ОЩУЩЕНИЕ УСКОРЕНИЯ ВРЕМЕНИ В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ ЗАВИСИТ ОТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ ЧЕЛОВЕКА И ОТ ТОГО, НАСКОЛЬКО ЗАНЯТЫМ ОЩУЩАЕТ СЕБЯ ИСПЫТУЕМЫЙ, А НЕ ОТ ВОЗРАСТА Тем не менее в исследованиях Янссена и Фридмана, как и у Виттманна, обнаруживается одна любопытная деталь: среди лиц старшего возраста на порядок больше респондентов, сообщивших, что за последние десять лет время ускорилось, чем среди молодежи. Для людей в возрасте от тридцати до сорока лет и от сорока до пятидесяти лет последнее десятилетие прошло чуть быстрее, чем раньше. Но для людей пятидесяти лет и старше скорость течения времени в последние десять лет остается практически неизменной. Янссен до сих пор подыскивает возможное объяснение, при этом полагая, что оно не имеет отношения к ощущению цейтнота: люди адекватно оценивают степень дефицита времени, который они испытывали в течение прошлой недели, месяца или года, но едва ли они способны дать достоверную оценку своему ощущению цейтнота на протяжении последних десяти лет. (Вдобавок можно побиться об заклад, что среднестатистический человек по достижении тридцатилетнего возраста в течение предшествующих десяти лет был основательно загружен – до той же степени, что и среднестатистический пятидесятилетний респондент.) Возможно, молодые люди с нетерпением ожидают крутых поворотов судьбы, и чувство замедления времени в последние десять лет вызвано предвкушением больших событий. Также не исключено, что люди в возрасте от двадцати до тридцати лет и от тридцати до сорока лет по сравнению с лицами старшего возраста запоминают больше событий, случившихся за последние десять лет, из-за чего возникает чувство удлинения минувшего десятилетия. Но если предположение в сущности верно и десятилетия с возрастом действительно пролетают быстрее, потому что в нашей дальнейшей жизни остается мало запоминающихся событий, то почему влияние возрастного фактора за порогом пятидесятилетия сглаживается, а не продолжает нарастать? По мнению Янссена и Виттманна, можно найти и другое правдоподобное объяснение тому, что респонденты старше пятидесяти несколько чаще, чем взрослые люди более молодого возраста, сообщают, что последние десять лет пролетели быстрее обычного. Все дело во внушении: существует расхожее мнение, будто с возрастом возникает чувство ускорения времени; при оценке скорости течения прошлого десятилетия лица преклонного возраста более подвержены влиянию стереотипа, чем молодые люди. Теперь вновь обратимся к фактам: чувство ускорения времени широко распространено во всех возрастных группах и проявляется одинаково – несмотря на то что оно входит в диссонанс с фактическим опытом. Испытуемый сорока или пятидесяти лет и двадцатилетний юноша с той же вероятностью ответят, что прошлый год, неделя или месяц прошли быстрее. Это происходит потому, что наши ощущения зависят по большому счету не от возраста, а от того, чувствуем ли мы себя в одинаковой степени занятыми в течение краткосрочных интервалов времени. Оценивая, насколько быстро прошло последнее десятилетие, люди старше пятидесяти лет с готовностью руководствуются другими соображениями; при этом начинает действовать фактор, сила влияния которого, очевидно, не увеличивается по достижении респондентами возраста от восьмидесяти и от девяноста лет. По мнению исследователей, данным фактором служит популярное убеждение, что время с возрастом бежит быстрее, а пожилые люди более склонны относить на свой счет. Объяснение такого рода выглядит умиротворяюще цикличным: нам кажется, что время течет быстрее, когда мы становимся старше, потому что нам так говорят. Зато теперь я понимаю, как оно работает. В течение долгого времени я игнорировал или пропускал мимо ушей высказывание о том, что время летит, когда мы стареем, потому как до определенного возраста мне казалось, что придаточное «когда мы стареем» ко мне не относится. Впрочем, позже я счел себя достаточно зрелым для того, чтобы примерить это изречение к себе. Но нет, время не ускоряется, и неизменная скорость течения времени, преисполненная неумолимой жестокости, находит живой отклик в моем сознании. * * * Однажды днем, отлучившись по делам, я доехал до метро на Центральном вокзале в мидтауне Манхэттена. Платформы станций метрополитена располагаются глубоко под землей, по лестничным ступеням пассажиры поднимаются к наземному пешеходному переходу и проходят через турникеты, а затем эскалатор поднимает их на промежуточный этаж. У подножья эскалатора стояла женщина средних лет, раздававшая брошюры. На ней была желтая футболка с надписью «Конец», а на передней обложке брошюры, которую она мне вручила, также значилось «Конец». Раздавая брошюры, женщина восклицала: «Бог грядет, мы все это знаем! Как мы можем подготовиться ко второму пришествию, не зная точной даты?» В конце эскалатора прохожих поджидал с новой порцией брошюр мужчина постарше, в очках, слегка сутулый. На нем тоже была надета желтая футболка с надписью «Конец», но под буквами стояла дата: 21 мая. До того дня оставалось менее трех недель. У меня тут же мелькнула безжалостная мысль: что они будут делать с залежавшимися футболками 22 мая, когда станет ясно, что конец света не наступил? Однако в скором времени мои мысли вновь вернулись к предположению о гибели мира. Что если всему придет конец через месяц или через неделю, а то и вовсе через несколько минут? Я могу погибнуть в каком-нибудь катаклизме; возможно, меня погубит аневризма или на меня с высоты десятого этажа рухнет наковальня. Наконец, я могу умереть во сне. Готов ли я к уходу? Распорядился ли я своим временем наилучшим образом? Нашел ли я достойное применение текущему моменту? В 1922 году парижская газета L’Intransigeant обратилась к читателям с вопросом: если бы вы знали, что мир ожидает катастрофическая гибель, как бы вы провели последние часы? Откликнулись многие читатели, включая Марселя Пруста, глубоко восхищенного заданным вопросом. «Я думаю, что жизнь неожиданно показалась бы чудом, если бы всем нам угрожала смерть, как вы предполагаете, – писал Пруст. – Только подумайте о том, сколько дел, путешествий, любовных интриг и познания от нас утаивает жизнь и делает незаметной наша лень, которая вынуждает нас постоянно откладывать их на потом, пользуясь определенностью будущего». Точка зрения Пруста наглядно демонстрирует, как безрадостно концентрироваться на настоящем, осознавая его конечность. Многое из того, что мы делаем в настоящем, делается на уровне рефлексов, привычка – враг осмысленности. Почему мы не задумываемся о настоящем, находясь прямо в нем? Не так давно, просматривая старые записи в журнале, я наткнулся на заметку, написанную несколько лет назад, когда я ехал в библиотеку через Центральный вокзал, чтобы вернуть экземпляр «Понятия времени» Хайдеггера. Книга, изданная в 1924 году, представляет собой заключенную в переплет лекцию, содержащую наброски многих идей, позже изложенных в труде Хайдеггера «Бытие и время». Я держал книгу у себя много недель, до тех пор, пока не выяснилось, что ее следовало вернуть как раз в тот день, и вот я еду в поезде до Нью-Йорка, пытаясь вновь осмыслить представления Хайдеггера о времени сквозь стремительно сжимающееся окно моего собственного времени. ТОЛЬКО НЕХВАТКА ВРЕМЕНИ – ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ОЩУЩАЕТСЯ ВСЕМИ ПРАКТИЧЕСКИ ОДИНАКОВО. КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО В ЛЮБОМ МАСШТАБЕ Отправной точкой размышлений Хайдеггера служит аморфное понятие, которое философ называет Dasein, что буквально переводится как «бытие здесь» или «нахождение здесь», однако также употребляется автором в смысле «бытие в мире», «бытие с другими», «неделимая сущность, погруженная в собственное бытие, известная как человеческая жизнь» или даже «способность вызывать сомнения». (По моему мнению, если вам придется выдумать новое слово, способное дать определение времени, вы едва ли в этом преуспеете.) Рассуждая о понятии Dasein, Хайдеггер выразился наиболее конкретно только о невозможности дать ему исчерпывающее определение до тех пор, пока оно не прекратит существовать. «Прежде чем исчезнуть, оно никогда не становится тем, чем потенциально могло быть». Хайдеггер начинал как студент теологии (позже он стал членом НСДАП) и вдумчиво читал сочинения Блаженного Августина, выражавшего подобные мысли. Невозможно измерить длительность ноты или слога в начале звучания; необходимо дождаться, когда звук утихнет, чтобы определить, долгий он или короткий. Настоящее мгновение поддается исчислению только в ретроспективе, превратившись в мгновение прошедшее. Хайдеггер обобщает аналогию: существование кого-либо не может получить адекватную оценку до тех пор, пока не закончится. Ответить на вопрос, насколько рационально используется время, возможно только при условии признания его конечности, причем не имеет значения, идет ли речь о следующем часе или обо всем сроке земного существования. Время в экзистенциальном понимании приобретает ценность только по его истечении, когда настоящее определяется через прошедшее. «Будущее – наиболее значимый феномен времени», – пишет Хайдеггер. Проблема заключается в том, что в пределах Хайдеггера невозможно найти достойное решение экзистенциального вопроса; к тому времени, как вы будете готовы дать ответ, вас уже не будет. Августин предполагал, что время не что иное, как «растяжение» сознания – напряжение ума между памятью и ожиданиями в настоящий момент. Хайдеггер полагает, что давление времени еще сильнее: мы постоянно тянемся к будущему изо всех сил, стараясь дать оценку нашей жизни в настоящем как будто с позиции ретроспективы. Бытие – Dasein – всегда «мчится навстречу прошлому», и это грандиозное действо дает определение времени. Для возбуждения тревоги достаточно просто прочесть несколько отрывков из Хайдеггера: «Dasein, воплощенное в крайнем выражении бытия, не существует во времени, но составляет сущность времени. […] Балансируя по всей протяженности прошлого, к которому я стремлюсь, я обретаю время». У меня не было столько времени. Когда поезд прибыл на Центральный вокзал, я быстро пересек станцию, под сводом нарисованных звезд, мимо справочного бюро со сферическими часами, затем спустился в метро и направился в библиотеку вместе со своими записями, которые сделал второпях для моего будущего «я» и которые надеялся расшифровать позже. Когда Джошуа и Лео исполнилось четыре года, пришла пора тяжелых вопросов. Что значит «умереть»? А ты умрешь? А когда ты умрешь? А я тоже умру? Люди сделаны из мяса? Разлагается ли тело человека? Когда я умру, кто будет задувать свечи на именинном пироге, и кто съест мою порцию пирога? Нельзя сказать, что я был застигнут врасплох. По наблюдениям специалиста по психологии развития Кэтрин Нельсон, личность начинает кристаллизироваться примерно в этом возрасте. Первые два года жизни ребенок не отличает собственные воспоминания от рассказов других; если вы расскажете ребенку о посещении супермаркета, то он, скорей всего, запомнит все так, как будто он и сам был там. Переживание воспоминаний для малыша само по себе настолько ново, что все они воспринимаются как свои собственные. Постепенно ребенок начинает распознавать свои личные воспоминания как принадлежащие исключительно ему – и таким образом осознает свою непрерывность в процессе прохождения по времени: я становлюсь собой, мое самосознание заключено в мембране, сотканной из воспоминаний (я был собой вчера) и ожиданий (я буду собой завтра); я всегда был собой и всегда останусь собой. Однажды за завтраком я получил концентрированное выражение данной стадии развития, когда один из наших мальчиков рассказал мне сон, увиденный прошлой ночью, – первый из снов, которые ему удалось запомнить после пробуждения. Сын сообщил, что ему приснился кошмар: он шел в темноте, как вдруг невидимый голос остановил его и спросил: «Кто ты?» Если не ему, то мне уж точно было понятно, что голос принадлежал самому мальчику. Таким образом, во сне столкнулись две ипостаси самости: одна из них была незнакома самости, зато по крайней мере одна из них обладала достаточной степенью самосознания, чтобы задать важнейший экзистенциальный вопрос из числа тех, которые могут погрузить в тревогу даже взрослого, особенно если задавать их дурным тоном в глубокой ночи. Но стоит новой самости осознать свою непрерывность, она застывает в недоумении: как долго длится «всегда»? Самость, способная заметить, что всему вокруг приходит конец, неизбежно приходит к выводу, что и ей однажды предстоит исчезнуть тем или иным способом. У наших мальчиков была одна спальня на двоих, и перед тем как уложить сыновей спать, я усаживался в темноте между их кроватями и рассказывал им разные истории. Как-то вечером, прежде чем начать рассказ, я заметил, что один из мальчиков тихо плачет. Я спросил его, в чем дело, и в ответ последовал вопрос: «Что произойдет, когда наступит конец света?» «Я не думаю, что кто-нибудь знает», – сказал я. «А что если я переживу конец света?» Мальчик снова начал всхлипывать. Насколько я понял, его печалило не то, что когда-то придется умереть, а то, что он не умрет вместе со всеми и останется совсем один. Прежде чем я нашелся с ответом, который должен был звучать отстраненно и убедительно и при этом не содержать фактических ошибок, к дискуссии присоединился другой брат. «Это невозможно, – заявил он, а затем добавил: – Если повезет, я доживу до ста трех лет, а может быть, даже до ста пятнадцати». Тут первый мальчик перестал плакать. «Нельзя прожить больше ста двадцати лет», – сказал он, апеллируя к данным Книги рекордов Гиннесса, которую он читал накануне. «Едва ли удастся прожить намного больше ста двадцати лет, – произнес я. – Но никто не может знать, когда умрет». «Все зависит от того, как часто заниматься спортом», – вставил брат. «Тебе не о чем беспокоиться, – сказал я сыну. – Мир без тебя не прекратит существовать, на том и поладим». «Нет, без него все закончится, – возразил его брат. – Он не сможет жить без мира». «Папа, ты знаешь, когда мир погибнет?» «Даже не представляю, когда миру придет конец. Так или иначе, это произойдет в бесконечно далеком будущем». «И все-таки, что убьет наш мир?» «На этот счет есть разные теории», – сказал я. «Расскажи хотя бы об одной!» Есть мнение, изрек я, что Солнце, постоянно расширяясь, однажды достигнет огромных размеров и поглотит Землю. «Но это случится в таком далеком будущем, что мы едва ли это можем себе представить», – заверил я. «А какая вторая?» «Нас затянет в черную дыру», – произнес брат. «Да, быть может, нас засосет черная дыра», – согласился я. «А третья теория?» Я объяснил, что Вселенная зародилась в единой точке, потом последовал Большой взрыв, в результате которого она расширилась до необъятных размеров, но в конце концов космос перестанет расширяться и, возможно, начнет сжиматься и снова сойдется в одну точку. «Так что нас всех сплющит в одну точку», – подытожил я. «Правда?» «Может быть», – сказал я. «Это случится через много-много лет?» «Да, ждать еще очень долго». «Тогда нас уже не будет». «Да, мы этого не застанем», – согласился я. «Папа, а есть еще какая-нибудь теория?» «Давай придумаем еще одну, а потом будем готовиться ко сну», – предложил я. «Папочка, если мир станет точкой, он может снова расшириться?» «Да, такое тоже возможно. Тогда все начнется сначала». «А может, и не начнется», – возразил сын. «Возможно, и нет, – ответил я. – Во всяком случае, интересно над этим поразмыслить». Позже мальчики всерьез озаботились моими родителями. Моя мать на середине девятого десятка, а отцу миновало девяносто, и они живут в нескольких часах езды от нас в доме, где я вырос. С каждым минувшим днем мои родители все больше напоминают феномен человеческой биологии: они работают в саду, поют в церковном хоре и раз в неделю занимаются в гимнастическом зале под руководством тренера. У моих родителей есть увлечения: они посещают собрания общества читателей и клуб фотографии, решают кроссворды и смотрят кино; они по-прежнему водят автомобиль, вынуждая меня беспокоиться. Мы с женой стараемся часто навещать их и берем с собой мальчиков, но этого все равно недостаточно. Пару лет назад я с отцом и мальчиками поехали на ярмарку нашего штата. В детстве мы с родителями каждый год выезжали туда на экскурсию. Мероприятие длится несколько дней с конца августа по сентябрь; обширная ярмарочная площадь пестрит павильонами и лотками. Тут есть на что посмотреть: соревнования петушиного пения и конкурсы на лучшее вымя, цветочные шоу, выставки лоскутных одеял и бабочек; ряд за рядом демонстрируют кроликов и голубей старинных фермерских пород, бородатый зазывала нахваливает деревообрабатывающий инструмент. Повсюду идет бойкая торговля смесительным оборудованием и сладкой ватой, приправленной кленовым сиропом. Рядом обнаруживается парк развлечений с аттракционами, навевающими дурноту, и настольными играми сомнительного толка; разумеется, не обходится без масляных скульптур. САМОСТЬ, СПОСОБНАЯ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ВСЕМУ ВОКРУГ ПРИХОДИТ КОНЕЦ, НЕИЗБЕЖНО ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО И ЕЙ ОДНАЖДЫ ПРЕДСТОИТ ИСЧЕЗНУТЬ ТЕМ ИЛИ ИНЫМ СПОСОБОМ Не желая утруждать себя поиском парковочных мест, мы сели на челночный автобус, курсирующий от торгового центра «Шопингтаун Молл». Мой отец завел речь о войне: в 1944 году его призвали в армию, но из-за слабого зрения его признали негодным к военной службе, чему я, возможно, обязан своим существованием. Зато когда война закончилась, отец провел несколько месяцев в военном госпитале в окрестностях Парижа, выполняя канцелярскую работу. На выходных они с товарищами выбирались в город и продавали местным жителям сигареты из своих пайков, а на вырученные деньги приобретали духи и чулки, которые перепродавали ребятам с базы. Параллельно отец изучал французский язык, прокручивая в уме иностранные выражения. Время от времени, заходя в автобус или прогуливаясь в городе, он ловил себя на том, как в уме неожиданно всплывало какое-нибудь французское выражение, словно он репетировал пьесу. Позже отец признался, что с недавних пор его преследует другой внутренний монолог: он все чаще думает о своем возрасте и о своих друзьях, которые постепенно уходят – умирают, если говорить начистоту. За последние годы мои родители потеряли нескольких близких друзей. Потом отец заговорил о глазных каплях, которые принимал по указанию врача. Как он признался, иногда он брал в руки флакончик и задумывался о том, как чудесно устроены глаза и как удивительно, что они до сих пор функционируют. Иногда похожие мысли появляются и при посещении туалета: иной раз бывает любопытно поразмыслить над тем, как переваривается еда и удаляются ее остатки: проходя по кишечнику, пища отдает все полезные вещества на благо биомеханики нашего организма до тех пор, пока все запасы питательных компонентов не будут исчерпаны. * * * В течение нескольких недель на мой телефон приходили извещения из часовой мастерской: мои наручные часы починили, когда я намерен забрать их? В последнем сообщении мастер предупредил, что продаст мои часы, если я в ближайшее время не приду за ними. И вот в один осенний день, спустя месяцы после того, как я уронил свои наручные часы, я сел на поезд, доехал до Центрального вокзала и пошел за часами в мастерскую по Пятой авеню. Когда я зашел в мастерскую, мастер сидел за рабочим столом, напряженно всматриваясь в часовой механизм через ювелирную лупу. Он поднял глаза и узнал меня, затем принес пластиковый пакет с моими наручными часами и подал мне. Поскольку других посетителей в мастерской не оказалось, я спросил мастера, не уделит ли он мне пятнадцать минут, поведав о том, как он избрал свою профессию часовщика. «Пятнадцать минут? – переспросил мастер с сильным акцентом. – Но зачем вам целых пятнадцать минут? Мне хватит и пяти минут на весь рассказ». Часовщик вырос на Украине, а в пятнадцать лет заявил родителям, что больше не желает ходить в школу; ему хотелось чем-нибудь заняться, хотя он еще толком не знал, чем именно. Кто-то предложил ему часовое дело, и он последовал совету. Тогда, в послевоенные времена, в России часовые детали редко появлялись в продаже, поэтому ему часто приходилось изготавливать запчасти вручную. В наши дни, заметил мастер, производители часов применяют детали, конструкция которых специфична для каждого бренда, однако иногда в процессе ремонта требуются запчасти, которые он может сделать самостоятельно. Мастер ушел за конторку и вернулся с «Ролексом» без задней стенки; вскрытый корпус обнажил микроскопическую вселенную вращающихся шестеренок. Часовщик гордо указал на собственноручно изготовленный крошечный держатель, фиксирующий балансирное колесо в нужном положении. Я спросил его, какой аспект в работе приносит ему максимальное удовлетворение. Часовщик метнул на меня удивленный взгляд: «Мне нравится ремонтировать часы, – сказал он. – Кто-то приносит мне часы, которые не работают, я привожу их в порядок, и они возобновляют ход – и я получаю от этого удовольствие». Я оплатил счет и направился обратно к Центральному вокзалу. До прибытия поезда еще оставалось время, так что я занял место за столиком в кафе и вынул наручные часы. Мастер сообщил, что сделал мои часы влагостойкими; я заметил, что они на две минуты опережали таймер, встроенный в телефон. Я застегнул браслет на запястье, вновь ощутил привычную тяжесть часов и в скором времени забыл о них. Потом я осмотрелся. За стойкой с прохладительными напитками восседали на барных стульях две пожилые женщины, занятые оживленной беседой. Рядом за столиком обосновалась супружеская пара из Франции с двумя детьми, поедавшими рожки мороженого. Мимо торопливой походкой прошел священник. Потом я заметил женщину, делавшую пометки в блокноте, и мужчину, который одиноко дремал за столиком, поставив локоть на стол и подперев подбородок рукой. Все посетители уставились в экраны телефонов, разговаривали по телефону или друг с другом; повсюду проникал монотонный гул деловых забот и бесед – звук, разоблачающий представителей глубоко общественного вида, поглощенного установлением связей друг с другом и синхронизацией жизненных ритмов.