Ожидая машину под ярко залитой светом колоннадой, Хейген увидел две женские фигуры, усаживающиеся в длинный автомобиль, поданный прямо к подъезду. Он узнал их: девочка-ангел и мамаша-дракон, которые сидели с ним вместе в приемной Уолеса. Но прелестный свежий ротик малышки теперь вспух и потерял очертания, глаза цвета морской волны помутнели, тонкие ножки подламывались, когда она, как сомнамбула, спускалась по лестнице. Мать, придерживая ее под руку, что-то повелительно шептала на ухо. В ее взоре светилось торжество хищницы, приблизившейся к цели. Дверца захлопнулась за ними, и автомобиль покатил. Понятно, почему его не пригласили лететь сюда, — подытожил Хейген. — В самолете с Уолесом были мать и дочь. Уолес вполне успел до обеда заняться девочкой, пока Хейген добирался автомобилем. Ничего себе нравы! И к этому миру так стремится Джонни? Что ж, Бог в помощь, как говорится. И Уолесу тоже. Паоло Гатто не терпел работать наспех, особенно если предстояло поучить клиента уму-разуму. Он любил продумывать план действий. То, что намечалось сегодня, нельзя было считать серьезной работой, но могло навлечь неприятности на исполнителей в случае любой ошибки. Он пил пиво у стойки, держа в поле зрения сопливых щенков, пытавшихся склеить двух девок у бара. Все, что было возможно, он уже узнал об этих молокососах. Обоим — Джерри Вагнеру и Кэвину Мунану — было по двадцать: чистенькие, приличные сынки благополучных родителей. Через две недели они должны были отбыть в колледж после каникул, как сообщил Клеменца. То, что они были студентами, в сочетании с политическим влиянием отцов уберегало этих ребят от многих неприятностей. За грязную историю с дочкой Америго Бонасера оба схлопотали условный срок. «Шпана», — подумал Паоло Гатто. Пасутся здесь в надежде на легкую добычу. Сам Паоло Гатто умудрился не попасть в полицейские досье с помощью врача-психиатра, организовавшего справку, что его подопечный, белый, двадцати шести лет от роду, прошел курс электрошоковой терапии в результате умственного расстройства. Такой справки было довольно, чтобы полиция не вязалась к нему. Паоло считал привилегию заслуженной, ее придумал для него сам Клеменца, когда Гатто вошел в семейный бизнес. Именно Клеменца сообщил Паоло и об этом деле, которое следовало провернуть в срочном порядке, пока мальчишки не уехали в колледж. «Ну и на черта тогда устраивать это в Нью-Йорке?» — расстроился Гатто. Вечно Клеменца не даст сделать работу спокойно, без суеты. Если вдруг девки решатся составить компанию молокососам, вечер пропадет впустую. Одна из девиц громко расхохоталась: — Ты что, спятил, Джерри? Кто же теперь поедет с тобой? Так, чего доброго, окажешься в больнице со сломанной челюстью вслед за несчастной девчонкой. Услышав ее злорадный голос, Паоло Гатто допил свое пиво и вышел на улицу. Было совсем темно — уже перевалило за полночь. Лишь в одном баре неподалеку светились огни, остальные, как по заказу, уже закрылись. Великолепно! О дежурной патрульной службе Клеменца пообещал позаботиться, она появится лишь тогда, когда поступит условленный сигнал по радио, и торопиться не станут. Гатто прислонился спиной к двери черного «седана-шевроле», стоящего у обочины. На заднем сиденье, почти невидимые в темноте, помещались двое дюжих ребят. Паоло предупредил: — Сейчас выйдут. Берите сразу. Его все еще тревожила неподготовленность, поспешность задания. У них имелись только моментальные полицейские снимки, выданные Клеменцей, и координаты заведения, где оба юнца торчали безвылазно, выпивая и привязываясь к девицам. Клеменца выдал и соответствующие инструкции: не доводить до крайностей. Паоло подобрал из своих ребят парочку поздоровей, обрисовал им задачу. Главное, не бить по голове, чтобы избежать роковой случайности, в остальном же на собственное усмотрение. Но с одним условием. «Если эти сосунки выберутся из больницы раньше, чем через месяц, вам, ребята, придется вернуться на свои грузовики», — предупредил Гатто. Такая перспектива не показалась парням особенно привлекательной. Они выбрались из машины. Оба имели профессиональный боксерский опыт, но выше маленьких спортклубов не поднялись и только подрабатывали время от времени на Санни Корлеоне, чем поддерживали приличное существование. Оба рады были на деле выразить благодарность. Джерри Вагнер и Кэвин Мунан уже довольно сильно накачались, самолюбие их отказ девиц задел за живое. Поэтому они немедленно ощетинились, услышав реплику Паоло Гатто, которую он бросил им прямо в лицо, как перчатку: — Этим казановам даже шлюхи крутят динамо. Паоло Гатто выглядел подходящим объектом, чтобы сорвать зло: щуплый, как хорек, тщедушный, да еще и сам набивается. Юнцы с радостью и остервенением ринулись на него, и в тот же миг были схвачены за руки сзади. Паоло ловко и умело надел на правую руку сделанный по специальному заказу кастет с шипами. Кастетом он орудовал мастерски, не зря же еженедельно тренировался в спортзале, отрабатывая удары. Коротко взмахнув рукой, он размозжил переносицу Вагнеру, тот покачнулся, но крепкие руки сзади удержали подопечного на ногах. Паоло опять точно выбросил руку, нацелив удар в пах Вагнеру. Теперь уж он свалился безжизненный, как мешок. Все это заняло не больше пяти-шести секунд. Теперь настал черед Кэвина Мунана, тем более, что тот пытался поднять крик и пришлось, удерживая его одной рукой, второй придавить малость горло. Им занялись оба несостоявшихся боксера, в то время как Паоло Гатто уже вскочил в автомобиль и нажал на стартер. Мунана били смертным боем и делали это так старательно, будто в запасе имелась уйма времени. Удары сыпались не беспорядочно, а ритмично и тщательно, и по их звукам Паоло мог судить, что из Мунана делают отбивную котлету. Гатто в какой-то момент увидел лицо Мунана и не узнал его. Наконец, оставив Мунана на тротуаре, ребята переключили усилия на зашевелившегося было Вагнера. Тот сделал попытку подняться и позвать на помощь. На его слабый крик кто-то выглянул из бара. Надо было поторапливаться. Вагнера сшибли с ног на колени, завернули руку за спину, и один из истязателей пнул ногой, как в мяч, в его позвоночник. Раздался громкий хруст, и жуткий вопль разбудил ночную тишину. В домах стали зажигаться огни, распахиваться окна. Двое действовали теперь очень быстро. Один держал голову парня, приподняв его от земли, другой бил умелым боксерским кулаком по неподвижной мишени. Несколько человек выкатилось из бара, но никто не приближался и не делал попыток остановить избиение. — Стоп! Рвем отсюда, — скомандовал Паоло Гатто. Оба его помощника мгновенно вскочили в машину, и она исчезла в темноте улиц. Кто-нибудь, наверное, сможет описать полиции автомобиль или даже запомнит номер, но значения это не имело. Табличка с номером была краденая, сам номер — калифорнийский, а черных «седанов-шевроле» в Нью-Йорке не менее ста тысяч. ГЛАВА 2 Утром в четверг Том Хейген был в своей адвокатской конторе. Предстояло привести в порядок материалы, необходимые для встречи с Солоццо в пятницу. Он считал эту встречу настолько значительной, что попросил дона уделить ему целый вечер на предварительное обсуждение предложения Виргилия Солоццо семейному клану Корлеоне. Следовало достичь ясности во всех деталях, включая незначительные. Надо сказать, что дон ничуть не удивился, когда Хейген, возвратившись из Калифорнии, доложил о безуспешном окончании переговоров. Он только попросил Тома рассказать все очень подробно и брезгливо поморщился, услышав про юную красотку и ее хищную мамашу. «Позорники», — проворчал дон, что означало в его устах крайнюю степень неодобрения. Выслушав все, дон спросил только: — Он настоящий мужик? Хейген призадумался, не торопясь с ответом, стараясь вникнуть в суть. За многие годы жизни и работы с доном Том Хейген убедился, что тот мыслит самостоятельно и часто совсем иными категориями, чем все прочие. И слова его часто имели дополнительный смысл. Настоящий ли мужчина Джек Уолес? Сильный ли у него характер? Или воля? В общем-то да, но дона, очевидно, интересует не это. Сможет ли продюсер не испугаться угроз? Пойдет ли на убытки, если разразится крупная забастовка, и на скандал, если разоблачить в кинозвезде отъявленного наркомана? Да, пожалуй. Но и это было не вполне все. Хейген вдруг понял, что занимает дона: сможет ли Джек Уолес рискнуть всем сразу, поставить на карту абсолютно все из чистого принципа, отстаивая честь или пылая местью. Хейген улыбнулся. Он не часто позволял себе это в серьезных разговорах, но тут не удержался. — Иначе говоря, сицилиец ли он? — переспросил он дона Корлеоне. И когда тот удовлетворенно кивнул, оценив остроту и ее лестный подтекст, Хейген решительно ответил: — Нет. Ответ был однозначным. И решение дона тоже было вполне однозначным. Уже в среду к вечеру он выдал инструкции, и Хейген, в восторге от их простоты и непредсказуемости, немедленно предпринял необходимые меры для выполнения. В том, что проблема таким образом будет решена, он ни минуты не сомневался: надо думать, утром Уолес лично сообщит о своей готовности отдать роль Джонни Фонтейну. Утром телефон действительно зазвонил — но в трубке раздался дрожащий от волнения и благодарности голос гробовщика Бонасеры. Он почтительнейше просил Хейгена передать дону заверения в самой искренней дружбе. Если понадобится, Америго Бонасера не задумываясь отдаст жизнь за Крестного отца. До гробовой доски он будет возносить Богу молитвы, благословляя дона Корлеоне. Хейген заверил Бонасеру, что обязательно передаст его слова. На первой полосе «Дейли Ньюс» красовалась жуткая фотография Джерри Вагнера и Кэвина Мунана на мостовой возле бара. Фотограф сработал профессионально, снимок свидетельствовал, что громилы Паоло Гатто задание выполнили на славу, от молодых людей осталось нечто бесформенное. Тем не менее оба были живы, хотя, как сообщала газета, им предстоит провести долгие месяцы на больничной койке и прибегнуть к пластической операции. Хейген пометил в блокноте, что Клеменца должен поощрить Гатто и его ребят. Не менее трех часов ушло у Хейгена на подготовку подробного отчета о прибылях легальной компании, принадлежащей семейству Корлеоне и занимающейся торговлей недвижимостью, о результатах деятельности строительной фирмы и торговле оливковым маслом. Их оборот был не слишком впечатляющим, но стабильным, а в перспективе, поскольку война окончилась, все три обещали серьезный доход. Увлекшись бухгалтерией, Хейген подзабыл про Джонни Фонтейна, но звонок из Калифорнии резко вернул его к голливудским делам. Снимая трубку, он испытывал не столько удовлетворение, сколько антипатию. — Хейген слушает. Он не сразу узнал голос продюсера, искаженный ненавистью и страданием; — Вонючие подонки! — орал Джек Уолес. — Я засажу вашу банду в тюрьму на сто лет! Спущу все до последнего пенни, чтобы сгноить вас за решеткой. А вшивого мерзавца Джонни Фонтейна просто кастрирую, так и передай ему от моего имени, макаронник несчастный. Хейген ответил ласково: — По происхождению я ирландец. Трубка замолчала, потом послышался щелчок — Уолес дал отбой. Хейген усмехнулся. Раз ни одного оскорбления не прозвучало в адрес дона, значит, масштаб его гения был оценен. Накануне Джек Уолес, как обычно, лег спать один на своей широченной постели, где при желании можно было улечься вдесятером. Спальня продюсера вполне подошла бы для съемок сцены какого-нибудь бала. Он не терпел никого рядом ночью с тех пор, как умерла первая жена, лет десять назад. Это отнюдь не значило, что с женщинами было покончено. Для своего возраста Уолес был полон сил, но желания в нем теперь возбуждали только очень юные девочки, и двух-трех часов возни с ними ему вполне хватало. В этот четверг он пробудился неожиданно рано. Хрупкий утренний свет растворялся в огромных окнах спальни и клубился под высоким потолком, как туман над лугом. Далеко, в изножье необъятной своей постели, Уолес смутно разглядел странно знакомые очертания. Тяжело приподнявшись на локте, он некоторое время пытался понять, что это. По виду предмет напоминал лошадиную голову. Все еще в полусне продюсер повернулся и включил лампу на ночном столике. То, что он увидел, сразило его, как физическая боль. Будто острое лезвие пронзило грудь, сердце стукнуло и остановилось на мгновенье, чтобы заколотиться опять неровными ударами в грудную клетку, вызывая приступ ужаса и тошноты. Его вырвало прямо на роскошный ковер, устилающий пол спальни. Перед ним в луже уже запекшейся крови на краю постели стояла черная, со звездочкой во лбу, голова знаменитого Хартума, Из окровавленной шеи свисали белые сухожилия, Прекрасная морда была в пене, из огромных глаз исчезло золотое сияние и они подернулись тусклой мутью. Ужас, охвативший Уолеса, был дикий, животный. Срывающимся голосом он стал созывать слуг, потом позвонил Хейгену, разразившись бессмысленными угрозами. Посмотрев на его состояние, дворецкий счел нужным вызвать врача, и, перестраховавшись, кроме семейного консультанта Уолесов, затребовал доктора, обслуживающего киностудию. Но еще до их прибытия продюсер пришел в себя. Удар, нанесенный ему, был страшным. У кого же смогла подняться рука на безвинного коня ценой в шестьсот тысяч долларов? Без какой бы то ни было попытки предупредить, найти компромиссный вариант, не доводить до крайности. Не поддающаяся логике жестокость жеста указывала на полное пренебрежение к человеческим законам, писанным и неписанным. Тот, кому пришло в голову совершить подобное, не считается, очевидно, ни с богами, ни с людьми, а живет по собственным правилам и понятиям. И обладает неограниченной властью и изощренной изобретательностью. Содрогаясь, Уолес выяснил, что жеребца сначала напоили снотворным, а потом мучительно долго топором отделяли благородную голову от туловища. Служители конюшни и платные детективы, дежурившие в ту ночь, клялись и божились, что ничего не слыхали. Уолес дорого отдал бы, чтобы заставить говорить этих продажных тварей и выйти на след преступников, но сделать это было совсем непросто. При всех своих недостатках Джек Уолес был все же далеко не глупым человеком. Его ошибка заключалась в переоценке собственных возможностей и пренебрежении к силам и уму дона Корлеоне. Предъявленные ему доказательства обратного говорили сами за себя. Теперь он все осознавал, не обольщаясь надеждами, что президент, к которому он вхож, или руководство ФБР, с которым он связан, уберегут его от малоизвестного импортера оливкового масла, вздумайся последнему убить его. И ведь убьет! Убьет, не засомневаясь, из-за дурацкой роли в военно-патриотическом фильме, которую размечтался сыграть ничтожный Джонни Фонтейн! Ну не чудовищен ли мир, в котором творится сплошная несправедливость? Не безумие ли жить и не быть уверенным в собственном праве поступать по усмотрению, распоряжаться своими деньгами, как заблагорассудится, командовать у себя на производстве? Это почище любого коммунизма. Такого просто нельзя допускать. Уолес позволил доктору впихнуть в него очень мягкое успокоительное. Таблетка помогла расслабиться и унять нервный стресс. Он попробовал здраво оценить ситуацию. Более всего пугала легкость, с какой неведомый Корлеоне погубил прославленного на весь мир драгоценного коня, шестьсот тысяч долларов — таков был первый шаг Корлеоне, первая ставка в их партии. Уолес мысленным взором окинул собственную жизнь. Ему всего удалось добиться: богатства, самых соблазнительных женщин, которые буквально стелились, только помани их контрактом. Он сиживал за одним столом с королями и королевами. Все, чем власть и деньги могли осчастливить, принадлежало Уолесу. И бросить все это теперь на карту из-за принципа? Из-за каприза? Нет, он еще не сошел с ума. Хорошо бы, конечно, добраться до этого Корлеоне! По какой статье, интересно, карается зверское убийство лошади? Уолес дико расхохотался. Врачи и слуги переглянулись. Ему в голову пришла еще одна мысль: как будут потешаться над ним по всей Калифорнии, когда проведают о случившемся. Это доконало продюсера. Стать посмешищем и все время дрожать за свою жизнь? Опять же, имея дело с подобными типами, ни за что нельзя ручаться. Убьют — не убьют? У них вполне может оказаться в запасе нечто страшнее смерти. Уолес начал последовательно отдавать распоряжения, входя в рабочее состояние. Доктор и слуги были предупреждены, что если о происшедшем кто-нибудь узнает за пределами дома, они наживут в лице Уолеса вечного врага. Подготовили сообщение для прессы о смерти знаменитого рысака Хартума от болезни, подхваченной во время перевозки из Англии. Уолес распорядился схоронить останки коня прямо на территории усадьбы. А еще шесть часов спустя Джонни Фонтейн получил по телефону приглашение от режиссера-постановщика на съемки картины, к которым приступали в следующий понедельник. Вечером Хейген докладывал дону материалы к завтрашней деловой встрече с Виргилием Солоццо. Дон распорядился, чтобы при этом присутствовал и его старший сын. Санни явился, но выглядел измотанным и все время прихлебывал воду из стакана. «С невестиной подружкой переусердствовал», — подумал Хейген. Дон Корлеоне в кресле пыхтел сигарой. Том всегда держал под рукой коробку «Де Нобион» для дона. Попробовал как-то угостить хозяина «гаваной», но тот заявил, что гаванские сигары дерут горло. — У нас есть все, что требуется? — приступил к делу Вито Корлеоне. Хейген раскрыл папку с материалами. Для постороннего глаза в этих бумагах не заключалось ничего особенного, так, кое-какие расчеты и заметки на полях. — Солоццо собирается обратиться к нам за содействием, — сказал Хейген. — Он надеется получить от семейства Корлеоне примерно миллион долларов и защиту от властей. За это Солоццо гарантирует нам определенную долю в прибыли, но размер пока не установлен. Надо иметь в виду, что за спиной Солоццо стоит семейство Таталья, тоже входящее в долю. Солоццо занимается наркотиками, он связан с Турцией, где производится мак. Из Турции мак по морю доставляют в Сицилию, а уже оттуда, переработанным в героин, — сюда. Легально можно производить только морфий, но фабрика Солоццо по производству морфия в принципе является надежным прикрытием. Самое трудное — транспортировка наркотиков и Штаты и их реализация. И денег у Солоццо, видимо, не хватает для начала. Миллион долларов с ветки не снимешь. Дон поморщился, он не любил лирических отступлений. Хейген заметил это и спохватился. — Солоццо именуют Турком. Во-первых, потому что он долго жил в Турции и даже обзавелся там женой и детьми. Во-вторых, горяч, как турок, и чуть что хватается за нож. Во всяком случае, таким он был в молодости. Но головы не теряет и действует всегда в интересах дела. Он не дурак и не привык попадать в зависимость. Имеет одну судимость в Италии и одну — в Америке. Власти знают его пристрастие к наркобизнесу. Нам это только на руку, поскольку при таком прошлом он не может рассчитывать на неприкосновенность. В Штатах у него тоже есть семья: жена американка и трое детей. По-видимому, он хороший семьянин. Если будет уверен, что о жене и детях позаботятся, вряд ли кто-то сумеет его разговорить даже под угрозой тюремного срока. Дон Корлеоне выпустил дым и спросил сына: — Что скажешь, Сантино?