– Вам и теперь скучно? Снова тонкая улыбка. – Нет. Мне нечасто приходится разговаривать с кем-нибудь перед столь внимательной и благодарной аудиторией. Я приподнимаю юбку и слегка раздвигаю колени – совсем немного, так, чтобы Малик увидел передатчик, прикрепленный клейкой лентой к внутренней стороне моего бедра. – Всем привет! – восклицает он. – Вуайеристы, все как один. – Если мы закончили прогулку по садам нашей памяти, то у меня есть к вам несколько вопросов. – Валяйте. Мне остается только надеяться, что это и в самом деле ваши вопросы. Мне ненавистна мысль, что вы добровольно вызвались выступить в качестве выразителя интересов ФБР. Это было бы недостойно вас. – Вопросы и в самом деле мои. – В таком случае я к вашим услугам. – Вы работаете только с пациентами с подавленной памятью? Малик, похоже, дискутирует сам с собой, стоит ли отвечать на этот вопрос. – Нет, – произносит он наконец. – Я специализируюсь на восстановлении утраченных воспоминаний, но также работаю с пациентами, страдающими биполярными расстройствами и «вьетнамским синдромом». – «Вьетнамским синдромом» самим по себе или применительно к сексуальному насилию? Очередная пауза. – Я также работаю с несколькими ветеранами боевых действий. – Это ветераны войны во Вьетнаме? – Я бы предпочел не углубляться в такие подробности о моих пациентах. Мне хочется расспросить его о службе во Вьетнаме, но время для этого явно неподходящее. – Я собираюсь задать вам прямой вопрос. Почему вы отказываетесь сообщить полиции имена своих пациентов? Последние следы благодушия исчезают с лица психиатра. – Потому что я пообещал им свою лояльность и защиту. Я никогда не предам своих пациентов. – Неужели список имен будет означать предательство? – Разумеется. Полиция незамедлительно и грубо вмешается в их жизнь. А многие из моих пациентов – люди очень ранимые и слабые. Им приходится жить в нелегких семейных обстоятельствах. Для некоторых насилие является ежедневной реальностью. Для других – вполне вероятной возможностью, которая висит над ними, как дамоклов меч. У меня нет ни малейшего намерения подвергать их опасности только ради того, чтобы государство удовлетворило свои капризы. – Что вы называете капризами государства? Полиция пытается остановить серийного убийцу, который, скорее всего, выбирает своих жертв из числа ваших пациентов. – Никто из моих пациентов не умер. – Зато погибли их родственники. Нам известно только о двоих, хотя их может быть больше. Малик демонстративно смотрит в потолок. – Возможно. При виде столь явного самодовольства во мне закипает гнев. – Для вас это не просто возможность, не так ли? Вы знаете наверняка, кто еще подвергается опасности, но отказываетесь говорить об этом с полицией. Малик, не мигая, молча смотрит на меня, и его темные глаза ничего не выражают. – Кто из убитых приходился родственником вашим пациентам, доктор? – Неужели вы всерьез полагаете, что я отвечу на этот вопрос, Кэтрин? – Пожалуйста, обращайтесь ко мне «доктор Ферри». В его глазах я вижу искорки изумления. – Ага. А вы действительно доктор? – Да. Я судебно-медицинский одонтолог. – Дантист, чтобы было понятнее. Глаза Малика блестят. – Обладающий большим и весьма специфическим опытом. – И все-таки… это не совсем доктор, верно? Вы когда-нибудь принимали роды? Засовывали руку в огнестрельную рану на груди жертвы, чтобы не дать сердцу развалиться на куски? – Вы прекрасно знаете, что нет. – Ах да, действительно. Вы оставили медицинскую школу на втором курсе. Еще до того, как начались практические занятия в клинике. Малик явно в восторге от себя. – Вы позвали меня сюда для того, чтобы оскорблять, доктор? – Вовсе нет. Я всего лишь хотел внести ясность относительно того, кто мы с вами такие на самом деле. Я бы хотел, чтобы вы звали меня Натаном, а я предпочитаю обращаться к вам как к Кэтрин. – Может быть, мне стоит называть вас Джонатаном? Именно так вы представились мне, когда мы впервые встретились. Джонатан Гентри. Глаза психиатра вновь застилает непроницаемая пелена. – Это больше не мое имя. – Но ведь оно то самое, которым вас нарекли при рождении, не так ли? Малик очень по-европейски качает головой. Это усовершенствованный вариант жеста, который у подростков означает «думайте, что хотите». – Можете называть меня как вашей душе угодно, Кэтрин. Но прежде чем мы пойдем дальше, давайте закончим с вопросом о конфиденциальности. Я ответственно заявляю, что готов скорее провести год в тюрьме, чем нарушить право пациента на неприкосновенность личной жизни. Похоже, он говорит искренне, но я не верю, что этот рафинированный профессионал действительно готов сидеть в тюрьме. – Вы готовы провести год в окружной тюрьме Орлеана «Пэриш призон»? – Я готов признать, что вам трудно это понять. – Вы вообще когда-нибудь видели окружную тюрьму? Малик кладет руки ладонями вниз на стол, словно собираясь объяснять ребенку некое сложное понятие. – Я провел шесть недель в лагере в качестве пленника красных кхмеров. Так что год в американской тюрьме покажется мне каникулами. Моя уверенность пошатнулась. Пожалуй, Натан Малик не так прост, как мне говорили. Пока я решаю, что делать, психиатр ставит локти на стол, складывает руки домиком и обращается ко мне голосом, в котором звучит вековая выстраданная мудрость. – Послушайте меня, Кэтрин. Вы вошли сюда из мира света. Мира парковых аллей, ресторанов и фейерверков в честь Дня независимости четвертого июля. Но вы видите, что на границах этого мира клубятся тени. Вы знаете, что случаются страшные и плохие вещи, что существует зло. Вы работали над раскрытием нескольких убийств. Но по большей части вы оставались посторонним наблюдателем. Полицейские, которым вы предлагали свои навыки и умения, чаще и ближе сталкиваются с реальностью, но полицейские очень негативно относятся к тем, кто отказывается помогать им и давать показания. Во всяком случае, те, кто недаром ест свой хлеб. От волнения на бледных щеках Малика проступает румянец. – Но здесь речь не идет об отказе от сотрудничества. В своем кабинете я ничего не скрываю. Здесь тени выходят на свет и живут своей жизнью. Эти стены слышали подробное, тошнотворное описание самых омерзительных поступков, совершенных людьми. – Он откидывается на спинку кресла и продолжает уже более спокойным тоном: – Здесь, Кэтрин, я сталкиваюсь с самыми отвратительными вещами на свете. Я кладу руки на колени. – Вам не кажется, что вы излишне драматизируете события? – Вы так думаете? – С губ Малика срывается короткий смешок, но в нем нет веселья. – Какой самый страшный бич человечества? Война? – Я думаю, да. Война и то, что с ней связано. – Я был на войне. – Он жестом указывает на каменного Будду, который безмятежно взирает на нас со шкафа. – Яростные схватки лицом к лицу и анонимная бойня с безопасного расстояния. В меня стреляли. Я убивал людей. Но то, что я видел и слышал в этом невзрачном маленьком кабинете, хуже, чем война. Намного хуже. В голосе психиатра слышится такое убеждение, что я теряюсь и не знаю, что сказать. – Для чего вы мне все это рассказываете? – Чтобы ответить на ваш вопрос.