— Приходи на представление, сынок, там я делаюсь прозрачный. Я стою на фоне черного занавеса и глотаю шпагу с горящими электрическими лампочками, и зрителям кажется, будто у меня светится позвоночник. Он проводил нас до двери и весело сказал: — До встречи на представлении! В машине дядя положил руки на баранку и вздохнул. — Славные люди, правда? — Еще бы! — У него очень плохо с горлом. В общем-то, это предраковое состояние. Нельзя подвергать тело бесконечным надругательствам, оно не прощает этого, Чарли-малыш. Жена его больше не может работать, а он никакого другого ремесла не знает. Я подумал, тебе будет интересно с ними познакомиться… Среди дядиных пациентов было много людей, которым приходилось терпеть надругательства, да еще такие, о которых я не посмел бы даже рассказать дома. Однажды дядю вызвали на Ноубл-стрит — название улицы врезалось мне в память, это было в Гринпойнте, возле Ист-ривер, как раз против нижнего Манхэттена, — к женщине, которой только что принесли труп ее сына: бандиты из соперничающей шайки в Ред-Хук всадили ему в затылок три пули. Она очень страшно кричала. Пока дядя Дэн делал ей успокаивающие уколы, я сидел внизу в кондитерской, дожидаясь его. Потом мы поехали на Сэндс-стрит, в ту ее часть, которая сейчас уже и не существует, а тогда там сплошь тянулись убогие домишки, населенные проститутками. Ехали мы мимо военно-морских верфей и всю дорогу молчали. Я сидел с горящим лицом в машине, стараясь не смотреть на девиц, которые лениво жевали резинку и махали мне рукой из-за кружевных занавесок. Наконец появился дядя Дэн, швырнул чемоданчик на заднее сиденье и больно сжал мне рукой худое плечо. — Чем больше несчастий я вижу, — сказал он, — тем голоднее становлюсь. Поедем перекусим в Боро-холл, а то у меня скоро начнется прием. Ему еще надо было сдать какой-то отчет и получить медикаменты в деловой части Бруклина, поэтому мы остановили машину на Монтегю-стрит и пошли завтракать в настоящий бар. Там я увидел, как коммивояжеры бросали из стаканчика кости, этим решая, кому платить за выпивку. — Да, в Данкерке такого не увидишь, — заверил я дядю. Он засмеялся: — Так ведь и Сэндс-стрит там тоже нет, Чарли-малыш! Чего я только не повидал за ту неделю, что прожил у дяди Дэна в Нью-Йорке, чего не наслушался! Смотрел, как человек глотает сталь, ездил в одной машине с сумасшедшим, встречался лицом к лицу с падшими женщинами и убийцами… Самая толстая в мире женщина подарила мне свою фотографию с посвящением, а знаменитый подающий Вэн Мунго, мой давнишний кумир, оказавшийся дядиным приятелем, однажды взъерошил мне волосы и написал свое имя на бейсбольном мяче, который я решил покрыть воском, чтобы автограф не стерся, и показывать тем, кто не поверит моим рассказам. Но это еще что! Пока у дяди Дэна в кабинете шел прием, я валялся на пляже, глотая один за другим номера «Оффи́шиэл Дете́ктив», которые захватывал из дядиной приемной — дома мне к этому журналу запрещалось и прикасаться, — а вокруг загорало несметное множество обнаженных людей, которые, казалось, выползли из своих щелей и собрались сюда со всего раскаленного Нью-Йорка… нет, со всего земного шара. Я постиг тонкости блефа в покере, наблюдая, как играет по вечерам в своем клубе дядя Дэн с доктором Рейнитсом — невероятно худым и бледным зубным врачом — и тремя кони-айлендскими дельцами. Мне разрешили не ложиться спать в ночь карнавала — мало сказать разрешили, просто взяли с собой, как взрослого, — и я, тараща слипающиеся глаза, глядел чуть не до самого утра на вереницы красных пожарных машин, ползущих по освещенным разноцветными огнями улицам. Да, это была самая счастливая неделя в моей жизни. * * * Добрый гений моего детства, дядя Дэн сохранил и мою любовь, и мое уважение, когда я стал взрослым. Десять лет спустя, когда наш конвойный корабль, проводивший через Северную Атлантику торговые суда, остановился глухой декабрьской ночью в Грейвзендской бухте, дожидаясь, чтобы его пропустили на военные верфи, я отпросился на берег и побежал к дяде Дэну. После непроглядной черноты военных ночей, среди которой конвоируемые транспорты на ощупь пробирались навстречу гибели, Кони-Айленд, даже затемненный, ослепил меня. И все-таки это был совсем не тот Кони-Айленд, который я помнил, а голый, холодный, неприветливый; скрипели на ветру вывески аттракционов, напоминая выцветшими буквами о веселых представлениях, которые устраивались здесь летом; пустые, безлюдные улицы, все покрыто инеем, под ногами смерзшаяся грязь. Дяди Дэна дома не оказалось. — А вы идите в турецкие бани, — посоветовала мне его экономка, — это совсем близко, вы ведь помните? Он там со своими приятелями играет в покер. Немного разочарованный и огорченный, я снова побежал по темным улицам и ворвался в жаркое, парное святилище. За столиком, где среди фишек и бумажных стаканчиков с пивом валялись недоеденные сандвичи и жареное мясо на кусках пергамента, сидели, сияя лысыми черепами и мокрыми плечами при ярком свете свисающей над ними лампочки без абажура, дядя Дэн и его партнеры. На докторе Рейнитсе не было ничего, кроме сандалий и мохнатого полотенца вокруг бедер, но я его сразу узнал — по адамову яблоку и зеленому козырьку над глазами, с которым он, как видно, никогда не расставался; в руках он вместо иглы бормашины держал карты, но в остальном почти не изменился. Задрапированный в простыню, дядя Дэн был похож на римского сенатора, с той только разницей, что римского сенатора трудно представить себе с сигарой в зубах. Волосы на его груди поседели, выросло солидное брюшко. Он посмотрел на меня устало, равнодушно, и меня это потрясло еще больше, чем происшедшая с ним перемена. — Гляди, кто к нам пришел. Жив-здоров, Чарли-малыш? Джентльмены, надеюсь, вы помните моего племянника. Отто, Оскар… Я кивнул им. — Бери стул, садись. — Тот, кого звали Оскар, протянул мне руку, на которой блестели два кольца. — Джейк, принесите еще мяса. И пива: никогда не видел моряка, который отказался бы от пива! — Побывал в Европе? — без всякого интереса спросил меня доктор Рейнитс. — Мы все время плаваем туда и обратно, — пробормотал я. — Я ведь служу на конвойном корабле. Был в Галифаксе, в Шотландии, в Мурманске… — Что ты говоришь! Я тоже когда-то был в Архангельске. Скучный городишко. Дома там, помню, щелястые, насквозь просвечивают… — Ты вернулся домой целый и невредимый, это главное, — улыбнулся дядя. — Как будешь проводить отпуск? Небось задумал кутнуть как следует? — Кутнуть? — На секунду у меня мелькнула отчаянная надежда, что он еще раз сделает для меня то, что сделал десять лет назад. Я так давно страдал от морской болезни, меня столько времени мучил страх. Я не мог привыкнуть к тому, что всюду мины, не мог забыть гибели ветерана первой мировой войны — он вспыхнул, как спичка, задрал к небу нос, словно указующий перст, и ушел под воду, оставив на поверхности горстку обезумевших людей да почерневшие обломки. А теперь меня ужаснули эти гражданские с их нелепым самодовольством, и больше всех — мой дядя Дэн. Мне хотелось одного: убежать, как, наверное, хочется убежать юноше, над которым зло посмеялась любимая им девушка. И вдруг в лице дяди Дэна появилось очень странное выражение, такое для него неожиданное, что я в первую минуту ничего не понял и решил — это зависть постаревшего, опустившегося человека, которого может расшевелить только турецкая баня да карты в обществе ему подобных. И я повторил в полной растерянности: — Кутнуть? Он медленно покачал головой. Потом взял в рот сигару, и его глаза сверкнули прежним блеском. Пригладив пальцем седеющие усы, он тихо сказал: — Я знаю, о чем ты думаешь, Чарли-малыш. Но я всегда был уверен, что с тобой ничего не случится. Ты сейчас взрослее меня. Это я здесь тону, медленно и незаметно, и на мне даже нет спасательного пояса. — Он помолчал и, не обращая внимания на своих друзей, а моих недругов, которые вдруг словно перестали существовать, произнес перевернувшие мне душу слова, которые положили конец моим детским притязаниям на него: — Теперь я и сам не отказался бы от помощи. ДЕРЕВО ЖИЗНИ В тот год, когда мне исполнилось тридцать лет, судьба занесла меня в Мексику, в маленькую деревушку Сан-Фели́пе близ Оаха́ки. От меня только что ушла жена, и жилось мне плохо — я жалел себя, дотрачивал последние гроши и все-таки продолжал внушать себе, что мое призвание — гончарное дело (жену мне в этом убедить так и не удалось). Но если говорить правду, то, оставшись один, не имея детей и понимая, что настоящего таланта у меня нет, я все больше отдавался во власть тоскливому страху перед никчемной старостью, бесцельным угасанием и нелепым уходом из жизни, которую я в глубине души презирал, но расстаться с которой боялся. Если я не кружил и не обжигал горшки, то сидел в открытом кафе перед отелем Маркес дель Валье на центральной площади Оахаки и играл в домино со знакомым мексиканцем, агентом по продаже линолеума. Как-то перед вечером, когда я, допив стаканчик теки́лы[13], принялся за сангри́ту[14], на той стороне площади остановился исполинских размеров лимузин американской марки, сплошь обклеенный рекламными плакатами туристских агентств — Мамонтова пещера, горы Блу-Ридж и прочие красоты и достопримечательности. В машине не было никого, кроме водителя, грузного немолодого мужчины, который распахнул дверцу и с трудом вылез из лимузина, словно змея из своей кожи. — О господи! — сказал я. — Ты чего? — Хулио поднял на меня сонные глаза. — Обыкновенный турист. — Нет, не обыкновенный турист. Это мой дядя с Кони-Айленда. Я как громом пораженный глядел на дядю Дэна, бредущего через площадь с тем робким, растерянным видом, какой бывает у американцев, впервые оказавшихся за границей, но видел я не пожилого человека с огромной сигарой, в темных очках и ярчайшей рубашке навыпуск, обтягивающей большой живот, который придавал ему не столько солидный, сколько обрюзгший вид, — я видел ладно скроенного энергичного крепыша, моего дядю Дэна, которого я так любил в детстве. Как же я им когда-то восхищался! И сколько он для меня сделал! Мы не виделись больше десяти лет, но вспомнил я сейчас не нашу последнюю встречу во время войны, когда я, натерпевшийся страху моряк только что из Мурманска, прибежал к нему и меня встретил гражданский лекарь, философствующий за картами со своими друзьями в турецких банях на Кони-Айленде, и даже не ту удивительную неделю, что я провел у него во время кризиса, спасаясь от родителей с их прогорающей скобяной лавкой в Данкерке, штат Нью-Йорк, — нет, я вспомнил, как вспоминал и буду вспоминать всю жизнь, тот его приезд ко мне, когда со мной случилось самое мое тяжелое детское горе. Однажды летом, когда мне было лет восемь, мы с моим ирландским сеттером Райаном попали под сильный дождь, возвращаясь вечером с озера. На крыльце, когда я, опустившись на корточки, стал вытирать Райана, я вдруг увидел, что у него течет из носу и из глаз, он весь дрожит и дышит тяжело и хрипло, будто долго бежал. Как я ни умолял маму, она выставила собаку за дверь, а меня сунула в горячую ванну. Утром ветеринарный врач сказал, что у Райана воспаление легких. Мама раскаялась и впустила его в дом, но поздно: воспаление легких оказалось последствием чумки, а против чумки лекарств нет, можно только ждать, чем все кончится. Я написал крупными печатными буквами письмо дяде Дэну в Бруклин. Мне казалось, он должен знать, что произошло, ведь это он подарил мне щенка в тот день, когда я в первый раз пошел в школу, и к тому же он врач и живет в Нью-Йорке. Дядя Дэн прислал мне открытку с видом отеля «Святой Георгий» и велел надеяться, что все будет хорошо. Мы и надеялись. Но через несколько дней, жарким, душным вечером, у Райана вдруг начались судороги. Мама побежала в магазин за папой, я бросился звонить ветеринару. Я весь день как-то странно себя чувствовал, когда же Райана увезли, у меня поднялась температура, болело сердце, все тело ныло, будто меня сдавили стальными тисками, которые стояли в задней комнате папиного магазина. Мамины волосы, всегда так аккуратно сколотые узлом на затылке, рассыпались; когда она нагнулась ко мне, я увидел шпильку, повисшую, словно гусеница на паутинке. Мама, плача, раздевала меня, слезы бежали по ее щекам, оставляя в пудре блестящие дорожки. Я тоже плакал — оттого ли, что унесли Райана, у которого так беспомощно дергались задние лапы, или от боли, какой я раньше не мог себе даже вообразить. У меня оказался ревматизм. Лежа день за днем в своей комнате с покатым потолком на втором этаже под крышей, ослабевший и несчастный, я тупо разглядывал рыжие потеки на стене в том месте, где отстала железная полоса, закрывающая щель между дымоходом и крышей, и обои намокли от снега, тянул через соломинку апельсиновый сок и просил, чтобы ко мне привели мою собаку — я бы гораздо быстрее поправился, если бы она сидела возле моей постели! Но я не сердился на родителей и ничуть их не обвинял, пока меня не пришел навестить Ронни, мальчик старше меня, живший по соседству. Он принес мне несколько книжек Дона Стэрди, и, когда я сказал ему, что родители отдали на время Райана знакомым на ферму, он расхохотался мне в глаза: — На живодерню они его отдали, а не на ферму! Похолодев, я молча глядел на его презрительную усмешку с торчащими в разные стороны зубами. — Его усыпил ветеринар. Собак всегда усыпляют. Сдох твой Райан, а ты и не знаешь! — Мама! — закричал я. — Мама! Мама! Прибежала мама, испуганная отчаянием в моем голосе. В дверях она столкнулась с Ронни, который пробормотал, что ему надо идти, и исчез, оставив ее наедине со мной и с тем страшным подозрением, которое он во мне заронил. Да, сказала мама, беря меня за руку, но я тут же судорожно ее отдернул и спрятал под одеялом, да, это правда, Райан умер, его пришлось усыпить. — Зачем вы меня обманули? — всхлипнул я. — Зачем? — Так получилось. — Она хотела погладить меня по голове, но я отвернулся. — Мы бы тебе обязательно сказали, но ты заболел. Тебе было так плохо, и мы решили пока не расстраивать тебя. Папа просто ждал, когда… Я сунул голову под подушку и больше ее не слушал. Мне стало хуже. К утру я был почти без сознания, но все-таки слышал — во сне или наяву? — как мама рассказывает о моей болезни дяде Дэну, который находился от нас почти за пятьсот миль. Но это был не сон — мама со страху решила посоветоваться со своим братом, врачом, и заказала междугородный разговор, что́ мы делали только в самых крайних случаях. Через несколько минут — на самом деле это было, наверное, уже на следующий день — дядя Дэн появился у моей постели. Из-под его пышных усов торчала сигара, по жилету вилась двойная цепочка. Он вынул из кармана золотую луковицу, которая досталась ему от отца, то есть моего дедушки, и взял мою руку пощупать пульс. — Ты что же это, Чарли-малыш, — спросил он, — какого страху задал своим старикам? — Они убили Райана, — прошептал я. — Да, убили. И правильно сделали. Я это говорю как врач. Оставить его мучиться было бы куда более жестоко. Райана не спасло бы даже чудо. — Лучше бы они сказали мне правду.