Я отношу стаканы в раковину, а он споласкивает тарелки, прежде чем опустить их в посудомоечную машину. – Я не уверена, что покушение на меня имеет отношение к убийствам, – говорю я. – К чему тогда оно имеет отношение? Эти откровения о растлении? Твой отец мертв вот уже двадцать лет. – Может быть, это как-то связано с Вьетнамом? – Ты думаешь, кто-то принимает меры, чтобы общество не узнало о зверствах тридцатилетней давности? Ты сама говорила, что Джесси Биллапс служил совсем в другом подразделении, в другом месте военных действий, чем твой отец. Не думаю, что дело в этом, Кэт. – Тогда в чем? – Я думаю, убийства в Новом Орлеане каким-то образом связаны с твоей жизнью здесь. С твоим прошлым. Может быть, даже с сексуальным надругательством над тобой, хотя я пока не вижу, как именно. Но растление является общим фактором в обоих делах. Я вдруг понимаю, что эта ситуация мне странно знакома – я стою в кухне и обмениваюсь теориями об убийстве с мужчиной. Только на этот раз мужчина мне незнаком. – И Пирли, и Луиза говорили, что Том Кейдж был лечащим врачом твоего отца здесь, в городе. Он практикует уже больше сорока лет, и это чудесный человек. Тебе следует поговорить с ним насчет этих вьетнамских заморочек. Ты его знаешь? В памяти у меня всплывает образ мужчины с бородкой цвета перца с солью и блестящими глазами. – Я знаю, кто это такой. По-моему, он не очень любит моего деда. – Это меня не удивляет. Том Кейдж – полная противоположность ему. Он никогда не придавал деньгам особого значения. Он просто лечит больных. Если хочешь, я позвоню ему от твоего имени и договорюсь о встрече. – Может быть, завтра. Майкл включает посудомоечную машину, потом достает из холодильника пломбир «Блу Белл» и начинает раскладывать его по креманкам. – Это награда за то, что сегодня вечером я сделал доброе дело, – с улыбкой поясняет он. – Я не стал спрашивать, хочешь ли ты мороженого, потому что ты ответила бы «нет». А завтра утром мне придется пробежать лишнюю милю. – Что касается меня, то на сегодня я свою норму выполнила перевыполнила. – Вне всякого сомнения. Кстати, а кто знал, что ты собиралась на остров? Я раздумываю над его вопросом, пока мы идем к столу. – Пирли. Мой дедушка и его водитель. Кто-то, вероятно, сказал об этом матери после того, как я уехала. Наверное, это мог услышать и Мозес, садовник. Майкл медленно помешивает ложечкой мороженое. – Как только ты оказалась на острове, об этом сразу же узнали все, кому не лень. Но не думаю, что убить тебя пытался кто-то из островитян. Мне кажется, кто-то последовал туда за тобой или отправился на остров после того, как узнал, что ты там. – Но я все равно ничего не понимаю. Какой смысл кому-то убивать меня? – Смысл – очень растяжимое понятие. Какой смысл кому-то убивать тех пятерых? – Ты прав. Если бы я узнала это, то раскрыла бы дело. – Я знаю, ты думаешь, что доктор Малик – не убийца. Но сейчас ты не в том состоянии, чтобы полагаться на свои убеждения. – Знаю. Когда я перестаю принимать лекарства, то чувствую себя намного живее и воздушнее, но за это приходится платить. При этом явно страдает моя память и способность рассуждать логически. Может быть, когда я окончательно отвыкну от лекарств, все придет в норму. – Малик занимает центральное место во всей этой истории. Он пока что единственное связующее звено между тобой и убийцами в Новом Орлеане. Он уже дал понять, что не оставит тебя в покое. По-моему, ты должна считать его главным подозреваемым. Я кладу мороженое на язык, наслаждаясь его богатым ванильным вкусом. – Собственно… ФБР уже разыскивает его. Да он и не мог знать, что я еду на остров. – Ты не можешь быть в этом уверена. Зато ты знаешь, что он собирается тебе перезвонить, но не сказала об этом ФБР. Почему? – С чего ты взял, что я не сообщила фэбээровцам? В глазах Майкла я читаю: «Не держи меня за дурака». – Я думаю, ты хочешь поговорить с доктором Маликом без свидетелей. Ты считаешь, что он сделает то, чего не смогли другие психотерапевты, – поможет тебе разобраться в прошлом. – Например? – Например, поможет понять, почему это случилось именно с тобой. Получить доказательства того, что растление действительно имело место. Как раз это я прочел сегодня о людях с подавленными воспоминаниями о сексуальном надругательстве. Даже когда им удается получить подтверждение, что эти воспоминания реальны, они все равно сомневаются в их правдивости. По спине у меня пробегает холодок. – Почему? – Потому что признать, что надругательство действительно имело место, означает согласиться, что человек, который его совершил, никогда не любил тебя по-настоящему. Чтобы принять факт растления и смириться с ним, маленькая девочка внутри тебя, Кэт, должна признать: Мой папа никогда не любил меня. Как полагаешь, ты способна на это? Я, например, не уверен, что смог бы это сделать. Еще никогда в жизни мороженое не казалось мне таким отвратительным, как сейчас. – В этом и состоит суть проблемы, – продолжает Майкл. – Отрицание. Матери отрицают, что это происходит с их детьми, потому что хотят сохранить семью. Мы, все остальные, отказываемся верить в то, что добрый доктор, или наш священник, или симпатяга-почтальон занимается сексом со своим трехлетним ребенком, потому что если мы признаем это, то вынуждены будем признать и то, что вся наша цивилизованность – просто дерьмо собачье. Хуже того, мы вынуждены будем признать, что и нашим детям грозит эта опасность. Потому что если мы не способны распознать насильников в тех, с кем каждый день здороваемся за руку, то как мы можем защитить своих детей? – Этот разговор действует на меня угнетающе. – Хочешь посмотреть фильм, о котором я говорил? – Господи, только не это! Я готова спать целые сутки. – Тогда этим тебе и следует заняться. – Майкл пожимает плечами с таким видом, словно мы в отпуске и решаем, поесть дома или пойти в ресторан. – Я понимаю, почему ты не хочешь ехать домой. Возвращение в физическое пространство, где имело место насилие, вряд ли можно назвать хорошей идеей. – У тебя правда есть комната для гостей, в которой я могу остановиться? Он улыбается. – У меня их три. Там тебе никто не помешает. В твоем распоряжении весь второй этаж. Ты узнаешь, что я внизу, только если спустишься и наткнешься на меня. Я выжидаю несколько секунд, прежде чем сказать: – Я не хочу показаться неблагодарной, но многие парни уже давали мне подобные обещания. И никогда не могли их сдержать. – Я не такой, как многие парни. – Я верю тебе. Вот только почему? Ответом мне стала неожиданно робкая, смущенная улыбка. – Вероятно, потому, что годы моего полового созревания прошли не слишком удачно. Я понимаю, что такое отложенное вознаграждение. – Ага, так вот что тебе нужно от наших отношений? Благодарности? В самом конце? Майкл внезапно становится очень серьезным. – Я так далеко не заглядываю, о'кей? Я даже не знаю, хватит ли у тебя здравого смысла на настоящие отношения. Просто ты мне нравишься. И всегда нравилась. Я думаю, что ты очень красивая. Но это видно всем. Я просто хочу сказать, что ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь, и не беспокоиться, что придется расплачиваться за это. Почему-то я ему верю. – Отлично, договорились. А теперь покажи мою спальню. – Сама найдешь, не маленькая. Все, что тебе нужно знать, это то, что она наверху. Заблудиться трудно. Широкая улыбка расплывается у меня на лице. Прежде чем она успевает увянуть, я поворачиваюсь и выхожу в холл, где находится лестница на второй этаж. Я помню расположение комнат в доме еще с тех пор, когда он принадлежал Хемметерам. Когда я ставлю ногу на вторую ступеньку, до меня доносится голос Майкла. – Утром я должен буду уйти на работу, – говорит он, входя в холл. – Но я собираюсь оставить «форд» в твоем распоряжении. – А на чем поедешь ты? – У меня есть мотоцикл. – Мотоцикл? – Это тебя удивляет? – В общем-то… – С губ у меня срывается какой-то странный, незнакомый смех. – У тебя есть самолет и мотоцикл. Наверное, для меня это ассоциируется с людьми определенного типа. Но ты как-то не похож на них. – Не следует доверять стереотипам. – Один-ноль в твою пользу. Он делает шаг в сторону кухни. – Я оставлю ключи на столике.