– Ты сейчас серьезно? – Серьезно что? – Что драться полезет. Родионов тоже на нечто подобное намекал совсем недавно, и второе упоминание об этом меня честно сказать напрягло. – Не то чтобы совсем серьезно, но такой вариант я бы не исключил. Хм. Семенович, в отличие от своего руководителя, в шутку сказанное не переводил. В этот момент раздался мягкий звуковой сигнал, двери лифта открылись. Мы вышли в коридор, и оба не сговариваясь остановились, чтобы закончить обсуждение. Я посмотрел вопросительно, Семенович продолжил: – Генрих несколько раз срывался на подчиненных. Там… в общем, увидишь его, поймешь, у него на лице все написано. Благодарности ты от него точно не дождешься, скорее ушат помоев получишь. Насчет рукоприкладства… я поэтому и здесь, с тобой. Конечно подобное у него совсем давно в последний раз было, он уже себе такого не позволяет, но ты же сам понимаешь, как на людей действуешь. – А как я на людей действую? Вот теперь Семенович удивился. – Тебе не говорили? – Нет. – Ты всегда держишься крайне отстраненно. От этого большинству кажется, что ты смотришь сильно свысока. Для многих это невыносимо, а уж как для Генриха будет… Если будешь в разговоре с ним держать свою морду лица как обычно, думаю ему это очень не понравится. К тому же ты улыбаешься часто, причем делаешь это так, что очень сильно раздражает. – Даже тебя? – Меня не очень часто, но бывает. Вот это ничего себе. Услышанное меня серьезно озадачило: я раньше как-то не думал об этом. То есть получается, что на многих людей я действую так же, как и Мэйсон-младший со своей белозубой улыбкой? «Значит я также, как и прокурорский сын окружающих раздражаю?» Неожиданно. Очень неожиданно. Для меня услышанное оказалось самым настоящим сюрпризом. – Ладно, не расстраивайся, – заметил как изменилось мое лицо Семенович. – Ты щ-щегол еще, просто жизнь до конца пока не понял. Ты ведь почти не обращаешь внимания на других, это серьезно задевает. Но вообще, тебе раньше этого не говорили ни разу? – Нет. – У тебя друзей не было что ли? – Нет. Семенович только что явно забавлялся. Но сейчас увидел, что я говорю серьезно и подтрунивать перестал. – Ладно, пойдем. Квартира Генриха Станкевича занимала сразу два этажа. Гулко, пусто, местами ярко и кричаще дорого-богато. Прямо музей самый настоящий, настоящая резиденция барства с вкраплением сусального золота к месту и не к месту. Нет, я понимаю отсутствие вкуса, но такое… К недавним словам Родионова про «клинического идиота» я отнесся довольно скептически, но сейчас мне кажется, что он не просто не сгущал краски, а наоборот даже где-то недоговаривал. Семенович остался в холле, а встретивший нас охранник отвел меня в кабинет, где ожидал Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич. Кабинет также впечатлял, в первую очередь размерами – тут в футбол играть можно. Еще и панорамные окна, оттого немного неуютно. Очень просторно, даже слишком. Здесь, скорее, место не для работы, а место для того чтобы слушать отчеты о чужой работе. Генрих Станкевич встретил меня сидя за столом в «директорском» кресле. Это был импозантный мужчина с благородным профилем, волевым подбородком и пристальным взглядом близко посаженных глаз. Прическа – зачесанные вверх и назад густые черные и влажно поблескивающие волосы. Последний крик политической моды. Да, Родионов очень верно подметил: «…ну а то, что идиот, видно не сразу». Внешность образцовая – прямо на предвыборный плакат, голоса собирать. Когда я зашел, господин Станкевич не просто не поздоровался, даже головы не повернул, глядя на панораму Москвы за окном. И только выдержав паузу, дав возможность рассмотреть его профиль, обернулся ко мне и принялся внимательно разглядывать. Я тоже здороваться не стал, прошел через (длинный как взлетная полоса) кабинет и остановился неподалеку от стола. По-прежнему не было сказано ни единого слова. Станкевич рассматривал меня, а я его. Думая о том, что не похожа на него Алиса, совсем; единственное что роднит – черные как смоль волосы. В остальном – совершенно чужое лицо, даже близко нет похожих черт. Понятно, почему он ее подальше от себя столько лет держал. Особенно учитывая, что его первая жена, мать Алисы, погибла в автокатастрофе вместе с любовником. Сесть Станкевич мне так и не предлагал, но я не расстраивался – рассмотрев его, уже с интересом скользил взглядом по оформлению кабинета. Как-то слишком уж дорого-богато, даже давит обстановка. Я бы в таком работать не смог. Но поглазеть интересно. Как в Эрмитаже оказался. Картины еще такие… такие… Как бы это помягче выразиться… Так, а это что, реально его портрет? Посмотрев на изображение мужчины в полный рост в античном наряде среди парящих ангелов и зеленых древ, я увидел в его лице смутно знакомые черты. Перевел взгляд на хозяина кабинета, потом снова на портрет. Ну да, точно он. Обалдеть. Испанский стыд самый настоящий – когда делает что-то кто-то другой, а стыдно почему-то тебе. – Моя дочь в тебя влюблена. Отвлекшись от портрета – на котором Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич был отображен в полный рост в римской сенаторской тоге с пурпуром, я посмотрел на него оригинального. Говорить ничего не стал – все еще не в силах отойти от удивления портером, оказался еще и огорошен таким нетривиальным началом беседы. – Так и будешь молчать? – поинтересовался хозяин кабинета. Станкевич сейчас сидит и смотрит на меня снизу. Но он вальяжно развалился в кресле и положил руку на столешницу так, что возникает ощущение как будто взгляд сверху-вниз. Да, так смотреть уметь надо. – Это был вопрос? – пожал я плечами. – Если вопрос, то я не знаю, влюблена или нет в меня ваша дочь. Уголок рта у собеседника после моих слов заметно дернулся. Он явно хотел сказать что-то резкое, но в последний момент передумал. Помолчали еще немного. Я вернулся вниманием к удивительному портрету, Станкевич сел прямо и буравил меня взглядом. Прошло около минуты, после чего он вдруг открыл ящик стола и одну за другой выложил на стол десять пачек сторублевых купюр в банковской упаковке. Хорошие такие пачки, красивые. Каждая – десять тысяч рублей, быстренько прикинул я. Большие деньги, почти десять мустангов, вернее кугуаров, подобных тому какой я себе во Флориде купил. – Здесь сто тысяч рублей. Еще двести тысяч я переведу тебе на счет. Может быть, Семенович слишком предвзято к Станкевичу относится. Триста тысяч – хорошие деньги. На квартиру в престижном районе Петрограда конечно не хватит, но можно купить приличную квартиру в хорошем районе, или две отличных квартиры в приличном районе. В общем, серьезно ошибся Семенович в утверждении, что благодарности я не увижу. Понятно, что оценивать деньгами жизнь дочери – моветон, со своим положением Генрих Станкевич мог бы что другое предложить. Но, наверное, благодарит как умеет. – Я даю тебе триста тысяч чтобы ты близко к моей дочери больше не подходил и вообще забыл о ее существовании. «Ноги мне в рот, вот это поворот!» – как говорила одна моя хорошая подруга. Правота Семеновича вернулась во всей красе: это совсем не благодарность. Деньги – просто решение возникшей в их семейке проблемы. На самом деле, триста тысяч – в иной ситуации, я бы взял. Приличная сумма, такая лишней в хозяйстве никогда не будет. Я и за одним рублем-то наклонюсь, если увижу, что на земле валяется меня ждет. Это ж деньги. Но. Генрих Станкевич явно своеобразный человек, и, если я сейчас возьму у него деньги, он наверняка воспримет это так, как будто мне их в долг дал. Либо же, что даже вероятнее, как будто я их у него украл. Наверняка так и будет, и по возможности он мне или всегда об этом будет напоминать, как возможность появиться – пусть даже и не лично, или вовсе возненавидит. Действительно передо мной деятельный и опасный идиот, несмотря на удивительно располагающую внешность. Правильнее было бы сейчас мне отказаться и уйти. Но мудрый Семенович оказался прав не только в том, что я здесь благодарности не дождусь. Прав он оказался и насчет ушата помоев. А я не люблю, когда на меня выливают ушат помоев. – Вы можете все триста тысяч безналичным расчетом перевести? – Могу. – Вы про такой фонд «Справедливая помощь» слышали? – Да. Какое это имеет отношение к делу? – Переведите все триста тысяч на его реквизиты, пожалуйста. Я туда сегодня позвоню, предупрежу что будет перевод и скажу им сколько денег на какие проекты адресно распределить. Станкевич молча и с удивлением на меня смотрел. Подобного захода он точно не ожидал, и сейчас не справившись с эмоциями даже хватанул пару раз воздух как брошенная на лед рыба. – Это все? – спросил я и встав вполоборота показал в сторону двери. – Я могу идти? – Ты ничего не хочешь мне сказать? – разродился Станкевич довольно странным вопросом. О-о-о. Я многое хотел бы ему сказать. Как говорится, если зовете меня на корпоратив и упорно уговариваете выпить с вами, будьте готовы услышать о себе много нового и интересного. Ладно, это я сам с собой шучу, просто настроение почему-то хорошее. Триста кусков настоящих денег в благотворительный фонд – приятно делать добрые дела. Без шуток, реально настроение улучшилось. Поэтому как бы много всего не хотел я сказать господину Станкевичу, делать этого конечно же не буду. Так что я лишь развел руками, жестом показывая, что не понимаю чего от меня хотят. – Тебе настолько безразлична моя дочь? – Это вопрос, не имеющий никакого отношения к делу. – Почему? «Ты дурак что ли, как это почему? Кто из нас второй секретарь обкома, ты или я?» – так и захотелось ему сказать. Сдержался, заговорил ровным тоном, объясняя вроде бы очевидное. – Потому что мы с ней из разных социальных групп. Речи о мимолетной интрижке как понимаю не идет, а вы заранее планируете хорошее замужество для своей дочери. Для этого нужно выбирать ей жениха из своей социальной страты, причем такого жениха, который как минимум или имеет крепкое положение и перспективы в высоком обществе, или умение грамотно управлять деньгами. Большими деньгами, а не такими как… – показал я на стопки на столе. – Иначе дети Алисы, ваши внуки, будут вынуждены ходить на работу пять дней в неделю, зарабатывая себе на жизнь. У меня нет ни положения в обществе, ни умения управлять большими деньгами. Это же любому дураку очевидно, или вы меня сейчас просто на сообразительность проверяете? Хм, похоже последняя подача оказалась явно лишней. Я уже как-то имел неосторожность испортить отношения с одним директором, еще в другом мире. Тоже тогда речь шла о вполне очевидных вещах, и я не думая произнес фразу: «Это же любому дураку очевидно». Как тогда оказалось, не любому.