте, – мягко произнес Корнелиус. – Как говорил ныне забытый великий философ Гегель, юмор – это высшее достижение разума. А сейчас мне надо идти. Вызывают… 5. Мостик Мостиком базы назывался самый большой отсек выведенного в точку Лагранжа М-сингулярности корабля – когда-то одного из крупнейших танкеров, перевозивших жидкий водород и гелий с Юпитера на Землю и Луну. Для наибольшего объема внутренние перегородки отсека, куда заливался груз, были демонтированы, а сам мостик оборудован дьявольски сложной системой векторной гравитации, позволявшей использовать все его поверхности для размещения аппаратуры и операторов. Подобная концентрация людей в едином беспереборочном объеме вызывала зубовный скрежет у комиссара по безопасности. Она при каждом визите на базу собственноручно выписывала командиру рекламации, прекрасно понимая – тут мало что можно сделать, так как вблизи М-сингулярности работа приборов отличалась крайне низкой надежностью и требовала максимального контроля человеком. Впрочем, люди тоже оказались подвержены влиянию червоточины, и требовалась их ротация. Но с каждым разом добровольцев становилось все меньше и меньше. Направляющая нить хоть как-то позволяла ориентироваться в сотворенном лабиринте. Корнелиус, придерживаясь ее и шагая по прихотливо вьющейся зеркальной дорожке среди островков с различными векторами гравитации, не уставал поражаться, насколько внутреннее устройство мостика напоминает ему мальденбротовские фракталы, а точнее – их художественное воплощение в картинах Эшера. Казалось, он идет сквозь наложение спиралей, составленных из чередующихся в регулярном порядке операторских мест, мимо фигур, запакованных в ослепительно белые коконы демпфер-скафов. В них они были похожи на огромных личинок с короткими лапками, которые тем не менее ловко скользили по управляющим панелям, снимая тысячи и тысячи показаний дистанционных датчиков, отслеживающих изменения в М-сингулярности. Лабиринт, улей, бесконечность – такие метафоры вспыхивали в уме Корнелиуса. Но поскольку ни одна из них не исчерпывала виденное, он и далее подыскивал слова, позволявшие хоть как-то охватить необъятное. Несколько раз при посещении мостика ему чудилось, что он видит самого себя и отнюдь не в отражении зеркал. Когда же об этом заикнулся Бруту, тот на полном серьезе подвел под это научную гипотезу о том, что вблизи М-сингулярности возникают пространственно-временные искажения, из-за чего Корнелиус вполне мог заметить самого себя в будущем или прошлом. Нельзя исключать варианта, когда он столкнется с самим собой, что называется, нос к носу. Поэтому следует заранее подготовить те вопросы, которые он захочет прояснить у Корнелиуса-будущего, и ту информацию, которую он решит довести до Корнелиуса-прошлого. Вот в чем беда, думал он, проходя мимо откровенных признаков кризиса в исследованиях М-сингулярности – пустых операторских мест, иногда со следами принудительного демонтажа в поисках необходимых для починки деталей, вот в чем дело – у нас не хватает даже слов. На каком-то этапе прогресса человечества внезапно перестали возникать, придумываться, образовываться новые слова, хоть как-то описывающие, что происходит с нами. Перестали рождаться метафоры, образы… Возможно, они еще есть в математике, наверняка они продолжают возникать в физике, но эти науки настолько далеки от повседневности, что утратили с ней точки соприкосновения. Может, я потому так привязан ко всей этой архаичной литературной белиберде, потому что стараюсь там отыскать нужные слова и образы? Вот что я здесь и сейчас вижу? А вижу я сходство с Солярисом, той ныне забытой метафорой всего непознаваемого, что давным-давно рождено воображением философа-фантаста. Да, были и такие. Философы-фантасты, астрономы-фантасты, физики-фантасты, инженеры-фантасты… Люди, непокладавшие ума в жажде творить иные миры. Солярис – как предчувствие М-сингулярности. Почему и нет? В конце концов из того, что мне удалось понять за то время, пока нахожусь здесь, оставив все иные дела в Солнечной системе на пару десятков «янусов»? Главное, что я осознал, – никто ничего не понимает в М-сингулярностях. А единственный человек, понимающий в них, находится вне пределов нашей физической реальности. – Я не понимаю, Брут, – сказал в тот раз Корнелиус, – как может быть такое, что имеется некая физическая теория, проработанная модель, много публикаций, но при этом никто и ничего не может понять в происходящем. – Добро пожаловать в эпоху сингулярности знаний, комиссар, – почти весело ответил Брут, привычный отвечать на подобные дилетантские вопросы. – Современные люди редко задумываются, каково это – существовать в условиях, когда человечеством накоплены столь чудовищные массивы знаний, что оно лишилось способности его осмыслять, перерабатывать, проводить вторичную, третичную кодировки… Знания – как регулярные рейсы к небесным телам Солнечной системы. – Повинуясь движению пальца Брута, перед ним возникла картинка Земли, опутанная маршрутами рейсовиков к Меркурию, Венере, Марсу, основным планетоидам Пояса астероидов и дальше – за пределы М-сингулярности – к Сатурну, Нептуну, Урану. – Если мы отправляемся на Марс, то за определенный временной отрезок никак не сможем заглянуть еще и на Венеру и тем более слетать к Оберону. Понимаете метафору? Знания, конечно же, кодируются, спрессовываются в обзорные статьи, школьные учебники, популярные издания, но все они лежат, скажем так, в пределах орбиты Луны. Если вы хотите посвятить себя теории сингулярностей или какой-нибудь центральной догме высшей эволюционной генетики, вам придется отправиться на Марс, а то и вовсе – в Облако Оорта без какой-либо гарантии добраться до назначенной точки маршрута. Увы, Корнелиус, но знание человечества окончательно превратилось в набор узких специализаций, где специалисты близких и родственных направлений с трудом понимают язык друг друга. Что говорить о теории М-сингулярностей, которая решает задачу изучения изначального логоса мироздания, начала начал, если угодно – замысла и промысла творца, если таковой существовал. Теория М-сингулярностей – это даже не физика, как многие ошибочно полагают, это – метафизика, это и новая ступень обобщения, и античный термин, относящийся к синкретизму философии, теологии, этики, искусства. – Закат соляристики, – пробурчал под нос Корнелиус и пояснил громче, поймав заинтересованный взгляд Брута: – Давным-давно была написана книга о некоем космическом объекте – разумном океане на далекой планете. Солярис, так назывался океан, а наука, его изучавшая, – соляристикой. Но поскольку люди совершенно не понимали то, о чем могло мыслить подобное существо, то и наука постепенно пришла в упадок ввиду отсутствия хоть какого-то позитивного выхлопа. Однако, насколько я могу судить, наша наука все же имеет успехи и открытия еще имеют место… – Стечение благоприятных обстоятельств, – махнул рукой Брут. – Некие направления обладают своего рода научной модой, быть может, из-за многообещающих результатов, которые вот-вот будут получены, но чаще – из-за харизмы ученого и его способности увлечь молодежь, повести за собой, сконцентрировать, так сказать, интеллектуальный кулак в направлении главного научного удара. Червоточин как раз из таких. – Брут помрачнел. – Был. – Тогда не все потеряно… – начал Корнелиус, но начальник базы покачал головой: – Он всех забрал с собой на Амальтею, когда его попросили удалиться с Луны. Сингулярность поглотила всех до единого. А вместе с ними и наши знания о сингулярностях. Конечно, мы пытаемся восстановить утраченное, но требуется слишком много времени и мозгов… Кстати, М-сингулярность некоторые так и расшифровывают – сингулярность Минотавра. Вы ведь знаете, кто такой Минотавр? – Да, конечно. Но это не совсем точное толкование, так? – М – от фамилии Манеев, – сказал Брут, и на его лице возникло странное выражение. Корнелиус готов был поклясться, что это смесь отвращения, презрения и плюс ко всему стыда. Было бы тактичнее перевести беседу в иные сферы, далекие от тех, где фигурировал этот пока неизвестный комиссару человек, но Корнелиус находился не в том положении, где следовало слыть деликатным. Впрочем, начальник базы это тоже прекрасно понимал, а потому без всякой подачи со стороны комиссара продолжил: – Манеев – основоположник теории сингулярностей. Червоточин его ученик… Единственный. Сам Манеев харизмой великого ученого не обладал, а с учениками не церемонился… Был весьма жёсток, если не сказать жесток. Те, кто пытались у него учиться, сравнивали его с железным первопроходческим роботом. Следовало сначала победить в поединке, чтобы вырвать хоть крупицу знаний… Но Червоточину каким-то образом это удалось… До неприличия быстро… слишком быстро, что и породило слухи, будто его достижения в теории сингулярностей на самом деле разработки Манеева, а Червоточин присвоил. Но поскольку иных специалистов не имелось, то все это так и осталось лишь слухами недоброжелателей… 6. Изображения не лгут – Точные размеры М-объекта установить не удается, – голос нарушил тишину мостика. – Погрешность – три порядка. – Уточните пределы. – Этот голос Корнелиус хорошо знал. Брут. – По максимальной шкале – два и двадцать семь километра, по минимальной – три и четырнадцать сантиметра. Основание натурального логарифма и число пи, скорее всего, неслучайны, шеф. – Ну еще бы, – пробурчал Брут. – Когда ожидаются более точные оценки? Какую ловушку готовить? Грузовой док или камеру Вильсона? – Волосы мешают, шеф, – включился другой голос, женский. – Пока не покинет зону Гейзенберга, гадаем на кофейной гуще. – Так постригите… налысо… – в ответ хихикнули, Брут ткнул клавишу и развернул командный серп к Корнелиусу. – Присаживайтесь, комиссар. Сегодня ваш бенефис!