В чёрных глазах Инто заблестели слёзы. — Но список быков должен был быть готов, когда прибудут участники тавромахии. Почему он оставил за собой Гнева уже сейчас? — Элбот — граф. Никто не может запретить ему выбирать оружие, от которого он хочет умереть, заранее. — А если бык ему подчинится?! — едва не выкрикнул мальчик, рыдая. — Гнев — мой бык! Мой! — Если он ему подчинится, значит, он не твой. Успокойся, Инто, ты же будущий воин. Подумаешь, год. Всего двенадцать месяцев. Многим века не хватает, чтобы пожить, а ты уже рвёшься на арену. Не спеши. Поживи ещё год. К тому же ты не можешь знать наверняка исход этой битвы. У Роланда не будет никаких привилегий, а значит, и шансы победить будут такими же, как у остальных. Марций дружески хлопнул Инто по плечу. — Будь мужчиной, — сказал он. — Впереди тебя ждёт великое будущее, если ты сам этого захочешь. Опустишь руки — останешься конюхом. Терпение, мой друг. Только терпение. И я буду рад сразиться с тобой против любого врага. — А по мне, лучше достойно погибнуть на арене, чем ещё год терпеть пьяную рожу отца рядом с матерью, — потухшим голосом ответил конюх. Лицо его вдруг стало серым, будто у его обладателя внутри что-то потухло. — Разве я не прав, Марций? Я урод, я даже хуже, чем никто. Не тебе ли это знать лучше кого бы то ни было? ГЛАВА 15 Шестнадцатилетние воины Через два дня, поднявшись чуть свет, Золтан снова, как и каждое утро, наблюдал через окно с голубыми ставнями за королевским замком вдали. Дед сразу заметил за своим диковатым внуком эту странную привычку. Едва пропоют петухи, мальчик вскакивал с кровати и усаживался на подоконник, беспечно свесив одну ногу наружу, и не отрываясь смотрел на могучую безмятежную твердыню, которая восседала на перламутровом отроге, будто на троне. Что он хотел в ней разглядеть — поди узнай. Дед и спросил его однажды, да тот только сверкнул огромными бледными глазами и, по обыкновению, промолчал. Странный мальчишка. В это особенное для замка утро Золтан даже не спустился к завтраку, не откликнулся он и на зов местных мальчишек, которые звали нового соседа на речку ловить златоглавок — сидел на подоконнике и не шевелился, как заколдованный. Он слез оттуда только в полдень, когда его зоркий глаз заметил, как открываются тугие ворота в Туренсворд и в них устремляется колонна юношей в белых балахонах. Они. Они были тут. Турдебальды. Лишь некоторые из них ехали верхом — видимо, те, кто был побогаче, большинство же шли по-простому, пешком, волоча за собой пожитки в холщовых мешках. Всем турдебальдам было шестнадцать, и многим из них семнадцать не исполнится никогда. Неделю до прибытия в Паденброг все эти юноши жили у Креста — на постоялом дворе южнее озера Веверн. Для хозяев таверны у развалин это время становилось хлопотным и весьма прибыльным, ведь, помимо мешочка с золотом от короны, хозяева получали от постояльцев тройную оплату за комнату и еду. А тот, у кого с деньгами было туго, бесплатно колол дрова и мыл скотину, а после спал в хлеву на кроватях из сена и земли. Таких нищих всегда было больше всего, потому что на десятерых мальчишек приходилось только двое из благородных семей, и потому пока в уютных комнатах над таверной ночевало всего несколько человек, хлев ломился от спящих вперемешку с козами и коровами пареньков. Каждый год их было много, и каждый год сердобольная хозяйка втайне от мужа проносила им в тазу под тряпками свежий хлеб, головку сыра и яблоки. У неё самой-то сын уже тринадцать лет как погиб на арене, и родить ещё она уже не смогла. Месяц перед тавромахией турдебальдам предстояло жить на нижнем ярусе Ласской башни, где у них всегда было вдоволь еды и воды и всегда была готова чистая одежда, которую каждую ночь проверяли и чинили слуги. Сюртуки турдебальдов были призваны стереть любые различия между добровольцами, но контраст между отпрысками графов и крестьян каждый раз бросался Вальдариху, распорядителю обряда, в глаза. И дело было не во внешнем различии или воспитании — дети графов захолустья редко отличались утончёнными манерами. Скорее их отличало от безродных голодранцев то, как они воротили нос от навязанной аскезы Ласской башни, пока дети бедняков радовались каждому дню, прожитому в сытости, и проявляли куда больше прыти на плацу, когда Королевские кирасиры учили их управляться с верёвкой, которой им скоро придётся захомутать бешеного быка. — Вы знаете, кто такие турдебальды? Вальдарих был немолодым сухим мужчиной с очень худым лицом и острой макушкой, которую покрывал белоснежный, как у Гезы, жёсткий ёжик. Как распорядитель тавромахии, он носил пояс с золотой пряжкой в виде двух бычьих голов и бордовую кирасу из толстой кожи. Будущие турдебальды всегда его боялись, как подмастерья боятся своего учителя. И было за что — Вальдарих со священным трепетом относился к традиции поединка и не позволял никому даже подумать о том, чтобы устроить саботаж. Даже сейчас, стоя перед ним на плацу, юноши неосознанно распрямили спины и держали руки по швам, как будто готовые к маршу по площади Агерат под руководством легата. — Это з-значит «сидящий на б-быке», — ответил какой-то вытянутый в струнку курносый заика. — На языке, на котором говорили б-боги. Роланд ухмыльнулся. — Он сказал что-то смешное? — Распорядитель обряда в мгновение ока оказался напротив надменного наследника Утёса. — Нет. — Тебя позабавило, что он заикается? — Нет. — Так ты смеёшься без причины? — Нет. — Стало быть, ты мне соврал? Повисла секундная пауза. Роланд, растерявшийся на мгновение, снова самодовольно задрал нос. — Вы говорите с сыном графа и будущим мужем принцессы, — напомнил он Вальдариху. — Вам следует меня уважать… — Ты выбрал быка — ты турдебальд, ты никто, ты чистый лист. Так что сотри с лица эту дебильную ухмылочку, вернись с арены верхом на быке, и тогда, может быть, я посчитаю тебя достойным моего уважения. Вальдарих снова встал перед строем. — Ты прав, — кивнул он заике. — Когда Ардо Роксбург был шестнадцатилетним пастухом из Приграничья, на его деревню напали захватчики с севера. Тогда он попросил бога Хакона дать ему силу, чтобы отразить нападение и спасти свой дом. И Хакон услышал его, возложил свою длань ему на плечо и сказал идти на восток, пока не дойдёт до Многоликой горы. Когда Ардо оказался на месте, Хакон ударил по склону, и из него вырвался чёрный бык. Хакон дал Ардо верёвку и сказал оседлать быка, потому что только избранный способен это сделать, и Ардо усмирил животное, потеряв в схватке глаз. Признав смелость юноши, Хакон сказал, что теперь он сможет победить целое войско, и Ардо вернулся домой и отбил у врага свою деревню. В награду Хакон даровал ему свою корону и сказал, что Ардо достоин стать королём этих земель. Когда боги покинули Ангенор, первый король основал Паденброг на том месте, где из скалы ему явился его бык, и призвал всех шестнадцатилетних юношей, от Многоликой горы до озера Траунмер, пройти обряд, стать приближённым короны и получить звание кирасира. Так родился обряд тавромахии, традиция, которая со времен первого Роксбурга не прерывалась никогда. Вы! — выкрикнул Вальдарих, и турдебальды невольно отступили назад. — Вы все, крестьяне, сыновья пастухов, каменщиков, графов и водоносов, богатых торговцев и дровосеков — здесь на плацу, вы все стоите как Ардо! Готовы ли вы повторить его подвиг и доказать, что вы избраны Хаконом? Юноши настороженно переглянулись. Вальдарих вгляделся в их молодые нерешительные лица. Прозвучало неуверенное «Да?» — Верю, что готовы, — повёл бровью распорядитель. — Но прежде, знакомы ли вы с законами тавромахии? Мальчишки снова переглянулись. — Первое, — Вальдарих загнул указательный палец, — к участию не допускаются юноши старше шестнадцати лет. Молчание. — Если вы уйдёте с арены победителем и выяснится, что вы старше, чем этого требует традиция, я лично вырежу на вашем лбу перевёрнутую руну Вейла и высеку на площади, пока ваша спина не превратится в кусок окровавленного мяса. Я заберу вашего быка, и вы заплатите короне тысячу золотых крефов. Все на арене должны быть равны. Это закон! Второе, — распорядитель загнул второй палец, — к участию не допускаются юноши младше шестнадцати лет, — и с укоризной покосился в сторону Инто, который с утра околачивался у плаца и сейчас тёр щёткой и без того уже начищенную до блеска бычью поилку. — Третье, к участию не допускаются больные и искалеченные. Четвёртое, на арене вы будете безоружны. В ваших руках будет только верёвка, а на вас доспехи и шлем. Поэтому перед участием вас обыщут. Любое нарушение правил будет караться изгнанием. И пятое, когда вы выберете себе быка, пути назад уже не будет. Вы выйдете на арену и вернетесь с неё либо победителями, либо покойниками. Вальдарих выдержал паузу. — Запомните, — в его голосе звучало предостережение, — ни один бык никогда не будет стоять и ждать, пока вы взгромоздитесь ему на спину, и ни один из них не подпустит вас к себе без боя. На моем веку было больше тридцати тавромахий, и поверьте, в живых из вас в лучшем случае останется чуть более двадцати человек, десятеро выбросят чёрный платок быстрее, чем дерьмо посыпется из их штанов. Остальные вернутся домой в чёрных саванах. Я не хочу вас пугать, но вы должны знать правду. Однако будущие турдебальды были напуганы. Вальдарих не брался судить, кто именно выиграет бой, а кто проиграет, из года в год результаты поединка становились всё более непредсказуемыми, но некоторые солдаты в башне по традиции уже начали делать ставки. Вальдарих и Согейр этого не поощряли, но и побороть склонность подчинённых к оскорбительному азарту не могли. Цинизм, с которым некоторые кирасиры ставили деньги на чью-то жизнь, будто уже давно заменил собой их собственные воспоминания о залитой кровью арене и огромных острых рогах. Вальдарих сдержал накатившую волну раздражения, когда заметил, как непростительно расслабленно держатся сыновья графов, будто пребывавшие в уверенности, что бык так или иначе почувствует их принадлежность к аристократии и уступит. Глаза же крестьянских детей горели огнём желания победить. Вальдарих знал, что на арене у большинства из них этот огонь быстро угаснет. Так было всегда. — Выживут и станут Королевскими кирасирами только те, для кого пути назад уже не будет. — Распорядитель двинулся вдоль ряда, заложив руки за спину. — Если хотите, чтобы Ангенор склонил перед вами голову, вы должны вернуться с арены либо победителями, либо покойниками. Имена остальных будут навеки преданы позору. Это закон Ангенора! Лучше смерть, чем бесчестие. Я здесь никого не держу, ворота башни всегда открыты, и у вас ещё есть время передумать и уйти, но уйдя, вы не сможете вернуться. Забудьте Паденброг, забудьте короля и арену — после отречения от обряда у вас будет только одна дорога — домой. На следующий день башню покинуло двое. Никто не помнил ни их имён, ни лиц — из будущих воинов они снова превратились в чьих-то сыновей. Только один из них украл ночью несколько булок и ремень Вальдариха. У остальных ещё оставалось несколько дней на раздумья. Инто в раздумьях не нуждался. Он места себе не находил, завистливо наблюдая, как Вальдарих и кирасиры учат турдебальдов управляться с верёвкой. Ночью, в бычьем загоне, пока никто не видел, он и сам тренировался, хотя знал, что всё равно его никто не пустит на арену. Его быка уже и так отобрали, и он надеялся, что Гнев затопчет этого графского выродка. Шрам, рассекавший левую бровь, служил конюху хорошим напоминанием о том ударе огромной лапищей в золотых кольцах и подстёгивал его желание вырваться на арену вопреки всем правилам и законам. Накануне отец снова избил мать за то, что она, по его мнению, не доварила картофель. Инто вошёл в дом, когда этот пьяница уже молотил её головой о стену, и с трудом отмахался от него кочергой. — Ну, ты, сопляк, у меня ещё получишь! — угрожал тот, воняя потом, а Инто ещё пару раз разрезал железкой воздух, отгоняя папашу, как дурного зверя. Почему ему не шестнадцать? Он был готов даже лечь под копыта без шлема и просто дождаться, пока Гнев размозжит ему голову или поднимет на рогах, чтобы мать получила деньги и смогла уйти от папаши. И всё же его манила арена. Её белый песок, алые полотнища агдеборгов и ярусы вопящих трибун. Их голоса, их аплодисменты победителю и улюлюканье проигравшему — пьянящий звук триумфа и краха, которые друг от друга отделял один миг! Инто представлял себя верхом на Гневе и то, как зрители бросают ему цветы, и улыбался. Но всё же какая-то гнетущая неуверенность грызла его изнутри. Что, если он всё-таки ошибся и Гнев подчинится человеку, которого Инто ненавидел всей душой? Но это же невозможно, если Гнев действительно принадлежит Инто. Или Геза ошиблась? На днях он слышал, как в промежутке между тренировками Роланд хвастался, как побеждал одного быка за другим у себя в замке, и как одному, особенно сильному, сломал ногу. Животное потом не могло больше работать в поле, что расстилалось близ замка, и потому в тот же вечер жаркое из него подали к столу. Инто затошнило от этого рассказа. Нет, с Гневом он так просто не справится. Он в полтора раза крупнее обычного быка, и кость его не так-то просто сломать. Этот чёрный убийца считался самым чистокровным из всех, и оттого самым дурным, потому что в жилах его кипела не кровь, а лава. Говорили, что при первых королях все быки были, как он, пока не пришли животные из долины и не народили рыжие, пегие и дымчатые масти. Инто любил всех своих быков. Они были едва ли не единственными, кроме матери, кого он любил в этой жизни, и кто не видел в нём изъяна, который сделал мальчика изгоем среди людей. «Пусть Гнев затопчет этого ублюдка! — думал Инто, вычищая загоны от затоптанной травы и навоза. — Пусть он его убьёт». Если не ради амбиций конюха, так за принцессу. Согейр быстро понял обман с фальшивой хромотой Дыма. Легат прекрасно знал, что эвдонец любил проводить время в Миртовом доме, но каждый день — это было слишком часто даже для неугомонного сына огненного вихря. И потому он проследовал за ним, когда тот в очередной раз наведался в приют продажной любви. За пару золотых монет легат прошёл к выходу одной из спален и увидел голого по пояс Марция, лежавшего поперёк кровати на животе. Одна из певчих пташек, полностью одетая, что было странно для девушки её профессии, обмазывала его поясницу какой-то чёрной мазью, и блаженная улыбка облегчения сияла на лице эвдонца. Когда она закончила, он опустил свою рыжую голову ей на колени и задремал. Согейр проскользнул к выходу. Марций, лишённый возможности правдоподобно солгать, был вынужден признаться, что повредил спину той злосчастной каменной плитой. Легат выслушал покаяние молча и простил эвдонца, но это прощение поцарапало душу Марция сильнее любого унижения. Лучше бы легат накричал на него или ударил. Легат не отдал Рейеса под трибунал и не вернул его в Соляную башню, но разжаловал в солдаты, которые должны были тренировать мальчишек перед тавромахией. Не то чтобы Марцию нравилось это занятие — смотреть на их по большей части неуклюжие попытки забросить на рога деревянного быка верёвку без грусти было сложно, — но всё же лучше так, чем быть четвертованным, как какой-то дезертир. Марций присматривался к Роланду, и у него всё цепенело внутри. Не оставалось никаких сомнений, что этот юноша скорее свернёт Гневу шею, чем оседлает животное. Наглый, избалованный, самовлюблённый ублюдок, который выбрал своей любимой жертвой долговязого заику. — Не давай Роланду себя обижать, — сказал ему Марций на второй день тренировок, когда увидел, как парень вытирает с разбитых губ кровь. — Он графский сын, а ты крестьянин, но сейчас вы оба турдебальды, а значит, вы равны. Вспомни об этом, когда он в очередной раз замахнётся на тебя. Хорошо, что Осе не женит отпрыска Элботов на Вечере. Плохо, что он вообще женит его на ком-то из своей семьи. Солнце сегодня пекло беспощадно, как всегда в середине лета. Мокрый от пота и уставший, Марций брёл к Ласской башне и думал о том, что трое из юношей, что выпали ему по жеребьёвке, даже тот заика, с арены живыми не вернутся, остальные остановят обряд. Они были голодны, но слабы и дорожили жизнью. Он не смотрел на них как на смертников, но его собственный опыт давал ему возможность заглянуть в их будущее. В прошлом году из его подопечных выжил всего один, сейчас он как раз заканчивал обучение с другими новобранцами, чтобы вступить в ряды постоянной армии. У Согейра выжили двое, у Вальдариха — трое, у Гаала — ни одного. Всего победителями с арены вернулись двадцать пять человек, трое из которых позже погибли от травм. Жестокий обряд, кровавые жернова которого ежегодно перемалывали чьи-то жизни, всегда воспринимался в других королевствах как живодёрство, как бои рабов в древние времена в Мраморной долине, с той лишь разницей, что в Паденброге на арену никогда не выталкивали безоружных рабов против голодных тигров. Отец, о котором до сих пор не было вестей, рассказывал, что на Эвдоне юношей из касты воинов анаар во время инициации заставляли захомутать необъезженного скакуна, и когда это происходило и всадник представал перед постулом острова, его ждала награда — первая секира, которой теперь он мог воевать. Ритуал оседлания скакуна обычно, как и тавромахия, заканчивался жестокими травмами, но постулы всех поколений были убеждены, что человек, убитый копытом необъезженного жеребца, — более чистая, достойная жертва, чем тот, кого затоптал ангенорский бык. Король Эдгар в ответ на это без стыда поднимал на смех постульские представления о чести и призывал этих поборников морали и дальше сношаться с собственными тётушками и выдавать девочек за дряхлых стариков.