– Может, – легко согласился Лютин, – но лишь по воле светлого князя Сенежского. – Мой отец слишком церемонится с ними. Нам нужно Пригорье. Особенно теперь. Тебе, конечно, известно, что хлеба едва хватит до солнцеворота. – Этого легко можно было бы избежать, – не сдержался Лютин, – если бы светлый князь решился возобновить старый союз, как я ему усиленно советовал. – Отец стар. Он теряет хватку. Подумай хорошенько, Лютин, чьи приказы стоят того, чтобы их выполнять. Хенрик удалился, позванивая шпорами. Лютин проводил его взглядом. Придется подумать. Хочешь не хочешь, а придется. * * * В Пригорье он вошел с беженцами из Поречья, где нынче развлекался на свой лад княжеский наследник, Аскольд Сенежский. В Бренну их пропустили без особого труда, только проверили, нет ли оружия. Да и то сказать, оборванные бабы с детьми, старики, старухи. Сам Лютин, тоже не шибко юный, в обтрепанном тулупчике, старательно обляпанных дегтем валенках и облезлом треухе, с латаной-перелатаной котомкой за плечами, сомнений ни у кого не вызвал. Хорошо им тут, под крайнами. Нисколько не берегутся. Бренну Лютин любил. Было в ней всегда весело, словно нет и в помине ни зимы, ни войны, ни голода. Красноватая бреннская стена возвышалась над рекой без всяких помех. Приречные трущобы исчезли начисто. Видать, наводнением снесло. Вместе с ними исчез знаменитый кабак «Три утицы», собственность господина Томаша Грава, в котором Лютин надеялся найти кое-каких нужных людишек. Печально. Но поправимо. Город, присыпанный свежим снегом, был чистенький, яркий, торговля шла бойко, но цены на хлеб изумляли своей скромностью. Лютин остановился на Ратушной площади, потолковал кое с кем у возов, не спеша поел в «Кабане и цыплятах», выпил пива в «Приюте кормчего», везде смотрел и слушал, как было велено. Между делом выяснил, что от самых Столбцов пригнали еще десять возов камня. Стену починяют и ворота ладят все новые. Господин Анджей приказал. И стражу набрали вдвое больше прежнего, а жалованье положили втрое. Потому как Вепрь, чтоб его подняло и прихлопнуло, с крайнами договор заключать не хочет. Совсем из ума выжил. Сказывают, у них весь урожай сгорел. Кабы не дожди, что с пригорской стороны пригоняло, ничего бы не собрали. Ладно, то его дело, зато в Пригорье больше не лезет. А то взял моду: полюдье ему плати. Ему плати, Гронским плати, в городскую казну плати – эдак вовсе без штанов останешься. В родимом княжестве Вепря поминали куда хуже, так что к этим разговорам Лютин остался равнодушен. * * * Покидая Бренну, он полюбовался рядом свежих срубов вдоль Трубежской дороги. Дома для беженцев, как его просветили, были построены и еще строились на золото крайнов. На снегу желтели груды свежих щепок, стружки, опилки. По привычке прикинув, что это самое подходящее место для поджога, Лютин бодро направился в Трубеж. Дорога была хорошо накатана, да и морозец легкий. Обычные пригорские холода еще не вошли в силу. Можно было дождаться попутчиков или подсесть в степенно кативший мимо санный обоз, но тогда пришлось бы вести беседу, прикидываться, ломаться перед недоверчивыми крестьянами, а Лютину надо было побыть одному, подумать. Легко Вепрю говорить: «Займись сам». Заниматься этим, мягко выражаясь, навозом самому Лютину сейчас не хотелось. Он устал. Три года в Косинце дались не даром. Да и опасно здесь. Видать, этого Луня внизу научили жизни. Хорошо научили. Одна только бойня в Волчьей Глотке чего стоит. Такой в случае чего миндальничать не будет. В Трубеже было непривычно тихо. Все-таки какая-никакая, а столица, но все ходят будто пришибленные. Чисто, скучно, пустовато. Стражники с постными мордами не сидят по трактирам, а чинно прохаживаются по улицам. Даже и собаки не лают. Только галки на башнях орут по-прежнему. Лютин полюбовался на дворец Гронских с высаженными воротами и выбитыми стеклами, усмехнувшись, сравнил его с комнаткой в сенежской цитадели, которую от щедрот своих выделил Элоизе и Стасу князь Филипп, и пошел в «Крылья крайна», где под кружку медовухи выяснил у одного стражника, что господин Влад Гронский тут не живет, а живет в казармах, гоняет всех в хвост и в гриву. Городскую стражу тоже удвоили, и стены чинят, и даже пушки где-то раздобыли. – Кто же в городе правит? – Да никто, – объяснили ему случайные собутыльники. Разговаривали они почему-то шепотом и все время оглядывались, – господин старший крайн по их бесконечному милосердию отлучение изволили снять. Даже господина Влада простили, хоть он и Гронский, но все одно в городе бывать не желают. И своих не пускают никого. Не доверяют, значит. Тут теперь все дыхнуть лишний раз боятся, не то что по бабам или там надраться как следует. Не только собственных жен, кошку пнуть и то опасаются. Слово какое погорячее сказать – ни-ни. Оттого-то Устин у нас теперь и сидит, как воды в рот набрал. Черных слов говорить нельзя, а других-то он еще не выучил. – Чё ж это вы так? – всерьез удивился Лютин. – А ты походи под отлучением – узнаешь, – угрюмо ответили ему. – Ни жить, ни дышать не захочешь. Трубеж крайнами строен. Они и живали тут целыми семьями, а теперь каким-то Дымницам и то больше чести, чем нам. У них, говорят, крайны на праздниках и поют, и пляшут, и вино пьют, не брезгуют. – А какие они, крайны-то? – Такие, – растолковали ему, – молодые, собой прекрасные. – Крылатые? – не отставал Лютин. – Дык ты… как тебя, совсем тупой? – высказался наконец молчаливый Устин. – Где ты видел крайна без крыльев? – Я никаких не видел, – благодушно отозвался Лютин. Стало быть, Дымницы. Слухами питаться нельзя, по трактирам выведать ничего не удается, придется искать встречи с крайнами. Но лезть прямо на знаменитую Крайнову горку ему не хотелось. Пожить надо будет в этих самых Дымницах, приглядеться. * * * В Стрелицы Лютин пришел засветло. Он думал об осторожности, строил планы, как войти в доверие к дымницкому старосте, но все оказалось просто, так просто, как он и мечтать не смел. После сытного ужина он небрежно спросил у крепкой костистой старухи, много лет служившей у Кривого Алека подавальщицей, дорогу в Дымницы. Бабка тут же подсела на край лавки, сочувственно пожевала губами, вся в предвкушении приятного разговора о разных хворях. – Чем маешься, милый? Лютин еще не знал, чем мается, но сделал скорбное лицо и тяжко вздохнул. – Сам-то дойдешь? Али тебе лошадей поискать? Федор наш вроде собирался в ту сторону. – Дойду как-нибудь, – смиренно заметил Лютин, – знать бы куда. – Так тебе лесом, лесом, все прямо и прямо, через мост и до самых Язвиц. А налево не ходи, налево-то Быстрицы будут… В Дымницах спросишь тетку Таисью. Родня она мне. Сама она тоже травница не последняя. Но если уж не поможет, крайны помогут. – Так уж и помогут? – усомнился Лютин. – Была им охота со мной возиться. – Помогут-помогут, не сомневайся. За старшего травника нынче у них господин Ивар, сказывают, самой госпожи Анны родной внук. Красивый, страсть. – Крылатый? – Ну это уж у них так заведено. Сама не видала, но люди говорят, крылья у него белые, лебединые. «Чем бы мне таким заболеть?» – лениво раздумывал Лютин, с удовольствием растянувшись на жестком войлоке. На его собачьей службе особенно не похвораешь. Устал, конечно. Но всякий поймет – три года с Косинским Волком кого хочешь укатают. Прилечь все время тянет. Да еще по временам правый бок колет. К вечеру, вот как нынче, тяжесть в груди и изжога одолевает. Старость не радость. Может, пора на покой? Ладно, там видно будет. * * * Новый посад под Бренной горел ярко и дружно. Огромный костер уже подступал к городу. Высокое пламя лизало старую стену. В городе ударили в набат. Крепкий едучий дым жег глаза, забивался в глотку. «Надо уходить», – сказал Лютин, закашлялся и проснулся в темной спальне на жестком войлоке. Но набат по-прежнему гудел, и нестерпимо пахло паленым. В слепое оконце вползал оранжевый отсвет. Лютин подхватился, в один миг напялил тулупчик, сгреб котомку и кинулся к выходу. Оказалось, что Алекову трактиру пока ничего не грозит. Горел нижний конец Стрелиц, тот, что ближе к Трубежу. Полыхало знатно. Огонь охватил пять или шесть домов. В двух уже рухнули крыши. Несильный, но ровный ветер гнал пламя в сторону деревни. По ярко освещенной улице бестолково метались расхристанные тени, ревел колокол, хрипло мычала корова, и, заглушая колокольный звон, бился в смертном ужасе женский визг. Тушить уже и не пытались. С водой в Стрелицах всегда было плохо. Родник под горкой, с той стороны, где горело, и колодец у корчмы. Редкая цепочка людей выстроилась от него, передавая ведра. Поливали стены и травяные крыши ближайших изб, чтоб не дать огню перекинуться дальше. Но искры сыпались градом, кое-где сухая трава уже тлела. Черные ручьи талого снега текли вдоль улицы, заливали вытащенный наружу жалкий скарб. По всей улице из домов выносили вещи, в страхе звали детей. «Пойду я, – подумал Лютин, – деревня сгорит, и к гадалке не ходи. А я человек больной, мне в Дымницы надо». Из кромешной тьмы за колодцем вырвались и устремились к пожарищу какие-то люди, тесной кучкой промчались мимо Лютина. Острые локти, летящие по ветру волосы, частое легкое дыхание. Стрелицкие шарахались от них, расплескивая ведра. Прорвавшись почти к самому огню, туда, где жар был уже нестерпимым, пришельцы на миг остановились, сошлись в одну многоголовую тень. – Дождь? – звонко крикнул кто-то. – Нет, – донесся до Лютина хриплый ответ, – сначала ветер! Тени медленно, как в танце, разошлись в стороны, встали цепью, протянули друг к другу руки. Высокие, тонкие, длинноногие. Колокол рыдал над ними, ревело пламя, дымная туча нависла над деревней черным клыкастым медведем. И тут в Стрелицы ворвался ветер. Сильный холодный поток воздуха с севера, от дальних гор, от заснеженных склонов Белухи. Дымная туча качнулась, дрогнула. Ветер разодрал огненную стену на отдельные языки, прижал к земле. Сразу стало темней, прохладней. Дым, кишащий огненными точками, медленно понесло к югу. Искры, пепел, горящие клочья сена летели теперь к пустым, укрытым снегом полям. Над колокольней открылась туманная полоска неба с двумя тусклыми звездами. Тени перед огнем, не опуская рук, разом шагнули вперед. Еще шаг. Еще. Лютин подумал, что, упади сейчас ветер, им всем конец. А потом хлынул дождь. Густой, тяжелый летний ливень среди устоявшейся прочной зимы. Тугие струи рухнули на пожарище. Дорога тут же заледенела. Травяные крыши встопорщились мелкими ледяными иглами, столбы заборов покрылись рыхлой ледяной коркой. Пламя боролось с водой, то вставало ярким языком, то с шипением скрывалось в темных развалинах. Было очень тихо. Колокол замолчал, и люди на улице застыли в молчании. Тени перед огнем то казались огромными, то почти исчезали в багровом сумраке. Северный ветер не унимался, и дождь все лил и лил, не прекращаясь, не утихая. И тут они начали падать. Один повалился лицом вниз, разорвав незримую цепь, за ним другой, по-девичьи взвизгнув, свернулся жалким комочком, третий рухнул на колени, но рук так и не опустил. Вскоре на ногах осталось только двое. Высокий и странно маленький. Похоже, ребенок. Высокий пошатнулся, ища опоры, обхватил маленького за плечи. Однако Лютин видел – дело сделано. По развалинам еще метались яркие злые язычки. Но улица медленно погружалась в темноту. Внезапно Лютин понял, что мерзнет. На лицо упала снежинка. Потом еще одна. – Чего стали, – раздался в темноте отчаянный детский голос, – помогите же, кто-нибудь! Люди очнулись, бросились к потухающему пожарищу, на которое медленно падал крупный мохнатый снег. * * * И снова Лютину повезло. Крайнов принесли прямо в трактир. Насчет внешности злобствующий Стас Гронский оказался прав. Ничего немыслимо прекрасного Лютин не увидел. Шесть закопченных, взъерошенных, вымазанных в саже фигур, на всех крестьянские порты и рубахи, хотя Лютин готов был поклясться, что двое наверняка женщины. Насчет третьего, самого малорослого, у него были сомнения. Этот, единственный, пришел сам. Остальных почтительно внесли на раскинутых полушубках, заботливо устроили поближе к очагу. Вокруг суетился стрелицкий староста, ругательски ругая какого-то Аверкия, по пьяному делу обронившего трубку в солому. Тут же толкались растрепанные бабы с перинами, тулупами и сухой одеждой. – В набат поздно ударили, – проворчал самый длинный и, видимо, самый старший, – а голубя и вовсе послать забыли. Мы могли и не заметить. Староста в ответ только горестно вздыхал. – Почему нынче так тяжело? – донеслось из-под какой-то перины. – Летом мы такие дождики в два счета делали. – Зима, – скучливо пояснил старший, – пока все это согреешь, пока раскачаешь. – Зачем я только с вами пошла, – пискнул женским голосом соседний тулуп. – Гадость какую-то надеть заставили… Везде трет, везде давит… Все волосы дымом пропахли… на щеке ожог… вот, вот тут, видите… теперь след останется…