Что-то в тоне Майкла раздражает меня. – Ты уже высказал свою точку зрения, о'кей? Не детективу-любителю решать такую проблему. Ты говоришь, что мой дед любил деньги и проводил ненужные хирургические операции, чтобы получить их. Согласна, это неэтично, но какое отношение имеет жадность к растлению детей? Луиза Батлер рассказала о том, как дедушка забил лошадь до смерти. Я его ненавижу за такое, но разве это доказывает, что он стал растлителем несовершеннолетних? Гитлер любил животных. А ты знаешь, что мой отец убивал людей? – Во время войны, – негромко замечает Майкл. – Да, но его подразделение совершало военные преступления, включая изнасилование. А он занимался на острове сексом с шестнадцатилетней девчонкой. Но это все косвенные улики. А мне нужны прямые доказательства. – Как насчет твоей спальни? Это источник и первопричина всего происходящего. – Она не может рассказать того, что я хочу знать. Предположим, я найду дедушкину кровь и папину тоже. Она не сможет подтвердить ни одну, ни другую версию. – А если там есть что-либо помимо крови? Его слова заставляют меня умолкнуть. – Сперма, например? Майкл кивает. – Разве в этом случае сперма не станет решающим доказательством? – Если мы сможем спустя столько лет получить жизнеспособные образцы ДНК, то да. Но сперма, в отличие от крови, не обладает жизнеспособностью и сохранностью последней. – Но все равно это возможно. Кровать та же самая, в которой ты спала маленькой? По коже пробегает неприятный холодок, когда я вспоминаю разговор с матерью после своего первого приезда в Натчес. – Нет. Маме пришлось избавиться от матраса из-за пятен мочи. Она сказала, что маленькой я часто мочилась в постель. Но я этого не помню. – Энурез, недержание мочи, – бормочет Майкл. – Это заболевание давно связывают с сексуальным насилием. Иногда это крик о помощи. – Он опускается на край постели. – И у тебя не осталось никаких воспоминаний о домогательствах? Из горла у меня вырывается истерический смех. – Какое это имеет значение? Доктор Малик предположил, что я страдаю множественным расщеплением личности. Полагаю, что так думает и Кайзер. Ради всего святого, мы же говорим о множественных личностях! То, что я думаю, что знаю, может не соответствовать действительности. А подлинная правда, возможно, сокрыта в таких местах в моей голове, куда мне даже нет доступа, – в качестве самой себя, по крайней мере. Майкл качает головой. В его глазах проскальзывает нечто похожее на жалость. – Так вот как ты себя чувствуешь… Что, существуют участки мозга, к которым у тебя нет доступа? – Иногда. Собственно, это не другие места и не скрытые личности. Да, у меня бывают провалы в памяти. Да, существуют отрезки времени, в течение которых я не помню, что делала. Но я уверена, что это всего лишь пьянство, а не множественное расщепление личности. Это больше похоже на глубину, понимаешь? Я чувствую, что правда похоронена у меня в голове, но, черт возьми, слишком глубоко. Совсем как в свободном нырянии. Пять сотен футов – это Святой Грааль для женщины. Я отчаянно хочу опуститься глубоко. Но с таким же успехом это может быть и Марианская впадина. Я просто не смогу настолько долго задержать дыхание, не смогу нырнуть так глубоко. Мои истинные воспоминания живут на четырехстах футах, а я недостаточно сильна, чтобы опуститься туда. – Это не вопрос силы, – говорит Майкл. – Когда ты впервые заговорила со мной о подавленных воспоминаниях, я не придал этому особого значения. Но чем больше я читаю об этом в Интернете, тем больше мне нравится эта идея. Существуют многочисленные доказательства того, что во время тяжелой травмы информация кодируется совершенно иным, чем в другое время, способом. У людей с тяжелой степенью «вьетнамского синдрома» обнаружены физиологические изменения в мозжечковых миндалинах. Совершенно очевидно, что во время травмы такого рода нейротрансмиттеры сошли с ума и воспоминания распихивались по черным дырам и закоулкам. Они проявляют себя только в случае, если человек оказывается в ситуации, аналогичной той, во время которой получил травму. Скажем, когда дети, испытавшие сексуальные домогательства, став взрослыми, занимаются сексом. Или когда ветераны войны проходят мимо машины, у которой громко стреляет глушитель, или над головами у них слишком низко пролетает вертолет теле- или радиокомпании. Эти триггеры вызывают к жизни эмоции, которые человек испытывал во время травмы, но необязательно сами воспоминания. Это и есть так называемая «память тела». Собственно говоря, все это чертовски интересно. – Я совершенно точно испытывала нечто подобное. Особенно во время занятий сексом. – О чем был твой сегодняшний кошмар? Я зажмуриваюсь, и перед глазами всплывает видение, похоже, навсегда запечатлевшееся у меня в голове. Я пересказываю, как мне снился грузовичок, пруд и отец, идущий по воде. Майкл качает головой. – Я не специалист по толкованию снов, но хождение по водам – это явно образ Христа. А доктор Гольдман занимается интерпретацией подобных вещей? – Иногда. Я устала от разговоров обо всем этом, Майкл. Я хочу сделать что-нибудь. – Я понимаю. Прости меня за любительские детективные изыскания, но… – Это я должна просить у тебя прощения. На самом деле я вся на нервах. Я потихоньку схожу с ума. – Еще пара вопросов. – Давай, только побыстрее. – Что ты знаешь о детстве своего отца? – Они жили в сельской местности. Он вырос в Крэнфилде. Его отец был сварщиком и погиб при аварии на нефтяной вышке в Мексиканском заливе. По-моему, папе было девять лет, когда это случилось. Какое-то время мать воспитывала его одна, но когда ему исполнилось одиннадцать, она умерла от рака легких. Его взял к себе дядя. – В том доме были другие дети? Теперь я поняла, к чему он ведет. – Я думаю, да. – У него были братья или сестры, когда он жил с родителями? – Два старших брата. Их забрали другие родственники, и братья почти не поддерживали отношений. – Тебе известно что-нибудь о детстве твоего деда? Я качаю головой. – Только то, что превратилось в легенду. Его родители погибли, когда везли его на крещение. Лобовое столкновение с грузовиком. Дедушку выбросило из машины, и он приземлился на поросший клевером склон. Не получив ни царапины. – Ты шутишь. – Он уверяет, что мать успела понять, что должно произойти, и выбросила его из окна до того, как они врезались в грузовик. Но все это дерьмо собачье! – И кто же его воспитал? – Его дед. В восточном Техасе. – И бабушка? Я отрицательно качаю головой. – Дед был вдовцом. Майкл задумчиво кивает. – В том доме были еще дети? – Еще девочка, по-моему. Она приходилась теткой моему деду, хотя была ненамного старше его. – А с ней что сталось? – Не знаю. Она умерла, когда я была маленькой. Майкл некоторое время сидит молча. – После смерти Люка твоя мать больше не выходила замуж? – Нет. – А почему? Сколько ей было лет? Тридцать? – Двадцать девять. Она встречалась с кем-то, но претенденты оказались недостаточно хороши. – Кто так посчитал? Она? Ты? Или дед? – Скорее всего, дедушка. Он наводил страх на любого мужчину в городке. – А что ты можешь сказать о своей тете? Ты говорила, она страдает биполярным расстройством? – Тяжелым маниакально-депрессивным психозом. Полный набор. Алкоголизм, обвинения в кражах в магазинах, беспорядочные сексуальные связи, три неудавшихся замужества. Словом, подходящий идеал для подражания. – Все это может быть симптомами сексуального насилия в прошлом. – Могло быть, – натянуто соглашаюсь я. – Но биполярность всегда имеет в своем составе генетическую компоненту. Предположительно, отец моего деда страдал биполярным расстройством – тот, который погиб в автокатастрофе. А я страдаю циклотимией. Так что все это можно объяснить нашими генами. А не сексуальным насилием. Он собирается что-то сказать, но в это время на ночном столике начинает вибрировать мой сотовый. Майкл поднимает его и показывает мне экран. Это тот же номер в Новом Орлеане, с которого мне звонили вчера вечером. Я нажимаю кнопку «ответ». – Агент Кайзер? – Да. Привет, Кэт. Прошу прощения, что приходится беспокоить вас в такую рань. Почему он мне звонит? Вероятно, он обнаружил, что прошлой ночью я разговаривала с Маликом, а не с Шоном. – Что у вас на этот раз?