Дядя Дэн улыбнулся, показав желтые от табака зубы, которые, говорят, были похожи на мои. — Да, лучше бы. Но ведь люди не всегда знают, от чего больному станет лучше, а от чего хуже, даже родители. На́, выпей это и послушай, что я тебе скажу. — Он взмахнул своей огромной сигарой, словно волшебной палочкой. — Повернись на правый бок, закрой глаза и спи, а завтра утром ты увидишь чудо. Во дворе, прямо под своим окном. Договорились? Я чувствовал, что засыпаю, но сделал над собой усилие и кивнул головой. Когда я проснулся, в комнате никого не было, утреннее солнце заливало сложенное в ногах кровати лоскутное одеяло, стайка малиновок громко переговаривалась в ветвях старой яблони, заглядывающей в мое окно. Я вспомнил, что дядя Дэн обещал мне вчера чудо, и поднялся на колени посмотреть, совершилось оно или еще нет. Какое разочарование! Сквозь густую зелень яблони, которую посадил отец моего отца в первый год нашего века, все во дворе — и мальвы, и выкрашенный красной краской насос в бетонной крышке колодца, и прудик для птиц, обсаженный петуниями, и мой велосипед, валяющийся в мокрой траве, — все было точно таким же, как месяц назад, когда мы с Райаном гонялись друг за другом вокруг конуры, которую построил для него отец. Но тут мое внимание привлекли птицы, вьющиеся вокруг своих гнезд на корявых ветках, и я увидел среди созревающих яблок апельсины! Да, да, и лимоны! Не может быть, это неправда. Неправда? Тогда почему так шумят и волнуются птицы? — Сливы, — произнес я вслух. — А вон груши. И целая гроздь бананов. — С яблоками это только шесть разных фруктов, — раздался за моей спиной дядин голос. — Смотри внимательнее, должны быть еще. Я ведь обещал тебе не просто фокус, а настоящее чудо. — Дядя Дэн, как они тут очутились? — Считай, считай. — Вон виноград… и вишни. Значит, восемь. А эти маленькие зелененькие штучки, как они называются? — Кажется, айва, точно не знаю. Я дома покупаю фрукты у Джузеппе, в ларьке на углу. Так, ты насчитал девять разных сортов, Чарли-малыш. А что вон на той ветке? Гляди хорошенько. — Дыня и еще мандарины. Ой, как много мандаринов! Так, это одиннадцать. А возле гнезда помидоры. Только ведь помидоры не фрукты. — Эх ты, не фрукты! И чему вас тут, в Данкерке, только учат? Помидоры — фрукты, они принадлежат к семейству ягодных, как виноград и бананы, значит, всего тут двенадцать сортов… Это и есть обещанное чудо. — Черные глаза дяди Дэна блестели удивительно ярко, под ними лежали глубокие темные тени. — Старая яблоня превратилась в дерево жизни[15]. — Во что? В дерево жизни? — Знаешь, Чарли-малыш, иногда мне кажется, что ты только что с луны свалился. — Дядя Дэн распахнул окно. — Сорви себе что хочешь. Я оглянулся — в дверях стоял папа со спущенными подтяжками и без воротничка, мама вытирала дрожащие руки кухонным полотенцем. — Рви, не сомневайся. Раз я говорю — можно, значит, можно. Мои родители даже не попытались остановить меня, поэтому я забрался на подоконник, высунулся наружу и сорвал сливу. Вытерев ее о рукав пижамы, я взял ее в рот, а дядя Дэн изо всех сил сжал мне плечо. — Ну вот, — сказал он, — теперь ты вкусил от дерева жизни. Ты читал Библию, знаешь, что это значит? Ветхий завет, Книга бытия, Новый завет, откровение святого Иоанна. — Папа говорит, что ты считаешь Библию собранием глупых небылиц. Папа вспыхнул. Он всегда поддерживал маму, которая требовала, чтобы я обязательно ходил в воскресную школу, и я слышал, как он называл своего шурина-врача безбожником. — Не будем устраивать диспута, — засмеялся дядя Дэн. — Медициной установлено, что, вкусив от дерева жизни, человек делается бессмертным, неважно, верит он в то, что произошло в Эдеме, или нет. Я тебе даю слово, что ты будешь жить еще очень долго после того, как всех нас не станет. Так что давай скорей поправляйся, Чарли-малыш. И я, конечно, поправился. Может быть, дядя и не был выдающимся врачом, зато он знал, чем помочь мальчишке, когда к нему пришло горе, хотя своих детей никогда не имел. Наверное, он провозился всю ночь, вешая на старую яблоню под моим окном апельсины и лимоны, сливы и груши, стоя на нашей шаткой стремянке, но лекарство подействовало, потому что очень скоро я уже гонял на своем самокате по улицам Данкерка. И вот прошло двадцать три года, и дядя Дэн стоит, растерянно озираясь, на незнакомой площади чужого города, а я — я, сделав над собой усилие, машу ему рукой и окликаю. Да, я делаю над собой усилие, потому что мне стыдно показаться ему на глаза — штаны мои в глине и краске, сандалии рваные, я давно небрит, руки дрожат. А ведь и он, наверное, помнит доверчивого мальчугана, которого можно было утешить волшебным деревом, когда он потерял любимую собаку! Но дядя Дэн с прежним своим невозмутимым видом направился ко мне, словно мы расстались только вчера. — Как поживаешь, Чарли-малыш? — Он широко взмахнул сигарой, словно это все еще была волшебная палочка, по мановению которой я снова мог стать таким, каким был когда-то. — Знаешь, у меня было предчувствие, что я тебя здесь встречу. — Ну еще бы! Слухом земля полнится. Но тебя-то каким ветром занесло сюда? Было ужасно странно видеть его здесь. Так же странно, как встретить в кино своего парикмахера в таком же костюме, как на всех, без халата, — для меня дядя Дэн был навсегда связан с Кони-Айлендом. — Да уж пора было, — сказал он неопределенно. — Давно пора. Я тебе не помешал? Я познакомил его с Хулио, который плохо говорил по-английски, и за бутылкой темного мексиканского пива дядя Дэн не спеша поведал нам, что в аду сейчас и то прохладнее, чем в Бруклине, что его постоянный партнер в покер Оскар — «Помнишь Оскара, Чарли-малыш?» — с которым они собирались отправиться в морское путешествие, умер и что сам он запер свой кабинет, сел в машину и поехал куда глаза глядят. — Я могу доехать так хоть до самой Гватемалы, — улыбнулся он, — если не сдадут покрышки и настроение. Но я-то знал, что это неправда, дядя Дэн приехал повидаться со мной, хотя я еще не понимал, что его на это толкнуло. И его бодрый вид меня не обманул — кожа у него, несмотря на загар, была не просто бледная, она была желтоватая и словно восковая. — Говорят, здесь есть очень интересные развалины, — говорил дядя. — Пойду займу номер в гостинице. Мне хочется провести здесь дня два-три. Последние слова он произнес нерешительно, словно опасаясь, вдруг я стану его отговаривать или чем-нибудь покажу, что не рад ему. — Я бы пригласил тебя к себе, — сказал я, — но я живу в деревне, а это такая трущоба… — Ну что ты, что ты! — Но я с удовольствием поеду с тобой и в Митлу, и в Монте-Альбан, и вообще куда ты только захочешь. Я сейчас не очень занят. — Я тоже, Чарли-малыш. — Он встал, сверкнув своей прежней улыбкой. — Рад был познакомиться с вами, Хулио. Когда мы на следующее утро отправились с дядей Дэном в его лимузине-монстре с кондиционированным воздухом осматривать развалины, я начал подумывать, что напрасно приписывал ему мысли, которых у него, наверное, и в помине не было. Он добросовестно разглядывал достопримечательности, просил меня фотографировать его и стоял перед объективом под палящим солнцем, обнимая индейских ребятишек в лохмотьях, торговался с женщинами, которые продавали возле храма в Митле сувениры — подделки под старину, и, казалось, был всем совершенно доволен. Более того, он ни разу не завел разговора обо мне, спросил только, не нарушил ли его приезд моих планов и не скучно ли мне быть его гидом. Не вспоминали мы и родственников, хотя раньше, когда я был маленький, часто говорили о них. Но в Митле он сказал, что хочет купить им ребо́зо[16]. — Надо же привезти что-нибудь твоим теткам. Давай выберем пару не слишком ярких. Стоя с сигарой в зубах посреди хижины с глиняным полом, где жило семейство ткачей, и пытаясь объяснить что-то древней старухе и полуголому мальчику на своем ломаном испанском языке, дядя Дэн показал мне табличку на двери над выцветшим плакатом, изображавшим Кантинфласа в роли тореро. — Что там написано, Чарли-малыш? Переведи. — «В этом доме живут католики, — прочел я. — Просьба протестантской пропагандой не заниматься». — Ну и ну! — Дядя задумался. — Всю жизнь прожил в Нью-Йорке и никогда не видел ничего подобного. Назавтра дядя Дэн робко спросил меня, не съезжу ли я с ним на побережье. Наверное, на лице моем выразилось удивление, потому что он торопливо добавил: — Не в Акапу́лько, нет, нет, это слишком далеко. И потом, там, говорят, ничуть не лучше, чем в Майами. Я думал, хорошо бы побывать в каком-нибудь диком уголке, пока его не заплевали. От кого-то я слышал, что до Пуэ́рто-Анхель цивилизация еще не добралась — пальмы, тропические фрукты и тишина, народу ни души. От Оахаки туда всего день езды. — Я там никогда не был. — Он смотрел на меня с надеждой, такой ненавязчивый и деликатный, и я сказал: — Конечно, давай съездим. Мы добрались до Пачу́тлы в его исполинском лимузине за пять часов. Я вел машину, а дядя Дэн, словно не замечая крутых поворотов серпантина, любовался диким пейзажем, горными долинами и пропастями, которые открывались то справа, то слева. Еще каких-нибудь полчаса — и Пуэрто-Анхель, берег Тихого океана, но у меня вдруг появилось странное предчувствие. Впрочем, дядя Дэн был отличный спутник. Он, посмеиваясь, мирился с неудобствами, каких, конечно, никогда до сих пор не испытывал. Скользкая, отвратительная еда, неописуемо грязные уборные или вообще отсутствие таковых, жара, которая наваливалась тем сильнее, чем ниже мы спускались, — он ни на что не обращал внимания, так ему хотелось поскорей увидеть море. И мы тряслись по таким рытвинам и ухабам, которые с трудом одолел бы даже «джип», и вот наконец последний поворот, и перед нами — синий простор Тихого океана. — Честное слово, я чувствую себя по меньшей мере Кортесом! — засмеялся дядя Дэн и похлопал себя по животу. — На самом деле первым был не Кортес, а Ба́льбоа. — Ну, Бальбоа, все равно. Ты знаешь, Чарли-малыш, я ведь впервые вижу Тихий океан. Давай спустимся на берег. Мы съехали к воде, и я чуть не заплакал от огорчения за дядю Дэна. В его тропическом раю стояло вполне современное здание школы, несколько каменных домов и масса деревянных развалюх, в которых вместе с людьми жили кошки, собаки, куры и свиньи. Пляж был завален мусором, загажен свиньями, которые копошились тут же со своими визжащими выводками. Зной разъяренно накинулся на нас, словно только и ждал, когда мы выйдем из своей машины с кондиционированным воздухом. — Не вешай голову, Чарли-малыш. — Дядя Дэн легонько тронул меня за локоть. — Ты тут ни при чем. Представляешь, каково сейчас мне, ведь это я затащил тебя сюда. Мы обогнули деревню, пересекли высохшее русло речушки за холмом — и перед нами возник мираж, но он не исчез, когда мы приблизились к нему! Чудесный пляж начинался прямо за деревенской свалкой. Раздевшись, мы растянулись на песке, погрузив ноги в хрустальную, голубую, несказанно ласковую воду. Мы знали, что в море есть электрические скаты и акулы, но нам было всё равно. Зато вокруг не было ни свиней, ни людей. Мы были одни, совершенно одни — первые люди, ступившие на этот золотой песок. — Я хочу сказать тебе одну вещь, Чарли-малыш, — наконец произнес дядя. — Наверное, когда ты был маленький, ты завидовал мне. — Я восхищался тобой. Ты столько для меня сделал! — А вот для себя я не сделал того, что нужно. Нужно мне было жениться, нужно… А, что говорить, многое надо было сделать, а я не сделал. Все мы в какой-то мере трусы. А сейчас, когда жизнь прожита и все, что прежде казалось таким важным, потеряло смысл — женщины, деньги, путешествия, слава, — сейчас я начал понимать, что самое большое счастье — это жить, просыпаться утром, дышать. Он перевернулся на живот и подпер голову рукой. — Мне казалось, что я у цели, и вдруг однажды я почувствовал страх. Страх перед смертью — то, чего я никогда не понимал в людях. Помнишь, когда ты был маленький, я сказал тебе, что ты бессмертен… Конечно, сам-то я в это не верил, может быть, потому, что не был провинциальным мальчишкой, как ты, и не ел плодов с дерева жизни. Трудно сохранить веру, если ты вырос в Нью-Йорке. Он замолчал. Я спросил как только мог небрежно: — А сейчас? И вздрогнул от его громкого хриплого смеха. — Я рад, что приехал сюда, вот и все. Это хорошая встряска. Нельзя иметь все, но грош тебе цена, если ты не стремился иметь все. Вот тогда тебе есть о чем жалеть. А хочешь, чтобы у тебя что-то получилось, — никогда не бойся, это главное, ей-богу. Ты выжимаешь из своей машины все, на что она способна, стремясь в рай, и вот ты в раю, весь потный, запыхавшийся, но оказывается, что поросята тебя опередили. Ничего трагичного в этом нет, таковы правила игры. И понять это — великое дело, правда? Жизнь — великолепная штука, каждый ее день — бесценный подарок, но стали бы мы ей радоваться, если бы она была бесконечной? Рано утром после кошмарной ночи, которую мы провели, забаррикадировавшись от свиней в одной из лачуг на берегу, именовавшей себя отелем, мы с дядей Дэном чуть не на четвереньках вползли в его машину и поехали обратно в Оахаку. Всю дорогу мы молчали, глядя на зеленые заросли долин, и чем выше мы поднимались, тем легче становилось дышать. Я понимал, что дядины дни сочтены, но был далеко не уверен, что он приезжал сюда только затем, чтобы в чем-то для себя убедиться, как признался мне на пляже возле Пуэрто-Анхель. Зато сейчас, когда дяди Дэна уже нет, я твердо знаю, хоть он меня тогда ни о чем не расспрашивал, не выражал сочувствия и не осуждал, что он предпринял это путешествие не только для того, чтобы доставить себе удовольствие, потешить свою тоскующую душу, но и для того, чтобы повидать в последний раз меня, показать выход. Вскоре после того как он уехал, оставив меня любоваться собой в облупленном зеркале на стене моей мексиканской комнатенки, я решил, что хватит мне жалеть себя, и вернулся в Соединенные Штаты, и жизнь моя стала складываться более счастливо и разумно. И когда я пришел к дяде Дэну на тесное, неуютное кладбище на окраине Бруклина — он умер за несколько дней до моего возвращения, тихо и просто, во время приема в своем кабинете, — я принес с собой саженец arborvitae[17] и, убедившись, что никто меня не видит, посадил дерево жизни на его могиле.