Впервые на глаза у меня наворачиваются слезы. – Это вам о чем-нибудь говорит? – спрашивает Кайзер. – Энн помешалась на том, чтобы родить ребенка. Но так и не смогла забеременеть. – В возрасте пятидесяти шести лет она все еще не рассталась с мыслью завести ребенка? – Нет, конечно, но она так и не смогла пережить это несчастье. Когда Энн было десять лет, в этой клинике мой дед сделал ей экстренную операцию по удалению аппендицита. Он всегда говорил, что инфекция, которую она тогда подхватила, сделала ее бесплодной. Что именно из-за инфекции у нее оказались блокированы фаллопиевы трубы. Насколько мне известно, проба на окрашивание впоследствии подтвердила правильность этого диагноза. Но как бы то ни было, когда она в конце концов потеряла надежду родить ребенка, то умерла внутри. Кайзер не знает, что делать с полученными сведениями. Я поворачиваюсь к Ханне. – Знаете, я подумала, не могла ли эта аппендэктомия на самом деле быть абортом. Ханна хранит молчание. Компьютер в ее мозгу наверняка сейчас перебирает все, что ей известно о моей семье. – Десять лет – слишком юный возраст для беременности, – наконец говорит она. – Я уверена, что это невозможно. – Снова сексуальное насилие… – говорит Кайзер. – Вот почему Энн стала пациенткой Малика, правильно? – Мы не знаем этого наверняка, – замечаю я. – Она могла лечиться у него от маниакально-депрессивного психоза. – В таком случае, чем скорее мы это узнаем, тем лучше. Я хочу, чтобы в ближайшее время было проведено вскрытие. Можно спустя столько лет установить, имел ли место небрежно сделанный аборт? – Вероятно, это вполне возможно, – отвечает Ханна. – Все зависит от того, какого рода ошибка была допущена. Спустя сорок лет на основе одних только патологических данных очень трудно установить, чем было вызвано рубцевание – инфекцией или терапевтическим абортом. Кроме того, следует иметь в виду осложнения после возможных последующих абортов. Но это академический вопрос. Если Энн было десять лет, она не могла забеременеть. – Вам нужно побеседовать с моей матерью, – негромко говорю я. – Когда дело касается Энн, она единственная, кому известны все подробности. Ханна выглядит озадаченной, словно не понимает чего-то. – Для чего, – медленно и размеренно произносит она, – на отдаленном острове в однокомнатной клинике хранили запас морфия, достаточный для того, чтобы убить человека? – Я задал тот же самый вопрос, – заметил Кайзер. – Вы никогда не видели раны, оставленные цепной пилой? – говорю я. – Иногда они ничуть не легче боевых ранений. Такая пила может отхватить руку или ногу в две секунды. Похоже, мой ответ удовлетворяет Кайзера, который служил в боевых частях во Вьетнаме. – Что вы собираетесь делать дальше? – спрашиваю я, размышляя о том, как бы удрать отсюда. – Собираюсь поторопить патологоанатомов со вскрытием тела вашей тети, если получится. Ее уже отвезли в морг Джексона, в Миссисипи. Я должен исключить убийство. Она была слишком близка к Малику, чтобы отбрасывать такую возможность не глядя. – Я хочу увидеть отчет о ее вскрытии. – Я уверен, что вы будете здесь, когда я получу его. Кармен Пиацца все еще не отказалась от мысли засадить вас в камеру. Пожалуй, сейчас не самый подходящий момент попросить его разрешить мне уйти. – А теперь послушайте, чего хочу я, – медленно продолжает Кайзер. – Я хочу получить фильм, который снимал Малик Если мы найдем его, то найдем и убийцу. – Фильм? – переспрашивает Ханна. – Натан Малик снимал фильм? – Документальный фильм о сексуальном насилии и подавленных воспоминаниях, – отвечаю я. – В нем группа пациентов вновь переживает сексуальное насилие. И еще кое-что, о чем он не пожелал мне рассказать. Он сказал, что этот фильм произведет эффект разорвавшейся бомбы. – Да, такой фильм я хотела бы посмотреть. – Кэт считает, что убийца была членом этой группы, – роняет Кайзер. – Малик называл их «группой X». Я думаю, что и Энн Хильгард могла входить в ее состав. – «Группа X»? – эхом вторит ему Ханна. – Странно. – С учетом того, что Энн и доктор Малик мертвы, только этот фильм или оставшиеся в живых члены «группы X» могут подсказать нам, кто входит в ее состав. Ханна с подозрением смотрит на Кайзера. – Я чувствую, вы хотите меня о чем-то спросить. – Вы правы, хочу. Существует ли вероятность того, что Кэт могла быть членом этой группы, сама того не сознавая? Доктор Малик предположил, что она может страдать множественным расщеплением личности. Ханна бросает короткий взгляд на меня, потом смотрит на Кайзера. – Нелепость. У Кэт, без сомнения, случались приступы диссоциированного состояния. Но сама мысль о том, что она страдает полномасштабным диссоциированным расщеплением личности, абсурдна. Выбросьте эту ерунду из головы, агент Кайзер. У Натана Малика бывали проблески гениальности, но при этом он был полным психом. «Какое облечение, черт бы вас всех подрал!» – думаю я. Кайзер и Ханна погрузились в свои мысли, а мне что-то не дает покоя. Это не скорбь об Энн. У меня все онемело внутри, чтобы ощущать что-либо подобное. Просто чувство, что я что-то упустила. – Есть еще кое-что, о чем вы умолчали, Джон. Он поднимает на меня глаза и качает головой. – Что заставляет вас так думать? – Не знаю. Вы рассказали мне все о смерти Энн? О месте, в котором это произошло? И ничего не пропустили? Кайзер хмурится, и на лбу у него собираются морщинки. У него такой вид, словно он честно пытается вспомнить, все ли сказал мне. – Она ввела себе морфий в вены на обеих руках. Это вам о чем-нибудь говорит? – Только о том, что она не собиралась шутить. Что еще? У вас уже есть фотографии с места ее смерти? Он медленно кивает головой. – Я попросил шерифа округа Западная Фелиция переслать мне по электронной почте все снимки с места происшествия. Вот откуда я узнал, что у здания оцинкованная крыша. Вы уверены, что хотите взглянуть на них? – Да. Он в очередной раз переводит взгляд на доктора Гольдман. Ханна изучает меня несколько секунд, потом говорит: – Кэт и так потрясена. Если это поможет раскрытию убийств, не вижу смысла утаивать от нее эти снимки. Кайзер обещает через секунду вернуться с фотографиями и выходит из комнаты. Ханна смотрит на меня снизу вверх с койки, на которой сидит. – Меня беспокоит твое душевное состояние, Кэт. Ты хоть понимаешь, что испытываешь шок? – Наверное. Я ничего не чувствую. – И ты не пьешь? – Уже несколько дней. Глаза ее впиваются в меня, как металлический зонд. – Но ты и не принимаешь лекарства, верно? Мне не хочется отвечать, но я признаюсь: – Нет. – Как долго? – Не знаю точно. Неделю, может быть. Она качает головой. – Мне не нравятся механические аналогии, но сейчас это единственное, что приходит мне на ум. Я смотрю на тебя и вижу перед собой машину. Идут все биологические процессы, но тебя здесь нет. По рассказам, ты чувствовала себя так, когда занималась сексом. – Я помню, но сейчас дело не в этом. Я становлюсь такой, когда работаю. – Всегда? – Да. Ханна переводит взгляд на дверь, как будто услышала шаги возвращающегося Кайзера. – Я тоже иногда бывала такой, когда училась в медицинской школе. Но ты чем-то отличаешься от меня. И это все равно ненормально, чтобы ты там себе ни говорила. Ты не можешь делать вид, что не состояла в близком родстве с Энн. Ты была и есть ее родственницей. В том смысле, что прошлое никогда по-настоящему не становится прошлым, как утверждал Фолкнер. Он говорил, что если бы прошлое действительно оставалось прошлым, в мире не было бы скорби и печали. Энн была твоей близкой родственницей, Кэт, и она лишила себя жизни. О чем ты и сама подумывала неоднократно. – Я должна узнать правду, Ханна. Это единственное, что помогает мне сейчас сохранить здравомыслие.