Университеты закрывали глаза на насилие отчасти потому, что братства были серьезным источником институтского капитала. Через братства проходили огромные суммы денег выпускников. Братства освобождали университеты от обязанности предоставлять жилье самым привилегированным студентам. И поэтому члены братств наслаждались полной свободой. Сегодня парни, вступающие в братство, ожидают веселых вечеринок, хороших друзей, горячих девчонок – и получают все это каждые выходные. Но за этим скрывается ощущение вседозволенности – член братства может выбросить умывальник из окна и не понести наказания за порчу имущества. Кроме того, братства обеспечивают социальное прикрытие поразительного межличностного насилия, возможности приобретать и употреблять любое количество алкоголя и наркотиков, проводить вечеринки, на которых все присутствующие, особенно девушки, оказываются в полной власти «братьев». Сайретт пишет, что уже в 20-е годы культура братств стала приводить к сексуальному принуждению. «Если девушка не соглашается, значит, мужчина плохо ее возбудил», – говорит член братства в романе «Город и мантия» 1923 года. Тридцать пять процентов студентов Университета Вирджинии принадлежат к братствам или сестричествам. Когда я жила в кампусе, тех, кто не входил в эту систему, называли чертовыми независимыми. Поскольку первокурсники жили в общежитиях и, как правило, не могли покупать спиртное и устраивать вечеринки, то подобное веселье проходило в домах братств. (По сложившейся гендерной традиции, устраивать вечеринки в сестричествах было запрещено.) Я спокойно вошла и вписалась в эту систему, хотя и открыто критиковала многие ее аспекты. Мой партнер Эндрю два года жил в доме братства в Университете Вирджинии. Он работал волонтером в детском саду по вторникам и четвергам, да и сегодня остается более искренним и теплым, чем я. Но хорошо известно, что в братствах уровень преступности выше, чем в колледжах в целом. Недавнее исследование, проведенное в Колумбийском университете, показало, что члены братств также чаще подвергаются насилию. Среда братства не порождает насильников, но идеально их прячет. Каждые выходные парни спаивают девушек, все напиваются, сближаются, а спальни с замками находятся буквально в нескольких шагах. В этом контексте ложные обвинения Джеки кажутся некой химерой – гротескным, уродливым способом привлечения внимания к реальной проблеме. История Джеки стала современной версией «Красной шапочки», которую Сьюзан Браунмиллер[22] однажды назвала «притчей об изнасиловании». Девочку останавливает на дороге волк, жестокий соблазнитель. Он сбрасывает маскировку, набрасывается на нее и съедает. Элизабет Шамбелан в своей статье об этой истории приводит слова двух антропологов, Доркаса Брауна и Дэвида Энтони, которые писали о символической связи между волками и «молодежными воинственными бандами» в древней Европе. «Они действовали на окраинах, в течение многих лет держались вместе, а потом распадались, когда члены их достигали определенного возраста». Для этих банд был характерен «сексуальный промискуитет». Они «происходили из богатых семей… их обязанности сводились к войне и набегам… Они жили в глуши, вдали от своих семей». В германских легендах такие банды назывались «маннербунд», то есть «союз мужчин». Мужчины ходили в шкурах животных, что позволяло им нарушать социальные ограничения и не терзаться чувством вины, когда их время в «маннербунд» закончится. Шамбелан полагает, что «Красная шапочка» может быть «притчей об изнасиловании, точнее, об изнасиловании и убийстве и самой причудливой трансгрессии». Изнасилование неизбежно в мире, созданном для мужчин, наделяющем их максимальной свободой и дозволяющем беззаконие, считает Шамбелан. «Логически невозможно, чтобы такая дикая аномалия существовала в системе эгалитарной и человечной». Статья была написана за полгода до обвинений в адрес Харви Вайнштейна и всего, что последовало за ними. Шамбелан продолжает: «Но она существует, и никто не заставит нас понять [несправедливость изнасилования]. Ничто не может сделать это знание публичным, знание, которое все мы разделяем и признаем, что разделяем. Чтобы сделать это, нужно иметь больше власти, чем те силы, которые стремятся сохранить его в забвении». Шамбелан полагает, что именно ложные попытки получить власть и заставили Джеки придумать свою историю. В январе 2015 года после статьи в Rolling Stone я вернулась в Шарлоттсвилл, чтобы написать о братствах. Это была моя первая статья, и я нервничала, чувствуя, что из участника превращаюсь в наблюдателя. В первый вечер в кампусе я отправилась в кафе пить пиво со своей подругой Стеф. Вокруг меня были члены братства в брюках хаки и куртках и девчонки из сестричества с накрученными волосами и в высоких сапогах. Мне сразу стало ясно, что история куда сложнее и глубже, чем вышла у Эрдели. Ее статья появилась в разгар страшного скандала. В 2010 году была убита девушка по имени Йердли Лав, а в 2017 году развернулось движение «белой власти». Лав, с которой я была знакома по сестричеству, была убита в собственной комнате. Убил ее бывший бойфренд, Джордж Югли. Он выбил дверь и избивал Лав, пока у нее не остановилось сердце. В 2014 году в центре города пропала второкурсница Ханна Грэм. Позже за убийство Грэм и еще одной девушки, Морган Харрингтон, которая исчезла пятью годами раньше, осудили таксиста Джесси Мэтью. У него, как и у Югли, была давняя история. Он был признан виновным в двух преступлениях: в убийстве и «похищении с целью растления». Шарлоттсвилл – город маленький. Старомодный трамвай за пятнадцать минут довезет вас от часовни университета до пешеходной зоны в центре. И эти преступления стали ужасным событием в жизни города. Одна из моих лучших подруг по колледжу, белая, очень красивая блондинка Рэйчел, ехала в такси Мэтью перед тем, как он похитил и убил Морган Харрингтон. Об этом ей стало известно от полиции в ходе активного расследования дела Ханны Грэм. Но в то же самое время исчезали другие девушки, и этого никто не замечал. Когда осенью 2012 года исчезла чернокожая женщина-трансгендер Сейдж Смит, полиция ждала одиннадцать дней, прежде чем запросить поддержки. А имя и внешность Грэм, как пишет в статье для Splinter Эмма Эйзенберг, были известны всем полицейским Вирджинии уже через 48 часов. Почти сразу же подключились ФБР и поисковые волонтерские группы. О Грэм знали все, о Смит – никто. (Эйзенберг говорила мне, что перебрала 28 изданий, прежде чем нашла тех, кто согласился опубликовать ее статью.) Семнадцатилетняя чернокожая девушка исчезла в Шарлоттсвилле в 2013 году. О ней тоже никто не писал. Когда в ее убийстве был признан виновным белый мужчина по имени Рэнди Тейлор, его болезненное, бледное лицо практически не появлялось в новостях. Гендерное и расовое насилие в Шарлоттсвилле тесно переплелись. И этот давний подводный поток боли и несправедливости набирает силу. В XIX веке черных мужчин, обвиненных в изнасиловании, в Вирджинии попросту казнили, тогда как белых сажали в тюрьму на десять – двадцать лет. В первой половине XX века граждан Вирджинии очень беспокоило изнасилование белых женщин, но почти исключительно в тех случаях, когда насильниками оказывались чернокожие. Надругательство над женщинами самым тесным образом связано с прочими формами насилия. Хотя Эрдели пыталась, но ей не удалось показать реальное положение дел в Университете Вирджинии, не говоря уже о расовых проблемах. Да это и невозможно. Уезжая из Шарлоттсвилля, я продолжала думать об ужасном событии, о котором узнала от студентки Майи Хислоп. Об этом не упоминалось ни в статье Эрдели, ни в других публикациях, появившихся следом. Первый зафиксированный случай сексуального насилия произошел в Университете Вирджинии в 1850 году, когда три студента затащили девушку-рабыню в поле и изнасиловали. Университет Вирджинии был основан в 1819 году семидесятишестилетним Томасом Джефферсоном. Он отошел от политики, поселился на своей плантации в Монтичелло и посвятил себя реализации весьма радикальной для того времени идеи. Создал публичный светский университет, доступный для всех белых мужчин, богатых и бедных. Сегодня в университете царит культ Томаса Джефферсона. Его любовно называют «Ти Джей» или «мистер Джефферсон». Когда я училась в университете, стипендию мне выплачивал фонд Джефферсона. Мы постоянно слышали о гении Джефферсоне, его внутренней цельности, непокорности, уникальном таланте оратора. Каждый год в День святого Валентина по кампусу разбрасывали флайеры с изображением силуэтов Джефферсона и его рабыни Салли Хемингс, под которыми была милая подпись «Ти Джей ♥ Салли». Салли Хемингс была на тридцать лет моложе Джефферсона. Его собственностью стала еще в младенчестве. Она была рабыней дочери Джефферсона Марты и ее сводной сестрой – Салли на три четверти была белой. Когда ей исполнилось четырнадцать, она сопровождала одну из дочерей Джефферсона в заграничном путешествии. Джефферсон встретил их в Париже. Когда он уехал, Салли было шестнадцать, и она была беременна. (В то время в Вирджинии возраст согласия составлял десять лет.) Салли думала остаться в Париже, где согласно французским законам стала бы свободной. Но, как вспоминает сын Салли, Мэдисон, Джефферсон уговорил ее вернуться. Он пообещал ей «огромные привилегии» и заверил, что освободит ее детей, когда им исполнится двадцать один год. В «Заметках о штате Вирджиния» Джефферсон пишет о том, что чернокожие «значительно уступают» белым в способности критически мыслить. Он считал, что явная неполноценность черных «не связана исключительно с условиями жизни». По-видимому, Салли Хемингс, светлокожая горничная, казалась ему особо привлекательной именно в силу этих взглядов. Их отношения не были тайной. В 1818 году газета Richmond Recorder писала: «Хорошо известно, что человек, пользующийся всеобщим уважением, на протяжении многих лет держит в качестве наложницы одну из своих рабынь. Ее имя САЛЛИ». Но никакой реакции от Джефферсона не последовало, поэтому история сама собой заглохла. (Один из его внуков писал: «Я бы предоставил здравым умам решать, способен ли человек, столь достойный восхищения, как мистер Джефферсон… оставить после себя полукровок… В конце концов, существуют вещи, морально абсолютно невозможные».) До своей смерти Джефферсон освободил детей Хемингс, но ей самой дала вольную уже его дочь в 1834 году. В 1835 году Салли умерла. Место ее захоронения неизвестно. Скорее всего, ее могила находится там, где сейчас расположена парковка близ Хэмптон Инн в центре Шарлоттсвилля. Сам Джефферсон, как и его потомки – белые, похоронен в Монтичелло. В 1987 году Монтичелло, как и кампус Университета Вирджинии, был признан объектом Всемирного наследия ЮНЕСКО. Это популярная туристическая достопримечательность Шарлоттсвилля, но пришлось немало сделать, чтобы люди все же начали узнавать о реалиях жизни рабов Джефферсона. В 2018 году в Монтичелло наконец-то появились экспонаты, связанные с Хемингс. Мы не знаем, как она выглядела, сохранилось лишь силуэтное изображение. Под ним находится табличка: «Женщины-рабыни не имели законного права на согласие. Их труд, их тела и дети принадлежали белым хозяевам». Аннетт Гордон-Рид, в 1997 году написавшая книгу об отношениях Джефферсона и Хемингс, указывает, что и его жена Марта не имела законного права отказывать собственному мужу. (В Вирджинии супружеское изнасилование не считалось преступлением до 2002 года. Сенатор Ричард Блэк до сих пор борется за декриминализацию этой статьи.) Опубликованная в Times статья об экспонате из Монтичелло вызвала неизбежную негативную реакцию. Дама из общества по сохранению наследия Томаса Джефферсона категорически возражает против того, что он мог быть отцом детей Хемингс. «Иногда я сворачиваюсь клубочком в полумраке и читаю его письма, – признается она. – Он не похож на человека, способного на такое». Противоречие между достойными помыслами и неприглядной реальностью было заложено в университет в самый момент его основания. «Школа была новой и экспериментальной, – пишут Рекс Бауман и Карлос Сантос в книге «Гниль, бунт и непокорность» 2013 года, посвященной ранней истории Университета Вирджинии. – Никто не знал, как примет эту идею общество и каким окажется будущее университета. Его не поддерживала церковь, у него не было влиятельных выпускников, готовых выступить в его защиту. Руководители понимали, что пьянство, насилие и бунтарский дух студентов могут погубить университет». Студенты, выросшие в семьях южан-рабовладельцев, никакому контролю не поддавались. В классах они демонстрировали «преувеличенное чувство собственной значимости». За пределами аудиторий пьянствовали и дрались. Учитель из Фредериксбурга назвал университет «колыбелью дурных принципов». Один из учащихся писал: «Зрелище пьяных студентов, неспособных даже идти, здесь совершенно нормально». Бауман и Сантос отмечают: Джефферсон полагал, что «гордость, честолюбие и моральные принципы заставят студентов вести себя прилично… Студенческая честь избавит от необходимости установления строгих правил». Но концепция чести, особенно для белых мужчин на Юге, неразрывно связана с насилием. Величайшая самопровозглашенная добродетель университета с самого начала служила прикрытием и топливом для его величайших грехов. С первых дней существования университета администрация видела в студенческом насилии проблему репутации. «Убитый студент привлек бы нежелательное внимание к студенческому беззаконию», – пишут Бауман и Сантос. А это «повредит репутации университета, который изо всех сил старался создать имидж тихого и спокойного “академического городка”». Университет строго следил за распространением порочащей информации: после эпидемии тифа 1828 года, когда умерли три студента, университет не зафиксировал эти смерти и не сообщил о них штату, как предписывалось законом. После повторения эпидемии в следующем году студенты стали уходить. Первый профессор медицины университета Робли Данглисон предположил, что такое «распространение тревожных известий по всей стране было тщательно рассчитано с тем, чтобы нанести вред институту». Все это скрывалось за аурой репутации Томаса Джефферсона. Университет постоянно подчеркивал, что Джефферсон составлял законы против рабства, хотя сам привез своих рабов в Белый дом и оплачивал ими долги, возникшие в процессе превращения Монтичелло в будущую достопримечательность ЮНЕСКО. На момент открытия университета рабов – рабочих-строителей, поваров, прачек – было больше, чем студентов. Сохранилось очень мало сведений о жизни женщин-рабынь в университете, но нет сомнений, что личностные права студентов утверждались именно за их счет. Первый зафиксированный случай сексуального насилия в кампусе произошел через семь месяцев после открытия университета. Два студента ворвались в дом профессора и сорвали с рабыни одежду. Студенты, изучавшие медицину под руководством Робли Данглисона, многим обязаны рабыне Пруденс, которая отмывала кровь с полов анатомического театра. До 1970 года в Университет Вирджинии не принимали женщин. Женщинам было запрещено появляться на Газоне во время учебного года – это «неписаное правило», как сообщает Cav Daily, просуществовало до 20-х годов. В 1954 году в ответ на предложение допустить в общежития «воспитательниц» один из студентов написал письмо в газету: «Думаю, это можно сделать, если “воспитательницы” будут глухими, слепыми и тупыми, если отрезать им руки и ноги и держать на хлебе и воде, прикованными к подвальным печам». В апреле того же года в одном из корпусов на Газоне была жестоко изнасилована девятнадцатилетняя девушка. Приятель привел ее в кампус в два часа ночи. Избитая и изнасилованная она очнулась утром. Девушка была из влиятельной семьи. Она обо всем рассказала родителям. Родители обратились к президенту университета Колгейту Дардену. Дарден исключил (навсегда или на время) двенадцать студентов, участвовавших в групповом изнасиловании, и это решение вызвало недовольство в кампусе. Трое исключенных написали письмо в Cav Daily, в котором утверждали, они «виновны лишь в том, что не смогли остановить других». Дарден стоял на своем, и студенты взбунтовались. Они составили официальную жалобу на шестнадцати листах. На собрание факультета пришло сто человек. Вскоре студенты потребовали изменить структуру управления университетом. Они сформировали студенческий комитет, который «получил дисциплинарную власть над студентами посредством механизма, кардинально отличавшегося от существовавшего ранее». Студенческое самоуправление было идеалом Джефферсона и до сих пор остается одной из достойнейших особенностей Университета Вирджинии. Студенческий деканат – это первая из традиций, делающих университет «особым местом». В том же 1954 году, через месяц после группового изнасилования, Верховный суд рассмотрел дело «Браун против Совета по образованию». Гарри Ф. Берд, сенатор от штата Вирджиния, начал пропагандировать программу «Массового сопротивления» – ряд законов, которые поощряли студентов, выступавших против интеграции, и способствовали закрытию учебных заведений, которые такую политику поддерживали. В 1958 году в Шарлоттсвилле все школы закрылись на пять месяцев, чтобы не принимать чернокожих учеников. В 1959 году федеральный судья объявил такую практику незаконной. По его указу девять чернокожих учеников были приняты в школу на 14-й улице, за которой я наблюдала со своей крыши, когда училась в университете. Моя подруга Рэйчел, которая ехала в такси Джесси Мэтью перед тем, как он убил Морган Харрингтон, сегодня водит дочерей в эту школу. У нее очаровательные двойняшки, а мы с Эндрю стали их крестными. Порой меня охватывает оптимистическая уверенность. Я думаю, что они будут жить в совершенно неузнаваемом мире. Однако в день марша «Объединенных правых» Дэвид Дюк[23] и его банда белых супрематистов проходили прямо мимо дома Рэйчел. Для университетских городов, где население меняется каждые четыре года, характерна уникальная и, возможно, необходимая амнезия. Если знаешь историю, ее придется переделывать или хотя бы верить, что такая переделка возможна. Нужно верить, что есть какая-то причина, что сейчас здесь находишься ты, а не те, кто так неправильно поступал раньше. Часто кажется, что ты – единственный человек, который когда-то ступал на территорию кампуса. Но часто у тебя нет ощутимого чувства исторической несправедливости. Уродливость и травматичность последнего десятилетия связаны с тем, как упорно и решительно университет пытался подавить саму мысль о том, что он может быть уродливым и травматичным. (То же можно сказать и об Америке при Трампе.) Самовосприятие университета никогда не станет истинным без признания давней фальши: фетишизируемый кампус построен рабами, у него имеется долгая и печальная история групповых изнасилований, библиотека Олдермана, где я провела столько вечеров за написанием ужасных статей, носит имя твердого сторонника евгеники, который в бытность свою президентом университета поблагодарил ку-клукс-клан за пожертвование и подписал письмо словами «Искренне ваш». После истории с Rolling Stone прошли годы. Многое из того, чего хотела добиться Эрдели, за последние два года осуществилось. Общество было возмущено историями сексуального насилия и социального безразличия. В 2015 году потрясающая обложка New York положила начало освещению обвинений в адрес Билла Косби. Затем последовала история Харви Вайнштейна. Репортеры перестали представлять единичные события как репрезентативный опыт. От женщин стали требовать очень многого, и это заметно укрепило их положение. В таких статьях журналисты четко показывали, о чем им известно, а о чем нет. Изменения начались и в Университете Вирджинии. Студенты перестали орать «Не гей!» в студенческой песне. (Теперь они орут «Fuck Tech!» – Технологический институт Вирджинии давно соперничает с университетом.) Сегодня многие девушки с гордостью называют себя феминистками. Обсуждается переименование библиотеки Олдермана. В Шарлоттсвилле открылось отделение партии демократических социалистов Америки. Сегодня студенты всеми силами стремятся предотвратить сексуальное насилие – хотя в подобных программах, как всегда, наиболее эффективно не предотвращение, а привлечение внимания к проблеме. Количество студентов, уверенных в способности университета справедливо отнестись к жалобам на сексуальное насилие, удвоилось, хотя они все еще остаются в меньшинстве. После истории с Вайнштейном, после признания Бретта Кавано[24] Верховному суду студентки Университета Вирджинии продолжали писать мне, рассказывая о сексуальном насилии и полном безразличии администрации к их жалобам. Недавно я беседовала с девушкой, которую назову Фрэнсис. У нее блестящие глаза и твердый характер. Такую девушку легко представить едущей на велосипеде по залитой солнцем улице с корзинкой тюльпанов на багажнике. Фрэнсис поступила в Университет Вирджинии осенью 2017 года. Через месяц ее изнасиловали в комнате общежития. На следующее утро она попросила подругу сфотографировать синяки на шее – насильник душил ее. В тот же день она заявила о насилии, и ее обидчика исключили в течение недели. «Я почувствовала абсолютную поддержку студенчества», – рассказала она мне. И поддержку полиции: обидчика обвинили в сексуальном насилии, удушении и даче ложных показаний. (О позитивном опыте общения с полицией Фрэнсис сказала мне откровенно: «Я же белая девушка».) После подачи заявления Фрэнсис занималась бюрократическими вопросами, посещала психотерапевта, чтобы справиться с кошмарами. Ей часто снилось, что она находится в комнате с насильником, но не может включить свой телефон и позвать на помощь. Мы с Фрэнсис много говорили об имидже Университета Вирджинии. Она выросла на Тихоокеанском Северо-Западе и в Вирджинию впервые приехала осенью, когда поступила в старшие классы. «Стоило мне вечером выйти на Газон, и я сразу же влюбилась в это место, – сказала она. – Оно идеально». После этого посещения она разместила фотографии Ротонды и Шарлоттсвилля на своем компьютере и смартфоне. «Я хотела всего этого, рождественских песен на Газоне при свете свечей, хотела оказаться в этом оплоте “безграничной свободы человеческого разума”», – сказала Фрэнсис, повторяя слова Джефферсона. Когда появилась статья в Rolling Stone, ей было тринадцать лет – и она ее не читала. Она не читала ее до сих пор. Она знала, что статья оказалась фальшивкой. И возможно, университет действительно таков, каким представляет себя миру. После нескольких месяцев расследования администрация университета признала насильника Фрэнсис невиновным. Он мог вернуться в кампус. (Фрэнсис написала мне следующей осенью – он действительно вернулся.) Университет выпустил большой документ на 127 страницах, в котором ее показания объявляли недостоверными. «Они представили меня пьяной девкой, которая пришла на вечеринку, чтобы пофлиртовать, но ситуация слегка вышла из-под контроля. Мне стало стыдно, и я не смогла справиться с последствиями», – рассказала мне Фрэнсис. Я прочла этот документ, и мне стало плохо. Насильник признавал сексуальный контакт и то, что Фрэнсис физически боролась с ним, пытаясь положить этому конец. Он утверждал, что остановился вовремя. В документе отмечалось, что в поведении Фрэнсис по отношению к насильнику до инцидента и ее заявлениях после инцидента есть явные несоответствия. Исходя из этого и из существующей в университете презумпции невиновности, физический контакт был признан приемлемым. Администрация решила, что Фрэнсис либо лжет, либо заблуждается, либо сама является виновной. Я испытала абсолютное отчаяние: вот он – результат колоссальных перемен. Друзья и полиция отнеслись к словам Фрэнсис серьезно. Университет исключил насильника и провел тщательное и процедурно правильное расследование. Но ее все равно изнасиловали после вечеринки в первом же семестре. Университет по-прежнему считает несправедливым наказывать насильника. Все то, что определяло личность этой девушки – ее живость, уверенность, страсть, – было растоптано в тот самый момент, когда достигло пика. Технически все сделали то, что должны были, тем не менее все это наводило на мысль о стеклянной башне, окружающей непреодолимую гниль. Недавний сдвиг в общественных взглядах на сексуальное насилие стал настолько драматичным и запоздавшим, что отвлек внимание от важного факта. Наши системы все еще терпят крах в этом вопросе. Ни одно преступление не является настолько запутанным и карательным, как изнасилование. Ни одно другое насильственное преступление не несет в себе встроенного алиби, которое мгновенно оправдывает преступника и перекладывает ответственность на жертву. Нет межличностного взаимодействия, которое можно использовать для оправдания грабежа или убийства, тогда как изнасилование объясняют сексом. Лучший судебный сценарий для жертвы одновременно является худшим для нее: чтобы люди поверили, что ты заслуживаешь справедливости, ты должна быть раздавлена. Развитие и широкое распространение феминизма этого не меняет. Мир, в который мы верим, который пытаемся сделать реальным и осязаемым, все еще не совпадает с уже существующим. Я пришла к мысли, что нельзя писать о сексуальном насилии как о некоей аномалии. Изнасилование – не исключение. И не аномалия. И невозможно превратить это в приятную историю. Работая над этой статьей, я нашла в Интернете свадебные фотографии Джеки. Я пролистывала снимки и представляла дом, где она живет под новой фамилией – светлую кухню с красными эмалевыми яблоками на держателе для бумажных полотенец, табличку над входом с надписью «Благодарность превращает то, что мы имеем, в достаточное». Я чувствовала, как меня охватывает страшное презрение. В тот же день я читала ее запись в Энциклопедии Драматика, этом тролле Википедии. «Означает ли это, что лживая шлюха Джеки… должна нам бесплатный групповой секс? – было написано там. – А Сабрина Рубин Эрдели? ОНА не заслуживает группового секса? Нет?» Мне стало противно – и от языка, и от шокирующего осознания: я обижена на них обеих. Мне казалось, что Джеки и Эрдели неосознанно приговорили меня писать статьи о сексуальном насилии – словно эта тема стала настолько личной, что отпечаталась во мне, словно я всегда испытывала иррациональное стремление исправить или искупить ошибки этих посторонних женщин. Но я знаю, как в этом конкретном случае можно легко перенаправить гнев. Я знаю, что на самом деле обижена на само сексуальное насилие. Меня оскорбляют парни, которые ни на минуту не задумываются, что ведут себя недопустимо. Меня оскорбляют мужчины, в которых они превращаются, их власть, основанная на подчинении, и их отказ анализировать собственные поступки. Я ненавижу грязную реку, в которой стою, а не журналистку и студентку. Я понимаю, что у всех нас общее дело. В статье в n+1 Шамбелан пишет: Это история о рассказанной Джеки истории: она сделала это от ярости. Она не понимала, что ее охватила ярость, но это было так. Что-то случилось, и она хотела рассказать другим людям, чтобы они поняли, что произошло и что она чувствует. Но когда она попыталась рассказать – может быть, кому-то еще, может быть, себе самой, – история не возымела действия. Она не прозвучала так, как это произошло в жизни. Она стала заурядной, обычной, достойной забвения, как миллион историй других женщин. Но для нее все было не так. В конце своей статьи Шамбелан размышляет о том, что пыталась донести Джеки. «Это невозможно сказать спокойно, – пишет она. – Это должно быть сказано драматично. Примерно так: посмотрите на это. Не отворачивайтесь, черт вас побери… Вы должны знать, что мы сочли достойным жертвоприношения, какую цену мы согласились заплатить за этот союз мужчин. И на этот раз вы запомните!» Думая о Джеки сейчас, я вспоминаю год, когда оказалась на колоссальном расстоянии от этой возбужденной атмосферы – не в Университете Вирджинии, а в Кыргызстане, загадочной, прекрасной и абсурдной стране, бывшей советской республике. После окончания университета я вступила в Корпус мира и отправилась туда. Это было в марте. Через неделю после нашего приезда произошел государственный переворот, восемьдесят восемь человек погибли и почти пятьсот были ранены. Летом начался геноцид узбекского населения страны: были убиты две тысячи человек, а сто тысяч лишились крова и стали беженцами. Меня дважды эвакуировали на не существующую ныне американскую военную базу возле киргизской столицы. Оттуда американские самолеты вылетали в Афганистан. В третий раз нас эвакуировали к границе с Казахстаном. Между этими неспокойными моментами я жила в деревне, протянувшейся на добрую милю у заснеженных гор. Там я преподавала английский старшеклассникам и тихо сходила с ума. Кыргызстан по всем официальным меркам намного опередил США в вопросе гендерного равенства. После революции 2010 года президентом стала женщина. Женщины-политики приняли ряд прогрессивных законов в парламенте. Конституция страны, в отличие от нашей, гарантирует равные права. Но повседневная жизнь в стране идет по поразительно суровым мужским правилам. Я тщательно следила, чтобы у меня были прикрыты колени и плечи. Вскоре после приезда девушка из семьи, где я жила, велела мне остерегаться мужчин в общественном транспорте. В Кыргызстане существует старинная традиция «похищения невесты». Мужчины похищают женщин, а затем удерживают их у себя, пока те не согласятся выйти замуж. Сегодня эта традиция стала совсем архаичной, но не исчезла. Домашнее насилие встречается повсеместно. Женщины-волонтеры постоянно подвергаются домогательствам – особенно азиатки, потому что мы чем-то напоминаем местных жительниц. Я привыкла к тому, что таксисты возили меня окольными путями и втягивали в поразительно откровенные разговоры. Впрочем, в конце концов они сдавались и привозили меня домой. Когда Эндрю приехал навестить меня, местный мужчина – в шутку, но настойчиво – спрашивал, есть ли у него пистолет и готов ли он сражаться за свою жену. Клаустрофобия стала одолевать меня на пыльных улицах, во время долгих автобусных поездок под бескрайним инопланетным небом. Мы соблюдали строгие правила безопасности из-за недавнего обострения ситуации. Но я, конечно же, нарушала их, потому что чувствовала себя одинокой и хотела хоть чем-то заняться. Я чувствовала, что у меня есть право делать то, что я хочу. И за это меня на несколько месяцев «заперли» в моей деревне в наказание. Там я стала еще более упрямой. Все равно уходила в горы, хотя и оглядывалась через плечо, боясь увидеть идущих следом мужчин. Однажды глава семьи, в которой я жила, напился и наклонился ко мне. Я думала, что он хочет поцеловать меня в щеку, но он схватил меня и поцеловал в губы. Я вырвалась, убежала и позвонила другу, потом администратору Корпуса мира, чтобы узнать, нельзя ли мне немного пожить в столице. Учитывая мою репутацию, он решил, что я всего лишь ищу повод, чтобы повеселиться с друзьями. Я действительно надеялась попасть на вечеринку, потому что мне хотелось отвлечься от этого события. Этот инцидент меня сильно смутил. В колледже со мной случались вещи и похуже, но тот поцелуй почему-то показался мне абсолютно недопустимым. Я всегда считала, что нежелательная сексуальная агрессия – это признак унизительной слабости агрессора. Я всегда считала, что лучше тех, кто пытается к чему-то меня принудить. Но здесь мне пришлось смириться. Я была не лучше других. Я должна была – и хотела – жить по принятым здесь правилам. Позже, когда я уехала из Кыргызстана, мне стало ясно, что у меня была депрессия. Мне был всего двадцать один год, и я изо всех сил старалась помочь другим людям. Но в том, что касается доступности, я не знала, как быть – все казалось бессмысленным, не служащим высокой цели и являющимся проявлением нарциссизма. Как это ни чудовищно, но я чувствовала, что между моим положением и ситуацией в целом нет границы. Нет границы между моими мелкими несправедливостями и несправедливостями, с которыми сталкиваются все другие. Я была очень наивна, а насилие окружало меня повсюду. Через мою деревню ночью проезжал автобус. Он сбил человека и поехал дальше. Пьяный мужчина швырнул ребенка о стену. Я впервые в полной мере поняла, что оказалась в социальной системе несправедливой, жестокой и карательной, где женщины страдают от мужского доминирования, мужчины страдают из-за того, что должны доминировать, власть несправедливо распределена так давно, что я ничего не могу с этим сделать. Я чувствовала, что меня охватывает паранойя. Уже не понимала, что происходит, преувеличиваю ли я каждый раз опасность или недооцениваю ее, действительно ли парни на рынке лапали меня, когда я проходила мимо, или это мне показалось. Я не понимала, двадцать ли минут умоляла водителя отвезти меня домой или несколько секунд. За пятнадцать секунд, которые прошли между поцелуем главы семьи, где я жила, и звонком другу, я успела усомниться, действительно ли это было и не дала ли я невольно повод так себя вести. Когда администратор отказал мне, я пришла в ярость, но скрыла свой гнев, потому что понимала, что нахожусь в подчиненном положении. Я могла прервать службу в любой момент по своему желанию. Мне, в отличие от местных женщин, это было невероятно легко. Но даже само предположение, что я злюсь на пустом месте, заставило усомниться в собственных чувствах. Вдруг я действительно делаю из мухи слона? Я начала желать, чтобы со мной что-то произошло, чтобы я убедилась, что не сошла с ума и не терзаюсь галлюцинациями. Кипя от обиды, я смотрела на мужчин, которые слишком пристально смотрели на меня. Мне уже хотелось, чтобы они дали повод сделать новую запись в тайном дневнике происшествий, чтобы они показали, каково женщинам жить в атмосфере постоянного насилия, чтобы они помогли понять, что я это все не придумала. Если бы я только знала (и в Корпусе мира, и в колледже), что история не должна быть чистой и приносить удовлетворение. Истории никогда не бывают чистыми и приятными. И когда я это поняла, то смогла понять истину. Культ непокорной женщины За последние десять лет в обществе произошли колоссальные перемены, которые кажутся и эпохальными, и не до конца понятыми: сегодня для женщин совершенно нормально оценивать свою жизнь с феминистической точки зрения. Если когда-то не терпящую подчинения женщину могли назвать сумасшедшей или властной, то сегодня те же термины считаются сексистскими и недопустимыми. Если раньше средства массовой информации пристально следили за внешностью женщин, то сегодня они продолжают делать то же самое – но по-феминистически. В начале 2000-х женщин сурово осуждали за распущенное поведение, в конце десятилетия это стало не принято, а в 2018 году превратилось в абсолютное культурное табу. Путь от изображения Бритни Спирс с поднятой юбкой на обложках таблоидов к принятию Сторми Дэниелс[25] в качестве приемлемой политической героини был таким ухабистым и головокружительным, что нам легко упустить всю глубину произошедших перемен. Понятие «трудная женщина» стало описывать не недостатки, а достоинства, и это результат многих десятилетий развития феминистической мысли. Она неожиданно и очень убедительно расцвела в открытом идеологическом пространстве Интернета. Сегодня мы переписываем жизнь знаменитостей на феминистический лад. Дискурс феминистической знаменитости разворачивается точно так же, как ведется культурная критика в эпоху социальных сетей, то есть по линиям «распознавания идеологических шаблонов». Авторы берут жизнь знаменитости и ее публичное поведение, освещают его в черном свете и, когда он начинает сиять, указывают на сексизм. Знаменитости всегда были основным просветительским элементом, через который интернет-феминизм становился понятным и заметным и мог сопротивляться мощной силе патриархального осуждения. Бритни Спирс изначально казалась глупой, чрезмерно сексуальной инженю-психопаткой. Теперь же она кажется вполне симпатичной: публика требовала, чтобы она была соблазнительной, невинной, безупречной и гарантированно приносящей доход, и она рухнула под грузом невыполнимых и противоречащих друг другу требований. При жизни Эми Уайнхаус[26] и Уитни Хьюстон[27] часто называли обдолбанными чудовищами; после смерти их гений стал всем очевиден. Моника Левински[28] не была тупой шлюхой, она была обычной молодой девушкой, у которой завязался служебный роман с самым влиятельным мужчиной Америки. Хилари Клинтон не была напрочь лишенной харизмы и неспособной завоевать доверие обычных людей. Это была квалифицированная государственная служащая, амбиции которой разбились из-за ханжества и злобы противников. Анализ сексизма через жизнь знаменитых женщин – очень распространенный педагогический метод. Это придание прогрессивного политического смысла любимому культурному занятию (вычислению точной ценности женщины). Это также и личный вопрос. Когда переосмысливают истории женщин-знаменитостей, переосмысливаются и истории обычных женщин. За последние несколько лет феминистский подход – другими словами, подход справедливый – стал стандартным для средств массовой информации. Дело Харви Вайнштейна и все, что за ним последовало, стало возможным в немалой степени потому, что женщины наконец-то смогли рассчитывать на истинную поддержку. Женщины осознали, что их истории могут быть понятыми – не всеми, но многими – так же, как их понимают они сами. Аннабелла Шиорра[29] смогла признать, что изнасилование для нее означало полный запрет на профессию. Азия Ардженто[30] смогла признать, что встречалась с Вайнштейном и после того, как он ее изнасиловал. Обе женщины смогли поверить, что эти факты в новом климате не делают их подозрительными или жалкими. (Освещение ужасного завершения истории Ардженто – обвинение в том, что позже она сама сексуально домогалась молодого актера – также было довольно сложным и взвешенным. Средства массовой информации осуждали ее поведение, но при этом признавали, что насилие порождает насилие.) В свою очередь, когда известные личности предстают как субъекты, а не объекты, многие обычные женщины узнают в них себя. Женщины получают возможность рассказать о фактах, которые прежде оставались невысказанными. Вступление в отношения с кем-либо не исключает виктимизации. Кроме того, сексуальное домогательство или насилие могут разрушить карьеру. На примере Хилари Клинтон мы убедились, как страна презирает женщину, стремящуюся к власти. На примере Моники Левински, преданной обоими Клинтонами, мы поняли, как легко стать жертвой чужих амбиций. История краха карьеры Бритни Спирс показала, что женские страдания превращаются в анекдот. Любая женщина, жизнь которой изменилась и извратилась из-за мужской власти (то есть абсолютно любая женщина), – это сложная героиня, погубленная патриархатом, но благодаря феминизму восставшая из мертвых. Но когда личностная ценность частично определяется обрушивающимися на женщину несправедливостями, мы ступаем на шаткую почву. Это особенно очевидно сегодня, когда Интернет расширяет диапазон ненависти и несправедливости до бесконечности. Такое положение сохраняется даже сейчас, когда феминизм получил широкое признание. Каждая женщина сталкивается с неприятием и критикой. Выдающиеся женщины несут особенно тяжелый груз. И такая критика всегда существует в контексте сексизма – как и все остальное в жизни женщины. Эти три факта сливаются друг с другом, порождая представление о том, что жесткая критика женщины по сути своей всегда является сексистской. Более того, сексистская критика сама по себе является показателем ценности женщины. Когда средства дискурса поп-феминистической знаменитости применяются к политическим фигурам, таким как Мелания Трамп (а это происходит все чаще), становятся заметны ограничения анализа подобного типа. Мне кажется, мы вступаем в период, где граница между высокой оценкой женщины, несмотря на жестокое обращение, и оценкой из-за такого отношения размывается. Законная потребность защищать женщин от несправедливой критики перерастает в незаконную потребность защищать женщин от любой критики. Становится возможным восхвалять женщину просто потому, что ее критикуют, то есть только за то, что она стала объектом критики. Суть ситуации очень проста. Нас всех определяют исторические условия, а эти условия создаются мужчинами и для мужчин. Любая женщина, имя которой сохранилось в истории, действовала против мужской власти. До недавнего времени мы смотрели на женщин с мужской перспективы. Но всегда есть способ пересмотреть жизнь женщины на ее собственных условиях. Вы можете это сделать – и люди давно это сделали – на примере Библии. В Еве можно увидеть не трусливую грешницу, а радикальную искательницу знания. История жены Лота, обернувшейся посмотреть на пылающие Содом и Гоморру и превращенной в соляной столп, становится примером не непокорности, а непропорционального наказания женщин. Сам Лот предложил своих девственных дочерей дикой толпе, а потом стал отцом их детей, когда они жили в пещере. Мои учителя из воскресной школы всегда очень тепло говорили о Лоте. Ему пришлось сделать нелегкий выбор. В живописи его всегда изображают как обычного мужчину, искушаемого юной женской плотью. А ведь его жена всего лишь повернула голову – и ее навечно заковали в соляной столп! Стоит иначе взглянуть и на искусительниц. Далилу представляют хитрой проституткой, выдающей своего любовника филистимлянам. Сегодня же мы видим в ней обычную женщину, которая ищет наслаждения и пытается выжить в сложном мире. С библейской точки зрения, истории этих женщин – предостережение. С точки зрения феминизма, они показывают ограниченность моральных норм, которые требуют от женщин покорности и подчинения. В любой ситуации эти женщины сохраняют свою привлекательность. «Конечно, стерва всегда привлекательна. Это иллюзия освобождения», – пишет в книге «Стерва» 1998 года Элизабет Вурцель. Эта книга стала предвестником мощной волны феминистской культурной критики, которая сегодня считается нормой. Далила, пишет Вурцель, «была символом жизни. Я жила в мире измученных матерей-одиночек, оказавшихся в полной власти мужчин, которые перегружали их работой и недоплачивали им… Никогда в жизни я не встречала женщины, которая смогла бы победить мужчину. До Далилы». Далила – отличный пример, поскольку обретенная ею власть неотделима от ожидания от нее полной беспомощности. Самсон был гигантом: еще в юности он разорвал льва пополам. Он убил тридцать филистимлян и отдал их одежду своим солдатам. Он убил тысячу человек одной лишь ослиной челюстью. И Далила показалась ему совершенно безопасной. Но она сумела узнать у Самсона секрет его силы, а ночью игриво связала его веревкой. Самсон сказал ей правду: его сила в волосах, которые он никогда не срезает. А потом уснул на ее коленях. Далила же, следуя приказам филистимлян, взялась за нож. После этого Самсон обрел истинное величие. Филистимляне схватили его, выкололи ему глаза и приковали к жернову, чтоб он молол зерно, как мул. Тем временем они готовились к ритуальному жертвоприношению. Ослабевший Самсон стал молиться Богу, и ему был явлен божественный дар. Самсон сдвинул колонны храма, убив тысячи врагов и отдав собственную жизнь. Так он одержал триумф над злом, отомстил жестоким филистимлянам и их грязной соблазнительнице Далиле, которую Мильтон в поэме «Самсон-борец» называет «блудною тварью». У Мильтона Самсон восклицает: «Но шею сам, обабившись, подставил я под ярмо!.. За поступок, раба достойный, рабством я наказан». Признание в ненависти – это подтверждение ее власти. «Для меня Далила – настоящая звезда», – пишет Вурцель. Трудные женщины по природе своей порождают проблемы, и проблемы эти почти всегда можно истолковывать как позитивные. Женщины утверждают свое право на власть и активную позицию, которые исторически принадлежали мужчинам. Это история женского зла и женского освобождения одновременно. Чтобы понять последнее, нужно осознать первое: освобождение часто воспринимается как зло. В 1905 году Кристабель Панкхерст положила начало воинственному этапу английского движения суфражисток, когда на политическом митинге плюнула в полицейского и была за это арестована. С того момента Женский социально-политический союз перешел к решительным действиям. Женщины разбивали окна и поджигали дома. О суфражистках писали так, словно они были дикими животными, что лишний раз подчеркивало несправедливость их положения. В 1906 году Daily Mirror с симпатией писала: «А какими еще способами, кроме криков, драки и бунтов, люди получали то, что им было бы приятно назвать своими правами?» Большинство женских действий, выходящих за рамки абсолютной покорности, всегда подвергались осуждению. (С этим столкнулась даже самая почитаемая женщина в истории, Дева Мария: в Евангелии от Матфея говорится, что Иосиф, узнав о беременности жены, решил развестись с ней.) Но непокорных женщин порой и восхваляли. В 1429 году семнадцатилетняя Жанна д’Арк под влиянием духовных видений убедила дофина Карла поставить ее во главе французской армии. Она повела солдат в бой и сумела вернуть корону французскому королю. В 1430 году ее схватили, а в 1431-м признали виновной в ереси и ношении мужской одежды и сожгли на костре. Но Жанну продолжали восхвалять и в этот момент. Кристина Пизанская, автор «Книги о граде женском», утопической фантазии о воображаемом городе, где уважают женщин, писала, что Жанна – «украшение всего женского рода». Палач, казнивший Жанну, «страшно боялся быть проклятым навеки». В 1451 году, через 20 лет после казни, Жанна д’Арк была признана добродетельной мученицей. Ее истории – непокорности и добродетели – стали переплетаться. «Спустя пять веков после смерти кем только ее не называли, – пишет Стивен Ричи в книге «Жанна д’Арк: Святой воин» (2003). – Кто-то видел в ней демоническую фанатичку, кто-то – духовного мистика. Она представлялась трагической игрушкой в руках власть имущих, создателем и иконой современного популярного национализма, обожаемой героиней, святой». Жанну любили и ненавидели за одни и те же поступки, одни и те же черты… В 1920 году ее канонизировали, и она присоединилась к женщинам, претерпевшим мученичество за свою чистоту, – святой Люсии, святой Цецилии, святой Агате. Точно так же сегодня мы канонизируем святых поп-культуры, претерпевших мученичество за свой грех. Переписывание женской истории неизбежно заставляет нас иметь дело с мужскими правилами, которые прежде ее определяли. Чтобы спорить с идеологией, ее нужно признать и озвучить. И в ходе этого вы можете неосознанно укрепить позиции своих противников. Эта проблема постоянно меня мучит. Она определяет журналистику в эпоху Трампа: когда вы пишете статью, выступая против чего-либо, то тем самым укрепляете это, предоставляя ему время и пространство, попросту уделяя внимание. В 2016 году Сэди Дойл опубликовала книгу «Женщина-катастрофа: Мы их ненавидим, высмеиваем и боимся – и почему». В книге анализируется жизнь и публичный нарратив известных трудных женщин нашего времени: Бритни Спирс, Эми Уайнхаус, Линдси Лохан, Уитни Хьюстон, Пэрис Хилтон. Кроме того, там немало исторических примеров – Сильвия Плат, Шарлотта Бронте, Мэри Уолстонкрафт. Как пишет журнал Kirkus, это «глубокий, вдумчивый анализ», а журнал Elle называет книгу «невероятно ярким рассуждением, с которым нужно ознакомиться всем». Подзаголовок книги отражает внутреннюю неопределенность, порождающую двойственность феминистического дискурса. Кто такие «мы», ненавидящие, высмеивающие и боящиеся таких женщин? Это читатели Дойл? Или феминистки, писатели и читатели, обязаны принять на себя ответственность за всю ненависть, страх и издевательства, порожденные другими людьми? Свою книгу Дойл называет «попыткой не только понять все стороны женственности, которые мы привыкли держать под спудом, но и дать голос девушке, которая привычно действует в рамках сексистского общества». «Мы» в этом предложении почти сразу же исключает Дойл и ее читателей, а в процессе чтения книги возникает невероятный сплав женоненавистничества и феминизма – и женоненавистник, и феминистка, хотя и по противоположным причинам, хотят исследовать глубины женской деградации и боли. В главе, посвященной Эми Уайнхаус, Уитни Хьюстон и Мэрилин Монро, Дойл пишет: «Гибель женщины-катастрофы становится окончательным заявлением, которое мы хотим от нее услышать. Такие женщины действительно не могут ничего сделать, и не следует поощрять их к таким попыткам». В конце главы про секс (где присутствуют «когда-то хорошая девочка, а теперь распутница Линдси Лохан, разведенная мать-одиночка Бритни Спирс, Кейтлин Дженнер[31] с ее сладострастными позами, Ким Кардашьян, имеющая наглость появиться на обложке Vogue со своим чернокожим мужем») Дойл пишет: «Мы держим женское тело под контролем, а самих женщин в страхе, и публичное мнение немедленно осуждает любую сексуальную личность, кажущуюся женственной». Неужели это действительно так? Обобщать всегда сложно, но этот пример очень показателен: в настойчивых попытках признать неравенство мы порой не видим современную популярную культуру такой, какова она есть. Проект «Женщина-катастрофа» направлен на то, чтобы указать на несправедливое отношение к знаменитым женщинам в прошлом и предотвратить подобное в настоящем. Задача автора – показать, какой ущерб наносится обычным женщинам в обществе, где с интересом смотрят на гибель известных женщин. Дойл оплетает эту достойную цель причудливой фаталистической гиперболой, выбирая тон, который долгое время был основным в сетевом феминистическом дискурсе. В главе «Фатальное влечение» она пишет: «Женщина, желающая, чтобы ее любили, в опасной близости от превращения в женщину, требующую внимания мира». Женщина-катастрофа «безумна, потому что мы все безумны, потому что в сексистской культуре быть женщиной – все равно что страдать неизлечимой болезнью». Общество превращает Майли Сайрус в «стриптизершу, дьяволицу, живое воплощение хищнической похоти». Стоит войти в Интернет – и сразу натыкаешься на тему № 1: является ли Рианна дурным примером для женщин. Причем «вердикт всегда выносится не в пользу Рианны». Дойл пишет, что ее мотивировала «жизнь, проведенная в наблюдениях за тем, как в средствах массовой информации самые красивые, счастливые, богатые и успешные женщины мира превращаются в извращенных идиоток, а потом под беспощадной силой общественного презрения умолкают и исчезают в безвестности». Можно сказать, что именно это и нужно сделать, чтобы противостоять силе столь древней, как патриархат: чтобы уничтожить ее, нужно полностью осознать ее власть, озвучить ее и противостоять ее худшим оскорблениям и следствиям. Но результат подобного часто граничит с осознанным цинизмом. «Прыжок от Пэрис Хилтон к Мэри Уолстонкрафт кажется большим и долгим, – пишет Дойл. – Но на практике это всего лишь кроличий скачок». Она пишет, что долгое время о сексуальной жизни Уолстонкрафт умалчивали, ограничиваясь обсуждением ее книги «В защиту прав женщин». Неприличные письма Уолстонкрафт были опубликованы Уильямом Годвином уже после ее смерти. Этот факт можно связать с тем, как Рик Саломон продал сексуальную запись[32] без разрешения Хилтон. Но изменения, произошедшие между 1797 и 2004 годами, нельзя недооценивать и упрощать – равно как не следует относиться подобным образом к тому, что изменилось с 2004 по 2016 год. Я бы сказала, что наша реальность вовсе не позволяет превращать самых красивых, счастливых, успешных женщин мира в «извращенных идиоток». Женщины – движущая и правящая сила индустрии знаменитостей. Они богаты, у них есть права (даже если не так много, как они заслуживают). Несправедливая критика, которой они подвергаются, не отрицает этих фактов, но формирует их, причем очень сложным образом. Знаменитых женщин сегодня почитают именно за их сложность – за их недостатки, трудности, за их человечность. И эта идея позволяет нам, женщинам обычным, принимать свои недостатки и человечность и понимать, что мы тоже заслуживаем почитания. Об этом я думала с 2016 года – а именно с той недели, когда с промежутком в несколько дней произошли два события. Сначала Ким Кардашьян обокрали, угрожая пистолетом, а затем личные данные Элены Ферранте попали в Интернет. Сетевое феминистское движение объединило эти происшествия. Смотрите, что происходит с амбициозными женщинами. Смотрите, как их наказывают за то, что они осмеливаются жить так, как хотят. Я считала, что это действительно так, но не совсем. Проблема казалась глубже: женщинам на пути к успеху приходится преодолевать столько препятствий, что их успех всегда преломляется на этих препятствиях. Жизнь известных женщин всегда истолковывается как напоминание о том, что нам нужно преодолеть, чтобы оставаться настоящими женщинами. Думаю, мы не должны гадать на жизни знаменитостей как на кофейной гуще. Жизнь известных женщин определяют публичность, деньги и власть, тогда как жизнь обычных женщин чаще всего связана с вещами более тривиальными: социальным статусом, образованием, домашними хлопотами, работой. Известные женщины устанавливают правила: что приемлемо и доступно широкой публике в плане сексуальности, внешности, эмоций. В современном мире это самый важный вопрос. Но знаменитые женщины не всегда находились на кровоточащей грани возможного. Внимание накладывает немало ограничений. Известные женщины постоянно сталкиваются с приятием и неприятием. Им намного сложнее получить то, к чему стремимся мы все: социальное позволение жить так, как хочется. В 2017 году Энн Хелен Петерсен выпустила книгу «Слишком толстая, слишком вызывающая, слишком громкая: История возвышения и правления непокорных женщин». В основном речь в ней идет об обоюдоостром мече женской сложности. Непокорные женщины обрели «чрезмерную значимость в американском воображении», – пишет Петерсен. Быть непокорной одновременно и выгодно, и рискованно. Непокорная женщина на цыпочках идет по тонкой и подвижной границе приемлемого. И если ей удастся пройти этот путь, она может получить колоссальные социальные преимущества. В центре книги Петерсен восхваляемая непокорность – «непокорность, проложившая себе путь в мейнстрим». Автор пишет о разных женщинах, в том числе о Мелиссе Маккарти[33], Серене Уильямс[34], Ким Кардашьян. Все они успешно противостояли попыткам общества считать их слишком толстыми, слишком громкими, слишком сильными и слишком беременными. «Повлиял ли их звездный статус на серьезные перемены в восприятии “приемлемого” поведения и тела? Изменил ли он представление о том, что значит сегодня быть женщиной? – спрашивает Петерсен. – Ответ в меньшей степени зависит от самих этих женщин и в большей от того, что мы как потребители культуры говорим и думаем о них». Эти женщины во всей своей непокорности «важны, и лучший способ проявить их силу, власть и влияние – рассказать о том, почему они так поступают». Каждая глава посвящена женщине, которая, казалось бы, обладала неким сомнительным качеством в избытке, но тем не менее сумела подняться на самую вершину в своей сфере. Эти женщины сложны и успешны. Петерсен называет непокорность «бесконечно заряжающей», увлекающей, классной. Категория непокорности чрезвычайно широка и аморфна. В женщинах так много непокорного, что само существование без стыда за собственное тело кажется непокорностью. Непокорность – это стремление следовать своим желаниям, какими бы они ни были, освобождающими или компромиссными, а чаще сочетанием того и другого. Женщину называют непокорной, если кто-то ошибочно решил, что в ней слишком много чего-то, или если она предпочитает считать, что с ней все в порядке. Она непокорна, даже если ее гипотетически критикуют: например, нарратив известности Кейтлин Дженнер тесно связан с мощной волной отрицательной реакции общества, в ее случае так и не возникшей. Жизнь женщин-трансгендеров в Америке по всем меркам можно назвать самой тяжелой и опасной. Но Кейтлин сразу же стала замечательным исключением. Ее беспрецедентная защита – богатство, белая кожа и известность (и возможно, былая олимпийская слава). Она в корсете появилась на обложке журнала Vanity Fair, она вела собственную телевизионную программу, ее политические высказывания – в том числе в поддержку президента, который вскоре лишил трансгендеров любых прав – выносились в газетные заголовки. Все это происходило в то же время, когда в различных штатах принимались «законы о туалетах», когда убийства чернокожих женщин-трансгендеров случались в пять раз чаще, чем кого бы то ни было. И это считается признаком смелости Кейтлин Дженнер. Но на самом деле все это можно считать доказательством огромной дистанции между нарративом знаменитости и обычной женщины. В другой главе Петерсен пишет о падчерице Кейтлин, Ким Кардашьян. Ким, как она говорила в своем шоу, хотела «милой» беременности, во время которой у нее увеличился бы только живот. Но она сильно поправилась. Она продолжала носить обтягивающую одежду и высокие каблуки, и тем самым «стала неподходящим символом, сделавшим очевидными трещины в идеологии “правильного” материнства». Ким носила «наряды с прозрачными сетчатыми вставками, короткие платья, выставляющие напоказ ее ноги, блузки с глубоким декольте, демонстрирующим впечатляющую ложбинку, юбки-карандаши с завышенной талией, которые подчеркивали, а не скрывали округлившийся живот. Она не отказалась от каблуков и красилась по-прежнему… Она демонстрировала женственность и сексуальность точно так же, как делала это на протяжении всей своей впечатляющей карьеры». В ответ ее называли китом и диваном, в журналах печатали крупные планы ее отекших щиколоток в стильных туфлях на шпильке. Во время беременности Ким столкнулась с жестокой, сексистской критикой. Но в этой главе не отражен тот факт, что непокорность Ким в сложившейся ситуации проявилась не через подчеркивание своей изменившейся внешности, а через неуемное желание эротизировать и монетизировать собственное тело. Стремление к самообъективации – это инстинкт, который сделал ее, по словам Петерсен, «случайной активисткой», но «тем не менее активисткой».