У Кевина раскрылся рот. — Неужели? Придет простой, обыкновенный рабочий с улицы — и ему разрешат петь, а вся Америка будет его слушать? Лерой закусил губу. — Ну, вообще-то, конечно, нужна рекомендация, — сказал он более сдержанно. — Учитель, у которого я сейчас занимаюсь, недостаточно известен, чтобы дать мне рекомендацию, но он знает одного профессора, с которым все считаются, только его уроки мне не по карману. Вот если мне помогут выхлопотать стипендию, я смогу учиться у него. Другим же удавалось, чем я хуже? — Конечно! — поддержал его Кевин. Теперь ему было известно, зачем Лерой надевает маску и зачем дует в свою свистульку, но это только разжигало любопытство. Лерой был уверен, что скоро Кевин захочет узнать, почему он работает на конвейере — ведь конвейер никакого отношения к музыке не имеет, хоть тут и неплохо платят, — и что как только Кевин соберется с духом, он его об этом спросит. Так оно и случилось. — Почему? А потому, что моя жена ждет ребенка! — радостно засмеялся Лерой. — Она мне сына, а я ей — денежки. Об этом в цехе тоже никто не знал. Ребята смеются над ним, считают скоморохом, мальчишкой, которому незнакомо чувство ответственности, — пускай! Лерой ничуть не возражает. И он продолжал петь, а все продолжали потешаться над ним. Он-то понимал, что в изматывающем душу однообразии нескончаемого рабочего дня его голос для них — единственное развлечение, но до какой степени все привыкли работать под его пение, не отдавал себе отчета никто, пока Лерой не упал однажды с платформы конвейера. Был понедельник, и Лерой опять отстал, отстал очень сильно. Ему захотелось пить, он пошел к фонтанчику возле окрасочной камеры, долго полоскал рот, а когда вернулся, на конвейере уже двигалась целая вереница машин без крюков. Они с Кевином бросились навешивать их, он брал с тележки сразу по два крюка, но, видно, в спешке один прицепить забыл, потому что мастер вдруг сердито замахал ему рукой, а контролер с исказившимся от ярости длинным лошадиным лицом, которое казалось совершенно желтым в мертвенном свете флюоресцентных ламп, крикнул: — Крюк! Крюк где? Схватив покрытый красным антикоррозийным составом крюк, Лерой побежал к ним и взлетел по ступенькам на площадку, где двое рабочих торопливо рихтовали, а третий варил под придирчивым взглядом контролера. Большой красный крюк мелькнул перед очками сварщика, он невольно вскинул руку, и газовая горелка выбросила ревущую стрелу желто-голубого пламени прямо в Лероя. — Лерой, берегись! — вскрикнул Кевин. Лерой инстинктивно отпрянул. Тяжелый ботинок зацепил воздушный шланг, и он потерял равновесие. Боясь поцарапать крюком кузов, он взмахнул левой рукой, ища, за что бы схватиться, ничего не нашел и сорвался с выступающего края площадки. Шланг не пустил его, и он упал прямо на распахнутую дверцу следующего кузова, словно связанная жертва под нож гильотины. Из раны на шее брызнула кровь. Умолк под шипенье лопнувшего шланга шлифовальный станок, безликий голос громкоговорителя зачем-то позвал: «Мистер Гакстон! Мистер Гакстон!» Скользя в собственной крови, Лерой пытался встать, а сознание отмечало происходившее вокруг так четко и ясно, словно он видел все это на экране, сидя рядом с Лили в кино: контролер несется к телефону, мастер догоняет едущий автокар, а великан Кевин, покачнувшись, как срубленное дерево, валится на цементный пол. Его накрыла волна боли, свет в глазах стал меркнуть, но он был еще в сознании, когда трое обливающихся потом рабочих тащили его по проходу к автокару и осторожно укладывали на деревянный настил, а его кровь заливала им руки и комбинезоны. Лероя повезли, и последнее, что он видел, был с трудом поднимающийся на колени Кевин. Он хотел крикнуть ему «До свидания!», но из горла вырвалось только хриплое бульканье. Лежа на больничной койке в таком одиночестве, какого он не знал никогда в жизни, Лерой сказал себе: «Все, это конец». Он слушал объяснения врачей вежливо, но безучастно, словно все, что они могли сказать, было ему давно известно. Пришла Лили, села на выкрашенный белой масляной краской металлический стул возле его кровати, положила черную, как вороново крыло, голову на больничное одеяло и прижалась лицом к его руке. Он бережно погладил ее — так, как она любила. Потом взял за подбородок и долго смотрел в ее черные наливающиеся слезами глаза. — Индейские глаза, — прошептал он. — От бабушки тебе достались. — Слава богу! — заплакала она. — Ты жив, слава богу. Все будет хорошо, увидишь. Он легонько закрыл ей рот рукой. — Мы больше не дети, Лили, у нас семья. Когда пойдешь домой, будь очень осторожна, тебе нельзя падать. Мы и так достаточно потеряли. Шли дни, недели, а Лерой лежал и глядел на дырочки в акустических плитках больничного потолка, глядел и думал о конвейере, с которого он сорвался как дурак. Он был еще в сознании, когда трое рабочих осторожно опустили его на деревянный настил. Наступила весна, и он представлял себе, как, должно быть, сейчас жарко в цеху, где под флюоресцентными лампами, словно при свете рампы, люди исполняют свою изо дня в день повторяемую пантомиму — без его вокального сопровождения. Другие люди, потому что тех, кто работал вместе с ним, осталось, наверное, немного — они вернулись на стройку или нашли себе какую-нибудь другую работу на воздухе, — счастливцы. Но ветераны не захотели бежать, они-то, решил Лерой, и собрали для него деньги и прислали в больницу, а в коротеньком письме от дневной смены кузовного цеха написали: «Скорей поправляйся, Карузо! И не подписывай никаких бумаг, пока не посоветуешься с профсоюзным юристом». И вот настал день, когда Лерой вернулся на завод. Он надел свой выстиранный и выглаженный комбинезон с почти неразличимыми среди пятен несмываемой красной краски следами крови, натянул грубые бумажные рукавицы и подошел к мастеру. Он каждой своей клеточкой ощущал плотную марлевую повязку на шее, кричаще белую на черной коже, словно воротничок священника, но не прикасался к ней руками. — Ну как, выздоровел? — спросил мастер. Лерой молча кивнул. Подошел кто-то из ветеранов. — Мы рады, что ты вернулся, парень. — Спасибо, — сказал Лерой. Кевин глядел на него несчастными глазами. — Знаешь, когда тебя увезли, я все спрашивал себя, не во сне ли это было. — Нет, не во сне. — Я все время потом думал: не крикни я тебе, ты, может, не оступился бы и не упал. — Ты тут ни при чем. Когда заносишься слишком высоко, все равно рано или поздно свернешь себе шею. И какая разница, кто тебе крикнул? Кевин смущенно засмеялся: — Я тогда совсем опозорился — в обморок упал. — Я бы, наверное, тоже упал. — Как чувствует себя жена, Лерой? — Хорошо. Больше Лерой ничего рассказывать не стал. Ему вообще не хотелось говорить. У него было ощущение, что все в цехе, и особенно Кевин, прислушиваются к его глухому, надтреснутому, будто у злостного курильщика, голосу. Позже он видел, как рабочие незаметно подходили к Кевину, словно бы по делу, — ясно, чтобы спросить о нем, о Лерое: совсем ли он поправился, получил ли уже компенсацию, останется ли на заводе или будет брать расчет. Но он избегал своего напарника, и тот так ни о чем и не решился его спросить. Впрочем, Кевин видел, что из ящика, где Лерой держал инструменты, исчезли листки бумаги, на которых было что-то напечатано, что он больше не прячет в руке маленькую металлическую свистульку и что даже в кармане его комбинезона ее больше нет. И все видели — и Лерою это было безразлично, — что он больше не улыбается. Он был неизменно вежлив со всеми, делал все, что было положено, не больше и не меньше. Но говорить ему было не о чем. И он никогда больше не пел. БЕЖЕВЫЙ С ЗЕЛЕНЫМ Для Кевина устроиться на автомобильный завод было все равно, что ребенку получить билет в пугающую и манящую волшебную страну новых предметов, звуков, красок и запахов. И даже медицинский осмотр, во время которого им пришлось долго дрожать от холода раздетыми, в одних носках, и который другие проклинали, потому что им он напоминал армию, Кевину, недавно приехавшему в Соединенные Штаты и еще не научившемуся скрывать удивление, показался интереснейшим приключением. Некоторые из парней в очереди ворчали и чертыхались, другие стояли молча, стесняясь своей наготы; Кевина же, рослого, крепкого, как дуб, белокожего, с огненно-рыжей шевелюрой и веснушками, рассыпанными по лицу и широченным плечам, больше занимало сложное устройство рентгеновского аппарата, а самым удивительным было то, что их осматривают бесплатно. — Попробовали бы мы пойти к врачу, чтобы нас так осмотрели, — заметил он стоявшему впереди парню, — уж наверное, это пахло бы не одной сотней долларов. Никто не посмеялся над его наивностью — сразу было видно, что он иммигрант из вновь прибывших, да и, потом, с таким верзилой вообще лучше не связываться. После осмотра представитель администрации коротко проинструктировал их и повел в здание цеха, и тут уж Кевин дал волю своей природной восторженности. — Вы только посмотрите! — ахал он. Он был ошеломлен этим громадным, необъятным царством бетона и стали. Они миновали последний конвейер, на котором цепочкой двигались блестящие, отполированные машины; обогнули пирамиду из аккуратно сложенных шин; прошли мимо неулыбчивых рабочих, которые маленькими плоскогубцами ловко закрепляли на сиденьях обивку, мимо сварщиков, водивших по металлу огненной струей, мимо рабочих, огромными молотками пригонявших крышки багажников, мимо похожих на космонавтов людей в туго завязанных у запястий и вокруг горла комбинезонах с капюшонами и в специальных деревянных башмаках, в которых они входили в окрасочную камеру; провели их и под подвесным конвейером, на котором, покачиваясь, двигались хромированные решетки и разноцветные крылья: желтые, голубые, зеленые, красные и светло-шоколадные — таким Кевину представлялся цвет беж, мягкий и нежный бледно-бледно-коричневый. Наконец его привели в кузовной цех, показали, как отбивать приход и уход (ну разве не чудо — суешь в щель карточку, и часы автоматически отмечают время с точностью до секунды!), и затем представили новому начальству. Мастер закурил сигару, записал номер карточки Кевина на листе бумаги, прикрепленном к доске, и без дальнейших церемоний подвел его к высокому негру по имени Лерой, которому нужен был напарник, чтобы прицеплять чугунные крюки к движущимся на конвейере кузовам. Кевина послали в инструменталку за фартуком, молотком и рукавицами, и он заблудился. Второй раз он заблудился по дороге из столовой, где обедал вместе с сотнями других рабочих, по Лерой выполнил и его работу, так что никто ничего не заметил; ему же таким образом удалось увидеть то, чего он мог не увидеть за много месяцев работы, а то и вообще никогда: груды стекла (возможно, это была пластмасса, стекло вряд ли могло так изогнуться); прямо тут же, в здании, рельсовые пути с товарными вагонами, из которых горластые грузчики вытаскивали отштампованные стенки автомобилей, аккуратно упакованные ярко-красные моторы и какие-то блестящие черные внутренности, которые Кевин даже не знал, как называются; платформы с огромными серебристыми контейнерами, извергавшими из себя чугунные и алюминиевые детали; побывал он и в цехе, где блестящие новенькие автомобили, по мере того как они величавой вереницей проплывали мимо молчаливых чумазых рабочих, украшались сверкающей хромированной отделкой и всем прочим. И как можно было не растеряться среди этого кипящего вокруг фантастического карнавала, среди этого вихря шума, цвета и запаха? Кевин стеснялся спрашивать дорогу. Впоследствии он узнал, что в каждом проходе на столбах указаны цифры и буквы и если ты знаешь индекс своего цеха, тебе легко проложить трассу в этом микрокосме по его параллелям и меридианам. Но разобраться во всем этом поначалу было не так просто. По натуре общительный, Кевин быстро сдружился с некоторыми рабочими на конвейере, не говоря уж о его напарнике Лерое. Однако он робел перед этими людьми, потому что все они, и даже негры с Юга, которые наверняка учились меньше, чем он, знали, казалось, все на свете и их ничем нельзя было удивить. Он понимал, что даже такому доброжелательному человеку, как Лерой, его восторги перед чудесами этого сказочного завода могут показаться нелепыми. «А как получается, что можно спускать воду в туалете, если он подвешен к потолку и соединяется с полом только лестницей?», «А правда газовые горелки похожи на факелы в старинных замках, тех, что показывают в кино?», «А как удается сделать, что под конец все части машины соединяются и желтые крылья опускаются именно на желтые кузова?» И, не желая больше выставлять себя дураком, он решил помалкивать. Даже люди, жившие с ним в одном доме — он поселился в ирландском квартале, — казались ему какими-то равнодушными. Толстяк О’Бэннон, владелец ирландского клуба «Трилистник»[24], тот лишь зевнул, когда Кевин стал рассказывать ему, что это значит — быть частицей грандиозного процесса, в результате которого с конвейера ежедневно сходят триста автомобилей. Люди состоятельные, вроде угрюмого гробовщика Фэррела и этой лисы Флаэрти из туристского агентства «Эмералд Турист Сервис», которое находилось в соседнем доме, прямо сказали ему, что приходят к О’Бэннону выпить по кружке пива и посмотреть бейсбол, а не выслушивать его впечатления о заводе, — не то чтобы это им неприятно или ниже их достоинства, а потому, что все это давно известно и вообще скучно. И тогда Кевин стал изливать душу в письмах престарелым родителям и незамужней сестре, рассказывая, почему завод для него воплощает Америку с ее необъятностью, разнообразием и техническим совершенством. Но он не умел хорошо излагать свои мысли, и длинные описания давались ему с трудом, к тому же и писал-то он только для того, чтобы уверить родных, что все у него хорошо, что он копит деньги и осматривает достопримечательности. Да и тяжело было после целого дня работы сидеть в маленькой комнатушке наедине с ручкой и листом почтовой бумаги, который предстояло исписать, вместо того, чтобы играть в ски-бол[25], или смотреть телевизор в «Трилистнике», или танцевать с Пегги, официанткой из закусочной напротив «Похоронного бюро» Фэррела. Будучи человеком разумным, Кевин выбрал компромиссный путь: время от времени посылал родителям краткие весточки, встречался с Пегги, заходил в «Трилистник» поболтать со знакомыми и всю неделю трудился как проклятый, чтобы получить свою зарплату. Но поскольку Кевин по натуре был романтиком, он убеждал себя, что работает не только ради денег. В его душе был ему одному известный уголок, где затаились восхищение и гордость, и он знал, что настанет день, когда он сможет их выразить. Его смущало и порой заставляло усомниться в своей правоте то, что рабочие не только равнодушно, но даже враждебно относились к заводу и машинам, которые изготовляли собственными руками. В их разговорах проскальзывало презрение к начальству, к работе, к жизни, которая выпала им на долю. Почти каждый, с кем бы Кевин ни заговорил, ненавидел свою работу и честно признавался, что ходит на завод только ради получки; все мечтали найти себе что-нибудь поприятней, а многие и действительно уходили, так что, бывало, только с кем-то сблизишься, только он начнет тебе объяснять, почему и он говорит: «Ну и работка!», как вдруг этот человек приходит в белой рубашке с галстуком и, радостно сообщив, что взял расчет, собирает инструменты и навеки исчезает из твоей жизни. Самыми лучшими и часто самыми приятными были люди вроде его напарника Лероя, которые жили другими интересами. Для них завод был лишь печальной неизбежностью, горькой пилюлей, которую надо проглотить, чтобы заниматься тем, что действительно важно. Каждый из них задавал Кевину один и тот же вопрос: «Что ты делал до того, как попал сюда?», но Кевин понимал это иначе: «Чем ты будешь заниматься, когда уйдешь отсюда?» Мог ли он объяснить тому же Лерою, который жил только своей музыкой, мечтая стать оперным певцом, что сама по себе возможность вырваться из захолустья, попасть в Америку, получить работу на заводе, который один больше, чем весь его родной городишко, уже была счастьем. Для Лероя завод не значил ничего, абсолютно ничего; его надо было терпеть, как, вероятно, терпели его предки рабство, мечтая о лучшей доле. В редкие минуты отдыха они разговаривали о музыке, и то, что Кевин понимал его, было для Лероя отрадой, и он тянулся к нему, как тянется к солнцу растение. Затем с Лероем случилось несчастье: оступившись, он свалился с платформы и поранил горло, а Кевин, увидев, как из перерезанной шеи его друга льется кровь, от страха и неожиданности сам рухнул на пол без чувств. Кевин в отличие от многих рабочих ни разу не воевал и не привык жить в мире крови и насилия. Все то долгое время, пока Лерой поправлялся, он мучительно переживал свой позорный обморок, хотя все были настолько тактичны, что даже не вспоминали о нем. Для него это было периодом переоценки ценностей. Он решил, что ему, как Лерою и тем, кем он больше всего восхищался, тоже следовало стремиться к чему-то сверх того, что он уже достиг. Как только это стало ему совершенно ясно, он понял, чего ему хотелось. Он начал жить более экономно, свел расходы до минимума и буквально превратился в скрягу, откладывая бо́льшую часть зарплаты на свой счет в банке; затем так же рассудительно стал он искать, с кем поделиться, кому рассказать о своем дерзком и, может быть, даже неосуществимом замысле.