* * * Сегодня Каллистратов выжимал из себя у станка все дурные мысли. Все страхи. Все негативные эмоции… Как будто это было можно выжать бесконечными батманами! Нога взмывала вверх, рассекая пространство. Опускалась и снова, снова, снова — миллиард раз. Он не чувствовал усталости. Перед глазами в тумане догадок всплывала та картина. Когда он понял это? Неужели все связано именно с этим нелепейшим случаем, в котором он был виноват меньше других? Я был в этом не виноват! Все равно никто это не слышит. Батман! Как выстрел. Сегодня или завтра тебе предстоит шагнуть в смерть, а? Владик, твое красивое тело будет гнить. Интересно, прошибла бы сейчас Каллистратова такая волна ужаса, будь его тело не так превосходно скроено? Он закончил «дрессировку» и теперь стоял под душем. Теплые струи воды стекали по четко вылепленным мускулам. Где-то в отдалении разговаривали. Два голоса. Мужской и женский. Женский голос был хрупким, нежным, как у Нины. Ни-на… Надо же, все происходит именно сейчас. Сейчас, когда он встретился с этой хрупкой девочкой! Он вспомнил ее распахнутые глаза и вздрогнул. Теперь он понял, на кого была похожа Нина. — Черт побери, — озадаченно пробормотал он, потирая ладонью щеку. — А если это… Да нет, прогнал он непрошеные мысли. Совпадение это случайное, не более того! Он вышел на улицу. Пустынный переулок, по которому надо сделать несколько шагов. До шоссе. А там проголосовать — и через пять минут ты в театре. Обычная его жизнь. Раньше его раздражала эта обыденность — хотелось чего-то более яркого, насыщенного. Хотелось ухватить жизнь за жабры. И вот сейчас, когда кто-то стоял за его спиной, как смерть, — он так полюбил свою жизнь, что был бы рад вернуть все с самого начала. Переиграть, чтобы не было той истории, настолько давней, что он почти забыл ее, и жить скромно, тихо, спокойно. О, если бы это было возможно! Он шел медленно, слегка наклонив голову, и считал шаги. В театре он будет в полной безопасности. * * * Конечно, посвящать полностью Ванцова в свои тайны я не собиралась. А теперь эта история меня ужасно заинтересовала. И даже не то, что убиенный Прохоров был знакомым моей Дынды, а другое. Почему она предпочла об этом факте умолчать? Мы прослушали записи звонков, и я без труда определила, что один из голосов принадлежал моей Тамаре Николаевне — этакое глубокий контральто. «А Леонид дома?» — «Его больше нет…» — «Как?!» — Послушай, а тебе не кажется странным, что она не спросила — что же с ним случилось? Она повесила трубку… То есть она предполагала нечто подобное? — Сашенька, это мог быть самый примитивный шок, — резонно возразил Ванцов. — Ну, предположим, шок. Но потом звоню я, и она делает вид, будто имя Прохорова ей совершенно незнакомо. Нет, Лешка! Она что-то знает и не хочет это обсуждать. Я вытянула из пачки сигарету. Закурив, отследила путь дыма к потолку и попросила Ванцова поведать мне об убийстве Василия Дынды. — Я сейчас в подробностях вряд ли вспомню, надо посмотреть в архиве. — Но убийцу поймали? — Смеешься ты надо мной, Данич! — фыркнул он. — Это была чистой воды заказуха, и где у нас заказуху раскрывают? Убили. На пороге родного дома. Когда выходил из машины. Сработали четко, шума никто не слышал. Глушитель, сама понимаешь… — Если вдуматься, Прохорова тоже убили из пистолета с глушителем, — задумчиво сказала я. — Никто ведь ничего не слышал, а? — А музыка? Она так орала, что никто бы и не смог ничего расслышать. — А как убийца оказался в квартире? — Следов взлома обнаружено не было. Ключи тоже не теряли, по крайней мере, Римма так утверждает. Но тебя-то ведь Дында интересует? Или я не понял? — Если Прохоров был знакомым Дынды, получается, что его личность мне тоже интересна, — нагло ответила я. — А почему, кстати, мадам Дында обратилась к тебе? Вот он удивится, если я сообщу ему, что Прохоров тоже обращался! Только не ко мне, а к Лизе Борисовой! — Преследование ей мерещилось, — ответила я, продолжая раздумывать, надо ли говорить Лешке, что Прохорова преследовали тоже. — Сначала я отнеслась к ее бредням без должного серьеза. Но теперь, в свете новых событий, придется пересмотреть свое чересчур легкомысленное отношение к Дындиным бедам… А то ее тоже убьют, и буду потом век чувствовать себя виноватой. — А если подробнее? — Ну, ладно, — решилась я. — Дынду мою кто-то преследует. Какой-то тип в белом плаще, впрочем, сейчас потеплело, он может переодеться… Ему лет около сорока пяти — пятидесяти, на вид очень интеллигентен и знает некий непонятный язык, на котором иногда склонен поговорить с объектом преследований. — Как это? — Однажды она не выдержала и спросила, что ему надо. Он что-то ответил не на русском языке. И не на английском. У меня есть предположение, что он сказал что-то на мертвом языке, но вот на каком… Я бы сказала, что это была латынь, потому что иначе придется предположить, что мы имеем дело с каким-нибудь сумасшедшим египтологом или вообще с жрецом храма Диониса, который помер лет тысячу назад… Латынь еще более-менее ходовой язык. — Ну, так выясни. Это скорее всего филолог… — Ага, — усмехнулась я. — У нас, дружочек, не так уж мало этих самых филологов, а есть еще медики. Они тоже знают латынь. Я буду обречена праздно шататься среди филологов и медиков до конца своих дней. Ах, забыла! Еще есть историки. Они тоже, представь себе, неплохо шпрехают по латыни! А вдруг этот тип вообще инженер-гальваник, просто увлекся не на шутку латынью? Да и латынь ли это? Может, вообще старославянский? — И что ты собираешься предпринять? — Ну, для начала попробую все-таки вызвать госпожу Дынду на откровенность, — вздохнула я. — А вот если не получится… Я все-таки хотела бы надеяться, что получится. Потому что разыскивать неизвестного в толпе высокоинтеллектуальной публики мне совсем не хотелось! * * * Каллистратов не любил дождь. А сегодня, как назло, с самого утра моросил дождь. И от этого на улице было темно, как в сумерках. Он ускорил шаг, проклиная собственную забывчивость — за всеми этими историйками, достойными пера Гастона Леру… Черт! Он остановился. Гастон Леру?