Говорящий (хоть и немного) игрушечный медведь, сопровождающий Дэвида, – лаконичный Винни-Пух, который указывает на золотую середину в отношениях между одушевленной и мертвой природой. Превышение этой меры – преступление перед натурой и вызов Богу. Тут проходит черта, которую в фильме преступила еретическая наука. Нагрузив машину эмоциями, она перегнула палку: интеллект оказался искусственным, а любовь – настоящей. Картину Спилберга можно было бы назвать “Список Шиндлера для детей”. Только “Искусственный интеллект” лучше, ибо его трагедия безысходная: война никогда не кончится, и зритель не знает, на чьей он стороне. Ведь мы не вправе забывать, что миловидный кукольный мальчик нравится нам потому, что его любить проще. Безупречно, как бензопила “Дружба”, он делает то единственное дело, для которого был построен, – любит маму. Дэвид похож на человека, но не во всём: он лучше, ибо не портится и ложится спать, когда скажут. Подлинный ужас этой сказки о роботах в том, что здесь нет злодеев. Все хотят только чистой, невинной, безответной любви – и это не может хорошо кончиться. Мир без виноватых – последний круг ада. Нам некому жаловаться, да и не на что. Здесь все правы, и всех жалко. Наглядно этот безвыходный конфликт изображает самая жуткая сцена в фильме: ярмарка плоти. Вокруг арены футуристического Колизея собирается толпа, чтобы насладиться садистским уничтожением беглых роботов. И тут, преодолев гнев и сострадание, мы начинаем понимать, что видим последних праведников того несчастного будущего, что решилось заменить естественное искусственным. Ломая машины, новые луддиты защищают свою – нашу! – расу. И от этого кошмара нельзя избавиться, проснувшись. Действительность свернула не туда, куда ее направляло искусство. Роботы оказались не похожими на железных людей с квадратными головами и немигающими глазами, которых мы боялись век назад. Чаще всего мы их вообще не видим, и от человеческого у них остался только голос. Впрочем, и этого довольно, чтобы довести нас до бешенства, когда мы говорим по телефону с искусственным, но бестолковым интеллектом. Машины поумнее, которые всё за нас делают, прячутся на фабриках, вдали от наших глаз и ушей, и мы толком не знаем, кто и зачем изготовляет арсенал нужного и лишнего, который плотно обставляет нашу жизнь. Роботы, однако, пробрались к нам домой. В моей жизни одним из них стал айпад. Мне трудно обходиться без него не потому, что он мне нужен, а просто потому, что мне трудно обходиться без него. Это не тавтология, это – признание зависимости от мелкого технического устройства, которое стало протезом интеллекта. Конечно, такое началось не сегодня. Прогресс плодит число потерь, и за интеллектуальный комфорт мы расплачиваемся умственными способностями. Письменность, скажем, отобрала у нас умение читать наизусть эпос. В Индии безграмотные сказители до сих пор ночами напролет декламируют “Махабхарату”. Гутенберг еще сильнее ухудшил память. С появлением калькулятора мы разучились считать в уме и умножаем десять на десять, тыча в кнопки. Гугл отбирает у нас эрудицию, обесценивая энциклопедизм, которым предыдущие эпохи привыкли гордиться, а не хвастаться. Мы разучились пользоваться картой, зная, что навигатор справится без нее. Нам не нужна орфография, потому что ошибки исправит занудная, как завуч, программа-корректор. Новое, выросшее с компьютерной клавиатурой поколение уже не умеет читать рукописный шрифт, тем более писать от руки. Даже номер телефона никто не трудится запоминать. Айпад – шаг вперед. Он играет роль образованного греческого раба при знатном, но недалеком римлянине. Послушный и незаметный, айпад позволяет хозяину выглядеть умнее, чем он надеялся. Следуя за движением ума, да и тела, портативный айпад отвечает на каждую прихоть любознательности и каприз любопытства. Лучше него у нас не было ни друга, ни ментора. Но свои бесценные услуги он оказывает не даром. Рабы, пуще всего – верные, всегда опасны для хозяев, ибо хозяева разучиваются жить без рабов. Зная всё, электронный советник упраздняет трудности, но лишает радости от их преодоления. Учась вместо нас, он не дает нам тех попутных знаний, которые мы приобретали в поисках ответа. Теперь ответы являются сами собой, не требуя труда и упорства. И всё же дряблость интеллектуальных мышц пугает нас меньше, чем перспектива остаться в стороне от прогресса. Это – дорога в один конец, и всё, что остается на нашу долю, – наблюдать, куда она ведет и каковы окрестности. Осваиваясь в них, каждый переживает за себя и свое дело. Сам я стал сочувствовать тем же луддитам, когда узнал, что уже есть программа, которая умеет писать женские романы, спортивную журналистику и полицейскую хронику. Вся наша жизнь, даже если мы этого не знаем, посвящена теперь защите своего места в мироздании. Чтобы по-прежнему его занимать, мы должны не победить машину, а доказать себе, что отличаемся от нее. Сделай сам Я ничего не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые одноклассники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка – не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду. С тех пор прошло столько лет, а я всё чаще вспоминаю ручку от молотка, которую мне уже никогда не сделать. Жадный к знанию, я за свою жизнь выучил мириад глупостей. Я помню историю Карфагена, что такое синус и кое-что из самого мерзкого – третьего – латинского склонения. Но только теперь я открыл истину, которая всегда была на виду: тотальное знание предполагает тотальный же опыт. В голове у нас всё само складывается. Пропущенная сквозь кантианские категории реальность выстраивается в закон, картину или теорему. Но вещь (даже если она не в себе) остается непознаваемой до тех пор, пока мы не овладеем ею еще и телесным образом, как это сделал Толя Баранов с ручкой для молотка. Привычная иерархия, поднимавшая бухгалтера над слесарем как служащего над пролетарием, привела к унижению ручного труда. Особенно теперь, когда всё за нас производят роботы или в Азии. Оставшись не у дел, мы перебираемся в виртуальный мир, распростертый по ту сторону компьютерного экрана. Киберспейс (между прочим, я и внедрил этот термин в отечественный словарь) открылся нам, как Америка Колумбу: Новый Свет, от которого не известно, чего ждать. Возможно, как тот же Колумб, мы приняли одно за другое. Но, вывернувшись из мистических ожиданий, киберспейс превратился в привычную сферу труда и отдыха, которые давно уже различаются меньше, чем хотелось бы. Общая интеллектуализация жизни напрочь оторвала руки от головы. В этой драматической ситуации, живо напоминающей мне кошмарный роман моего детства “Голова профессора Доуэля”, труд, старорежимный, допотопный, примитивный и ручной, выживает благодаря тому, что становится не работой, а хобби. Справедливости ради следует сказать, что это не такая уж новость. И в России, и в Америке всегда были домашние мастера, в одном мире – из нужды, в другом – из роскоши. О первом я узнал еще тогда, когда отец, профессор как раз той самой кибернетики, научился переплетать самиздат в украденный коленкор таежного или телесного цвета. Жизнь спустя я встретился с подобными артефактами на нью-йоркской выставке “Остальгия”, собравшей экспонаты стран, располагавшихся на территории, которая раньше называлась Восточной Европой, а теперь как придется. Для меня самым интересным экспонатом была стена советской робинзонады. Как известно, Дефо снабдил своего героя тем, что тот не умел сам делать. Зато то, что сумел, поднялось на пьедестал. Например – деревянная лопата. Выпиленная за три дня с величайшими мучениями, она, наравне с попугаем и козленком, стала почти одушевленной собственностью. В условиях свирепого дефицита причудливая советская жизнь часто напоминала робинзоновскую. В замечательной книге “Ложится мгла на старые ступени”, например, подробно рассказывается, как сварить гуталин. Встретившись с ее автором, я спросил, правда ли, что он – лучший землекоп в Москве. – Еще бы, – скромно ответил Александр Чудаков, – кроме того, я могу сделать любую вещь и отполировать ее. Такому творчеству на нью-йоркской выставке была посвящена экспозиция рязанского фотографа В. Архипова, годами собиравшего снимки самодельных вещей. Их вызвали из небытия торговый голод и изобретательская удаль, заставлявшая умельца придать предмету другое, чуждое ему назначение. – Если, – выяснял я, – граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок. Не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее – домашний. Галерея таких головоломных вещей, названных автором “случайным фольклором” – свидетельство хитрой жизни, умевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их. В Америке всё проще. Тут каждый или владеет домом, или мечтает о нем, в частности, для того, чтобы этот самый дом перестроить или следить за тем, как это сделают другие. Увы, мне это всё не подходит. Не умея вбить гвоздя, я доверяю это жене, которая считает электродрель лучшим подарком на Восьмое марта. Зато она не знает, где лежит лавровый лист, и позволяет мне готовить. Самая быстротечная и благородная отрасль ручного труда, кухонное искусство требует самоотдачи и живет не больше часа. Но как всё, что умеешь, готовка мне не кажется сложной. Достаточно держать в голове базовые соответствия (баранина хороша с розмарином, а уха – с шафраном) и доверять опыту, а не рецепту. Но это еще головное знание, телесное хранится в мышцах, а не в мозгах. Я это понял, когда учился у мамы печь блины на столетней бабушкиной сковороде, привезенной в Америку вместе с периной и трехтомником Белинского. Решающая хитрость заключалась в том, чтобы дать тесту разлиться без комков и всюду. Для этого нужно наклонять и вращать сковороду тем плавным, но не поддающимся словесному описанию движением, что выдает грацию спортсменов, манекенщиц и художников. Последним сегодня все завидуют. До вторжения концептуализма, заменившего картину ее описанием, их муза сохраняла крепкую связь с телом и позволяла ему высказаться на бумаге. Я опять-таки знаю об этом по себе, потому что, устав от “монотонности умственной жизни” (Шопенгауэр), стал учиться суми-э. Назвать это японской живописью было бы преувеличением. Каждое воскресенье я изводил альбом рисовой бумаги, чтобы нарисовать правдоподобный лист бамбука. Для этого нужно всего лишь макнуть кисть в тушь и тянуть ее так, чтобы прощание с бумагой длилось как можно дольше и было незаметным. Игра с пустотой в прятки требовала элегантного и непрестанного движения руки, от которого немеет спина и застывает шея. – Восточное искусство, – говорила мне моя престарелая учительница Кохо Ямамото, – требует участия всех мускулов тела. – Поэтому мастер, – процитировал я костоломное китайское кино, – может поймать стрелу на лету и убить врага движением пальца. – Не знаю, не пробовала, – сказала Кохо, и мы продолжали пытку бамбуком. Поняв, что за оставшиеся годы мне не удастся с ним справиться, я переключился на другое ремесло. По отношению к живописи оно играет роль караоке и возвращает нас в детство. Это – раскраски. Вместе со мной их открыла вся Америка. В 2015 году раскраски для взрослых внезапно оказались в моде и заняли два первых места в списке бестселлеров на “Амазоне”. В том же году десять самых популярных раскрасок были проданы общим тиражом в полтора миллиона экземпляров. Теперь под них отводят целые полки магазинов, устраивают клубы их любителей и лечат ими стрессы. Разгадка, решусь предположить, кроется в том, что, одичав от безделья, тело требует движения – умного, умелого, дисциплинированного, но доступного. И те, кому, как мне, не суждено стать художником, могут поиграть в него, нанявшись подмастерьем. Поэтому я не стыжусь ящика с мелками и фломастерами, которыми я часами раскрашиваю картины великих и любимых. Эта, казалось бы, механическая работа на чужом поле позволяет не только копировать художника, но и понимать его изнутри. Выбирая вслед за оригиналом тот или иной цвет, ты догадываешься, что ту же задачу решал мастер, и выбор его был не произволен, а продиктован артистической необходимостью. Проделав весь путь вместе с автором, ты уже не удивляешься зеленой женщине Матисса или желтой комнате Ван Гога. Вот так Бродский учил стихам, демонстрируя студентам неизбежность каждой следующей строки. Характерно, что в моем городке закрылся гигантский книжный магазин, а на его месте появился еще более грандиозный универмаг “Сделай сам” с большим отделом раскрасок. Оракул Я понятия не имею, ни как выглядит AlphaZero, ни что у нее внутри, но это совершенно не важно. Важно, что у нее – самый высокий интеллект в мире, и не только среди машин. Впрочем, что такое интеллект, я тоже не знаю, во всяком случае – наверняка. Меня всегда уверяли, что он измеряется способностью найти лишние кружочки и квадратики, выстроить правильную последовательность цифр, букв или зайчиков и решать логические уравнения. Когда первый переведенный с английского задачник по определению коэффициента интеллекта попал в наши руки, мы, соревнуясь, затаскали его до дыр. Победил тот, кто подсмотрел ответы. Проиграла моя бабушка, которая не могла понять вопросы, но умела скроить пальто. Автор культовой книги “Ружья, микробы и сталь” Джаред Даймонд, сумевший географию сделать поп-наукой, уверял, что абориген Новой Гвинеи обладает ничуть не меньшим интеллектом, чем житель Нью-Йорка, ибо заблудиться в джунглях проще, чем в Манхэттене. Приматолог Франц де Вааль, представивший миру любвеобильных обезьян бонобо, пошел дальше. Он предположил, что белки не уступают нам в интеллекте, потому что находят спрятанные орехи, в чем куда больше толку, чем в крестиках и ноликах. В сущности, тут нет ничего странного. Наука имеет дело с тем, что может посчитать и назвать интеллектом. С одной стороны, такой метод привел к величественному результату – созданию цивилизации. С другой – это все равно что искать потерянные часы под фонарем, потому что там лучше видно. Но до тех пор, пока этот спор не завершится универсальным определением, мир нашел компромисс. Расположившись между наукой и искусством, он служит привычной мерой интеллекта, который понятен всем удосужившимся выучить ходы, даже если они называют ладью турой, а ферзя – королевой. Не то чтобы шахматы были так важны. Они бесполезны, но очень дороги. В этом я твердо убежден, поскольку вырос в городе Михаила Таля. Более того, он закончил наш филфак, где (надо думать, под влиянием Васюков) писал диплом по Ильфу и Петрову. В детстве я каждый день гулял по парку, где теперь ему поставлен памятник: человек с шахматной доской. Каждый рижанин врет, что хоть раз сидел за ней с Талем, но никто не выигрывал у гроссмейстера, справедливо считавшегося Моцартом шахмат. В его стиле напрочь отсутствовала основательность других титанов черно-белой доски. Это было особенно заметно, когда Таль сражался за звание чемпиона мира с Ботвинником. Остряки называли эту битву “иудейской войной во славу русского народа”. Шахматная прививка оказала свое воздействие на мою молодость. Даже те, кто не освоил преферанс, играли в шахматы. Говорят, что и это – наследие режима. Безопасное хобби эпохи террора, при Сталине шахматы не внушали тех подозрений, жертвами которых пали филателисты и эсперантисты. Но я рос в нормальной антисоветской семье и горячо болел за Бобби Фишера, когда тот сражался с Борисом Спасским. Разыгрывая их партии, мы стремились выделить переломный момент, тот единственный гениальный ход, что делал положение соперника безвыходным. Но это чудо, как все они, не давалось в руки. Мы принимали результат, не понимая, как к нему пришел победитель. Я вспомнил обо всём этом, когда прочел у Стивена Строгаца, американского математика из Корнеллского университета, про гениальный компьютер AlphaZero, которому он посвятил книгу “Беспредельная мощь”. На этот заголовок его натолкнула эпическая шахматная баталия двух суперкомпьютеров. Второй, Stockfish, – прямой наследник Deep Blue, что 20 лет назад победил Гарри Каспарова. Я до сих помню ту жгучую обиду за человека, которую мы все тогда испытали. Deep Blue мог анализировать 200 миллионов позиций в секунду, никогда не уставал, ничего не забывал, но ничего не понимал в шахматах. Машина тупо брала монотонными вычислениями: против лома нет приема. Играя наверняка, она в первой же партии жадно приняла жертву Каспарова, обменяв слона на ладью, и через 16 ходов с треском проиграла. Нас это, впрочем, не спасло. И вот пришел день отмщения. Alpha никто даже не учил играть. Узнав правила, она научилась ими пользоваться, сыграв миллионы партий сама с собой. Матч с лучшей до тех пор машиной выглядел и был полным разгромом. Из ста партий с компьютером Stockfish AlphaZero ни одну не проиграла, 72 свела вничью и выиграла 28. Причем как! Она играла интуитивно и элегантно, как Таль, – с риском и азартом, дразня соперницу и безжалостно, но изящно добивая ее. Это была дуэль машины-артиста с машиной-танком. – Стиль игры AlphaZero, – написал тот же Каспаров, которого трудно заподозрить в симпатиях к компьютерам, – демонстрирует глубинную “правду шахмат, а не приоритеты и предрассудки программистов”. Конечно, ученые не для того построили Alpha, чтобы развлекать шахматами. Ее уже начинают использовать в медицине – в лечении глазных болезней и, особенно успешно, в диагностике инсультов, когда минута промедления может стоить пациенту рассудка. И это только начало. Alpha следующих поколений смогут отвечать на все вопросы, которые мы им зададим: как победить рак и террористов, как спасти белых медведей и остальную планету, как выиграть на выборах и скачках. – Возможности такой Alpha, – пишет Стивен Строгац, – могут оказаться безграничными. Она сможет всё, кроме одного. Мы знаем, что Alpha научилась выигрывать в шахматы, но не знаем, как она побеждает. Мы знаем результат, но не путь к нему. Машина, способная решать поставленные перед ней задачи, неизвестным образом переносит нас не в будущее, а в прошлое, причем страшно далекое. В древности такую же функцию выполняли оракулы. Дельфийская пророчица сама не знала о своих предсказаниях. Одурманенная, как говорят историки, ядовитыми испарениями, она повторяла то, что ей шептали хитрые и политически подкованные жрецы, которые манипулировали жизнью и борьбой античного мира на протяжении многих столетий. Разница, конечно, в том, что компьютерный оракул – настоящий. Мы сможем пользоваться его советами и поверять их на практике, чего лучше было не делать в древности, как обнаружил Крёз, разрушивший не чужое царство, а свое. Если машина-оракул будет построена, то мы будем сидеть у ее, так сказать, ног и ждать ответа. На нашу долю останутся вопросы, и формулировка их превратится в отдельную профессию. (Мне уже сейчас кажется, что интернет знает всё, кроме того, как его об этом спросить.) Эта ситуация поставит перед нами философскую проблему, перерастающую в теологическую. Как пользоваться советами, явившимися в результате никому не известных умозаключений? Как уступить место машине, понять которую человеку не дано? Как жить в мире, где есть высшая мудрость, но она не наша? Ответы на эти роковые вопросы может дать только опыт: мы ведь всегда так жили. Раньше мудрыми были боги – Зевс или Мардук, потом Бог без имени, но с большой буквы, затем, скажем, Эйнштейн. И для всех, кроме горстки жрецов и ученых, мудрость эта была и есть недоступна. Мы просто принимаем ее на веру. Идем молиться на священном языке непонятных формул и выбираем их автора человеком столетия. Что же изменится от того, что место усатого еврея с непричесанной гривой займет машина, которой можно будет придать любую внешность: громовержца, пришельца, неопалимой купины? Ничего, кроме ущемленной гордости. Сотворив себе кумира, мы уступим интеллектуальное первенство собственному созданию, с которым так же нелепо состязаться, как с богом, которого не зря назвали Alpha. Уроки рабства Пока нас пугают будущей войной, она уже идет – безжалостная, безнадежная, тотальная. В сущности, мы ее уже проиграли, ибо участвуем в ней на обеих враждующих сторонах. С одной стороны – мы, с другой – умные машины, которых мы же всему и учим. От того, что фронт невидим, кажется, что всё еще впереди. На самом деле бои уже начались, хотя мы не всегда осознаём, что они идут на нашей территории. – Пять из шести американцев, – говорит статистика, – зависят от искусственного интеллекта. 84 процента используют навигационные системы, половина прибегает к услугам персональных ассистентов, четверть держит самообучающиеся приборы, которые знают, когда выключить свет и включить отопление. Все эти мелкие и незаметные удобства постепенно размывают основы нашей жизни, делая ее ненужной, а нас – лишними, как Онегин, людьми. – Трое из четырех опрошенных, – гласит та же статистика, – уверены, что искусственный интеллект оставит людей без работы, хотя только один из четырех считает, что это коснется его. – И напрасно, – говорят эксперты, – не в туманном будущем, а в ближайшее десятилетие каждый третий будет вынужден сменить профессию. Искусственный интеллект быстро вытесняет натуральный как раз в тех областях, где дольше всего учатся и больше всего получают. Например – в медицине, где специалистов с полумиллионным доходом заменяет программа, которая намного больше знает, несравненно быстрее работает и ничего не получает. Даже хирурги уже сотрудничают с механическими помощниками, которые не знают усталости и не умеют ошибаться. То же с юристами, которые 90 процентов предварительной работы переложили на алюминиевые плечи компьютера. Следующие на очереди – асы. За один полет летчики собственноручно управляют “Боингом” семь (семь!) минут. Если автомобили вот-вот обойдутся без водителя, то и самолеты справятся одни. Характерно, что всё это – элита, те, кто самоотверженно – и за большие деньги – учился своей важной профессии, любил ее, копил опыт, страдал от неудач, гордился успехами и остался не у дел, когда выяснилось, что значительная, если не бо́льшая часть наших трудовых усилий достаточно однообразна, монотонна и поддается насилию алгоритма. Но и это только начало. Недавно компьютер победил чемпиона мира по игре в го, которая считается сложнее шахмат. Ни один мастер не может объяснить, как он побеждает, ибо в го важна интуиция. Неизвестно, откуда она у машины, или как она научилась выигрывать без нее. Каждый по-своему переживает наступление будущего. Одни в него не верят, другие, вроде меня, самонадеянно считают себя незаменимыми, третьи готовы выйти на пенсию, не дожидаясь старости. Четвертые, самые ответственные – Илон Маск, Билл Гейтс, Стивен Хокинг, – понимают, что мир, отвлекая себя старыми и новыми сварами, быстро ползет к краю известного. – Искусственный интеллект, – пугает тот же Маск, – опаснее атомной бомбы. Раньше одни машины вытесняли другие, перегоняя рабочих с одного конвейера на другой. Теперь же оснащенные искусственным интеллектом компьютеры заменяют людей как таковых, и никто не знает, что с этим делать, потому что такого еще не было. Вот с этим я хочу поспорить. В лучшем фильме о расизме и старом Юге “Джанго освобожденный” есть малозаметная, но ключевая сцена. Тарантино показывает нам гнусных негодяев, которые в своей лачуге жадно разглядывают картинку. Приглядевшись, мы видим, что на ней изображен Парфенон. Этим эпизодом режиссер напоминает зрителям, что без рабов некому было бы застраивать Акрополь и всю остальную Античность. Бесспорная истина: фундамент Запада, его гордость и радость, – плод рабского труда. Как, впрочем, Вашингтон, Петербург и прочие достижения рабовладения и крепостного права – от джаза до балета.