– К чему ты это вообще? – едва слышно сказал Коул, охрипнув. – Мы охотники на ведьм, – повторил Гидеон вкрадчивым тоном, скрестив руки на груди, будто пытаясь свернуться в кокон. – То, что ты считаешь симптомами болезни, является залогом для выживания каждого охотника. Сводящая с ума внимательность, скрупулезность, эйдетизм, зациклинность на деле – это твоя гарантия на охоте, что ты сумеешь отличить мишень от жертвы и не будешь застигнут врасплох. Чувствительность к шуму и прикосновениям, ярко выраженное собственничество к вещам – это тоже рефлексы. Элементарный инстинкт самосохранения от нечисти. – Он мешает жить, – попытался оспорить Коул. – Нет, он помогает охотникам не вымереть. – Выходит, все это время я был… нормальным? – ошарашенно уточнил Коул, и Гидеон замялся. – Почти. Твой инстинкт гипертрофирован, он не должен был развиться до таких масштабов, чтобы заставлять тебя бояться всего вокруг. Думаю, это следствие, что ты рос в незнании о своем предназначении… Ты пугался, когда не понимал, что видел под масками людей, и спешил закрыться от видения. Не тренировался, как я, поэтому выработал… механизмы самозащиты. Даже эти «ритуалы» с почесыванием или зеркалом служат в качестве сдерживающего барьера – притупляют жажду охоты. Все, что происходит с тобой сейчас, сугубо моя вина, Коул. Прости. Трясущимися руками Коул начал рыться в карманах и, выудив на свет бронзовое зеркальце, открыл его, уставившись на свое отражение. Не знаю, что именно он силился разглядеть в нем, но с каждой секундой кожа его становилась белее, а глаза – темнее, выделяясь на ее фоне. – Мне его мама подарила, – прошептал он едва слышно. – На тот самый день рождения. Думал, оно волшебное, раз в нем я вижу правду… – Оно не показывает правду. Оно только фокусирует твое внимание на нужных вещах. В детстве ты обходился и без него, просто ты не помнишь. Коул… – Гидеон передохнул и начал с новым запалом: – Я считал, что если мы с бабушкой постараемся воспитать тебя обычным, то ты обычным и вырастешь. Я хотел, чтобы ты жил в безопасности, надеялся, что жажда охоты в тебе атрофируется, как бесполезный орган, перестанет напоминать о зове… Я еще никогда в жизни так не ошибался. – Я два года проучился в учреждении для детей с задержкой развития, – выдавил Коул и обрушился на стул, отчего тот едва не опрокинулся назад. – Да я даже на службу в полицию смог поступить только потому, что ты продал фамильный особняк и купил для меня чистое дело! – Прости… – вновь сказал Гидеон, жмурясь, и наверняка повторил бы это еще сотню раз, если бы только Коулу было какое-то дело до его раскаяния. Вместо этого тот начал сыпать все новыми и новыми вопросами: – Почему мы родились такими? – Это наследственное. Ты, я, наши родители и их родители – все мы потомки последователей святой инквизиции. Тамплиеры, Салем, Огненная палата – деяния наших предков. Это почти ремесло, передаваемое из поколения в поколение. Мы тоже должны были убивать таких, как она, – Гидеон кивнул на меня, и я зябко поежилась. – Орден бы обучил нас. – Орден? – Сейчас такие сборища принято называть сектами. Наши родители познакомились там. – Хочешь сказать, наша мама убивала людей? Да она даже муху прибить жалела! Я помню… – Увы, но ты был слишком мал, чтобы запомнить родителей. А Орден они покинули еще за год до моего рождения. – Почему? Гидеон на миг замолчал, собираясь с мыслями. – Со временем охотники все больше скатывались в недра религиозного фанатизма и беспочвенной паранойи. В двадцать первом веке вешать и сжигать ведьм больше неактуально – стали актуальны сами ведьмы. Сериалы, кино, книги… Колдовства перестали бояться, а колдовство опасно лишь тогда, когда кто-то его боится, ведь в таком случае приходится защищаться. Настало мирное время. Орден изжил себя. Охота больше не несет смысла, и теперь охотятся либо спятившие, либо… те, кто хочет им помешать. Некоторые охотники нынче охотятся на других охотников. – Что это значит? – сглотнул Коул. – Охотиться на охотников? Для чего? Гидеон сделал круг вокруг стола, и я осторожно отодвинулась подальше с его пути, ненавязчиво сместившись поближе к двери. – Это затронуло лишь последнее поколение, когда охотники поняли, что воюют в войне, которая давно кончилась. Посвятив борьбе всю жизнь, трудно податься куда-то еще… Ты не нужен нигде, кроме как на войне. Однако защитники всегда будут нужны самим ведьмам. – Охотники теперь защищают ведьм, которых раньше гнали, как скот на убой? – фыркнул Коул. – Не все, но многие. Чаще те, кто происходит из охотников, но никогда не бывал в Ордене, как мы с тобой. Зов крови, как и аутизм, тоже лишает тебя большинства социальных перспектив, пускай ты никогда не брал в руки оружие. Охота… Она в нашей природе. Такие чаще всего находят себя в армии, на флоте, в пожарных подразделениях… Или в полиции, – Гидеон почти улыбнулся бледному Коулу. – Или в качестве защитника ковена, если принести одной из ведьм клятву верности. Таких зовут атташе. Атташе значит «привязанный». В груди у меня защемило. Я незаметно сползла вниз по кухонной стенке. Нимуэ. Пикник семейства охотников на берегу Шамплейн. Одолжение моей матери, спасшей их обожаемое дитя. Ведьмы помогают смертным, но даже моя мать ничего не делала безвозмездно. И, в подтверждение моей ужасной догадки, из уст Гидеона вырвалось: – Родители были атташе Верховной ведьмы Виктории из ковена Шамплейн. Клятва была даром в благодарность за твою жизнь. Ты ведь не помнишь, почему именно боишься плавать? Коул бросил на меня беглый взгляд. Практически тот же самый вопрос, что я задала ему неделю назад в спальне после просмотра мультфильма. «Как давно ты плавал в озере?» Я с трудом удержалась, чтобы не кинуться к нему объяснять, что я и понятия не имела о его родителях, а если бы знала, то не посмела бы подойти к нему и на милю. Ведь все атташе – это орудия, как бы мама ни убеждала в обратном и ковен, и саму себя. Все атташе рано или поздно умирают за своих ведьм. – Они погибли через год службы, – все бил и бил по моим незримым болевым точкам Гидеон. – Их смерть была издержкой многовековой вражды ковена Шамплейн с ковеном Шепота… Такое случается. Для ведьм люди – всего лишь пешки. Потому я и держусь подальше от всего этого. Не просто так, Коул, и уж точно не просто так я хотел, чтобы от этого подальше держался и ты. Наши родители… – Умерли, – оборвал его Коул, глядя в пол. – Не важно, по чьей вине. В обычной аварии, как мне говорили, или защищая ведьму… Ты думаешь, это должно напугать меня? Разозлить? Меня злишь только ты, Гидеон, а не какие-то ковены и выбор наших родителей, который они приняли добровольно! Это ты лгал мне, а не ведьмы! Гидеон утратил дар речи, бросив на меня умоляющий взгляд. Неужели он просил о поддержке? О прощении? Ведь только что он пытался настроить против меня Коула ради его же безопасности… Устрашить мной. И он бы точно не пришел в восторг, если бы знал, что я – дочь той, которая ненамеренно сгубила его семью. И что, возможно, я сгублю его брата. Коул отвернулся. – Одри, мы уезжаем. Я вопросительно уставилась на него, но он даже не обернулся, сдергивая с вешалки нашу одежду и хватая Штруделя. – Коул… – попытался вразумить его Гидеон, глянув на часы и ветреную погоду за окном, но тот рявкнул, уже распахнув настежь входную дверь: – Одри, в машину! Моего мнения не спросили ни разу с тех пор, как мы очутились в гостях у Гидеона (разве что когда предлагали салат). И Коул не собирался спрашивать его тоже. Я и сама не желала выступать между братьями третейским судьей, поэтому лишь забрала из рук Коула свое пальто и залезла в машину, даже не попрощавшись с Гидеоном. Коул запихнул на заднее сиденье кота, завел мотор и помчался по сельской дороге к шоссе. Прошло минут десять, прежде чем я поняла, что, наверно, стоит все же напомнить Коулу: все наши вещи, включая мой рюкзак, остались на втором этаже у Гидеона. Но Коул выглядел так, будто стоит мне открыть рот – и это уничтожит его окончательно. Сгорбившийся под пальто, он сжимал руль так крепко, что я могла пересчитать каждую жилку на его руках. Натянутый, как тугая струна моей скрипки: с выбеленным лицом, влажными глазами, сотрясающийся от дрожи. – Коул… – сглотнула я, впиваясь ногтями в кожаное сиденье и тревожно поглядывая на окно, за которым с фантастической скоростью проносился лес. Машина мчалась все быстрее. – Коул! Я понимала его. Я чувствовала его. Боль, пульсирующая так глубоко в потемках, что ощущается на молекулярном уровне. Страх, от которого никуда не деться. Растерянность, словно ты один на всем свете в кругу предателей и чужаков. Вот только Коул Гастингс не был одинок. Он стал сбавлять скорость. В тишине салона я услышала протяжное мяуканье Штруделя, но мое сердцебиение заглушило его. Еще бы секунда на таких скоростях, и мы бы точно расшиблись в лепешку. Благо Коул притормозил, а спустя мгновение машина и вовсе встала: съехав на обочину, где в темноте ничего не было видно, он молча вылез из машины и скрылся во мраке. – Коул? Я вышла следом, дернув заледеневшими пальцами дверь, и с облегчением выдохнула: он стоял всего в паре метров от машины, сбоку, чтобы прямой свет фар не доставал до него. Упираясь руками о дорожные ограждения, Коул смотрел на острые утесы и озеро Шамплейн, готовое принять в объятия даже нашу диковинную пару – страждущего охотника и дуреху ведьму. – Коул… Его имя, сахарное и одновременно горькое, как облепиховая настойка. Я подошла ближе, шагая медленно, осторожно, будто подкрадываясь к тигру. Оказавшись рядом, я тронула Коула и вдруг почувствовала, как сотрясается его спина под моими ладонями. Смятенный. Сломанный. – Я детектив? – спросил он меня, повернувшись, и его лицо было искажено той пустотой, что зияла у него внутри, просясь вырваться наружу. – Я охотник? Я аутист? Кто я такой, Одри? Что мне теперь делать? Паническая атака. Вот что это было. Я переживала подобное не раз с тех пор, как Джулиан убил целый клан: удушение, суматоха в мыслях и боль под ребрами, ноющая, как гематома. Рэйчел помогла мне преодолеть это, а теперь я должна была помочь Коулу. Я никогда не дотрагивалась до него, если не считать прикосновения к руке или плечу. Тем более я не думала, что когда-либо дотронусь до его лица, но сделала это: обхватила его голову ладонями, прижав холодные пальцы к румяным щекам, и наклонила Коула к себе, чтобы сравняться с ним в росте и обнять. Я стиснула его так сильно, как только могла, прижала к себе, перебирая кудри, спутанные от ветра. – Я не знаю, Коул, – ответила я шепотом. – Но мы это выясним. Вдвоем – ты и я. Что скажешь? Коул всхлипнул, сотрясаясь, и я слабо улыбнулась, повернув его лицо к моему. – Ты мой друг, – сказала я, и Коул наконец сфокусировал на мне лихорадочный взгляд, а после, приложив усилия, даже заглянул мне в глаза. – Ты мой… друг, Коул. Мне жаль твоих родителей. Прости, что мой ковен виноват в их гибели. Но все эти годы ты помогал людям лишь благодаря тому, что от тебя скрыли правду. Будь иначе, будь ты охотником, а не детективом Гастингсом, разве ты бы не пожалел об этом? Меня бы не было сейчас с тобой. Это прозвучит ужасно эгоистично, но… Своим враньем Гидеон фактически спас мне жизнь. А еще он любит тебя… Твой брат безумно любит тебя, Коул! Разве этого мало, чтобы простить? Сейчас для Коула этого действительно было мало, и сложно было винить его, ослепленного злостью и горем. Я бы хотела забрать и то и другое, если бы только существовало такое заклятие. Если бы оно только работало на нем, охотнике, который защищен от любых чар по праву рождения. Даже от таких светлых, как «Песнь синицы». Глупая Одри! Как можно было не понять этого сразу? – Давай вернемся в дом Гидеона, – предложила я мягко, взяв руки Коула в свои и с трепетом заметив, что его пальцы, сплетаясь с моими, почти в два раза длиннее. Когда мы вернулись к ферме Гидеона, Коул почти пришел в себя. Гнев и отчаяние уступили место смущению, стоило Коулу переступить порог: его брат беспокойно расхаживал по гостиной и, завидев нас, остановился. Повисла неловкая пауза, за которую я успела не только перетащить Штруделя из джипа в дом, но и проклясть мужскую гордость, молясь всем известным богам, чтобы кто-то из них двоих, наконец, заговорил первым. – Коул, я… – Гидеон шумно вздохнул, потупившись, и я облегченно улыбнулась, когда Коул шагнул к нему и молча похлопал по плечу. – Завтра нам предстоит серьезный разговор. Сбегать посреди ночи, когда грядет такая буря, – это верх безрассудства! Коул закатил глаза так, что на секунду стали видны лишь белки. Потом он схватил меня под локоть и потащил вверх по лестнице, так размашисто шагая, что я дважды навернулась на ступеньках, не успевая. – Эй! – окликнул нас Гидеон снизу. – Я, вообще-то, постелил Одри на диване… – Она ляжет со мной. – Но… – Спокойной ночи, Гидеон. Если это было и не завершение их конфликта, то хотя бы тайм-аут. Уже неплохо. Комната Коула будто осталась нетронутой с его школьных времен: воздушные змеи под потолком, флуоресцентные наклейки-звезды на шкафах, горящие неоновым зеленым в темноте; доисторический радиоприемник и двухспальная, но узкая кровать с одеялом в клетку. Я нашла ее на ощупь и, бесстрашно переодевшись прямо перед носом Коула (в таком освещении все равно ничего не было видно), забралась поскорее в постель, пропитанную запахом сонных трав, которыми была набита подушка. Коул шуршал где-то в изголовье, и я уставилась в потолок, пока он вытаскивал из шкафа одеяла и подушки, сооружая из них на полу спальник. Рухнув на него пластом, Коул затих, и я затихла тоже. – Теперь понятно, почему я так не понравилась Гидеону, – осмелилась сказать я чуть позже, и Коул лениво поморщился, даже не размыкая глаз от усталости. – Ты не понравилась ему не потому, что ведьма. Гидеону в принципе никто не нравится, – хмыкнул Коул. – Он всегда был сварливее нашей бабки, а ей, чтобы ты понимала, было за восемьдесят. Да к тому же она, как оказалось, в прошлом охотилась на ведьм. Теперь представь себе весь масштаб невыносимого характера Гидеона. – Мне кажется, он хороший, – призналась я, чуть-чуть приукрасив слово «пугающий», и повернулась на бок, наблюдая сверху за Коулом, растянувшемся возле кровати. – Гидеон очень любит тебя. Это факт. – Не лгал бы, если бы действительно любил так сильно, как ты мне твердишь.