— К Саше? — Голос старика словно погас, исчезли живые искорки. — Вы его знаете? — Мы тут все друг друга знаем. И Леночку, жену Сашину, тоже знали. Знали и любили. Вам, конечно, известно, какая трагедия тут у нас случилась? А вы не из милиции? — Нет, не из милиции. А о Леночке не только слышала, но и встречалась с ней за три недели до ее смерти. — Несправедливо устроен мир — молодые уходят, а старики вроде меня остаются… Воцарилась печальная тишина. Было почти темно. Издалека слабо доносился шум улицы. Начал накрапывать неуверенный мелкий дождь. — Знаете что, — вдруг сказал Владимир Михайлович, — идемте ко мне. Я вас чаем напою. А Сашину машину мы услышим, я узнаю ее безошибочно. Не мокнуть же вам на улице. Да и темно уже, а? Пошли! Екатерина была благодарна старику за участие. Она вдруг осознала ненужность и легкомыслие своей затеи. То, что случилось, было действительно трагедией, а она тут развлекается, затеяла детективные игры. Сыщица! Ей уже расхотелось встречаться с Ситниковым. — Спасибо, — сказала она, — с удовольствием! * * * Жилище может многое сказать о хозяине. Книжные полки до потолка — история театра, английский театр, Бен Джонсон, Марло, Шекспир, Мольер, книги по оккультизму, белой магии, многочисленные сонники. Театральные афиши, фотографии актеров в костюмах разных эпох. Одна из них привлекла внимание Екатерины — крупный мужчина с красивым, породистым лицом, в руке — кинжал, сидит в роскошном кресле с высокой спинкой, вытянув длинные ноги в трико. Внизу фотографии — крупный, размашистый росчерк, в котором угадывалось знакомое имя. Эту фотографию она видела в детстве в бабкином альбоме. Она подошла ближе. Неужели автограф подлинный? — Да, — сказал с достоинством Владимир Михайлович, отвечая на незаданный вопрос, — это Федора Ивановича[2] собственная рука. Здесь он в роли Демона. Подарено моей тетке, Анастасии Семеновне Стрепетовой, в году одна тысяча девятьсот восьмом, во время гастролей в городе Харькове. Бедная женщина едва не помешалась, не на шутку влюбившись в своего кумира. И чуть не осталась старой девой. Потом, правда, вышла замуж за судебного пристава. Семейная реликвия! Предмет вожделения нашего театрального музея. Вообще, у меня много интересных вещей. Вот будете со мной дружить, все покажу. Они допивали по второй чашке чая, успев обсудить современные театральные сплетни, обменяться мнениями об отечественной политике или, вернее, о политиках, о разгуле свободной прессы, падении нравов, когда Владимир Михайлович вдруг сказал после паузы: — Знаете, до сих пор не могу прийти в себя от такой нелепой смерти Леночки. Все думаю — почему? Она была такая славная девочка — красивая, милая, в ней был класс! Говорят, самоубийство. Не верю! То, что произошло, — это нелепость, трагическая случайность! У нее не было причин уходить из жизни. Возможно, вам неизвестно, что не так давно погибла ее сестра. В прошлом году, весной. Леночка очень болела тогда. Но время такой замечательный лекарь. Недавно она даже сказала мне, что собирается устраиваться на работу, надоело сидеть дома… Вдруг раздался странный звук — не то вздохнул кто-то, не то застонал. Екатерина испытала мгновенный ужас, холодком мазнуло вдоль позвоночника. И тут стали бить большие напольные часы — размеренно, длинно. В их низком тягучем звуке чувствовались печаль и безысходность. — Саша приехал, — вдруг сказал старик. Екатерина подошла к окну и увидела черный массивный автомобиль и невысокого блондина, который, захлопнув дверцу и бросив несколько слов шоферу, направился к подъезду. — Я думаю, мне пора, — поднялась Екатерина, — спасибо за приют. — Не стоит, — отвечал старый актер, — я замечательно провел вечер. Интересный собеседник для меня теперь большая редкость и большая роскошь. Кому нужны старики! Если бы только не горькая причина, приведшая вас сюда… Мир становится хуже, жесточе, и я все меньше и меньше понимаю, что происходит… Это не мое время! Я, видимо, зажился. Он сидел, опустив плечи, положив руки с крупными голубыми венами на стол перед собой, в глазах его, по-старчески светлых, была усталость. — Зову я смерть, — вдруг сказал он негромко. — Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье…[3] — До свидания, — сказала Екатерина, чувствуя жалость и неловкость. — Прощайте, — ответствовал старик. — А какая квартира у Ситниковых? — вдруг вспомнила Екатерина. — Шестнадцатый этаж, а квартира? — Там всего одна квартира, — сказал хозяин, и что-то, чему она затруднилась дать определение, проскользнуло в его голосе. Она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Он не поднялся ее проводить. На шестнадцатом, последнем, этаже, действительно, была только одна квартира. Остальных как не бывало вовсе. Екатерина слышала, что состоятельные люди покупают по две-три квартиры на одной лестничной площадке, перестраивают их, но, как это выглядит в жизни, видеть не довелось. Она коснулась кнопки звонка и услышала в ответ мелодичную трель. Дверь сразу же распахнулась, и человек — блондин с невыразительным лицом, которого она только что видела внизу, — возник на пороге. В его взгляде сквозило легкое недоумение. — Меня зовут Екатерина Васильевна, — стала объяснять девушка, — я вам звонила… Он поднес руку с часами к глазам: — Да-да, помню. Я, кажется, опоздал. «На два часа», — произнесла она мысленно. И вслух: — Не страшно, меня приютил ваш сосед из второй квартиры. — Соловей-разбойник, — буркнул хозяин, — проходите, пожалуйста. — Соловей-разбойник? Почему? — изумилась девушка. — Извините, — ей показалось, что Александр Павлович слегка покачнулся, — не обращайте внимания, прошу вас! Екатерина вошла в обширную прихожую с высокими, светлого дерева, в тон паркету, шкафами до потолка, овальным зеркалом на стене слева, с двумя светильниками в форме свечей по обеим от него сторонам. На маленьком узком столике у зеркала стояла массивная фаянсовая ваза, ярко расписанная драконами, на драконьих же лапах, наполненная смесью из сухих веточек, цветов и трав, источавших слабый, приятный аромат. Александр Павлович небрежно бросил на столик свой плащ и, видимо, промахнулся — плащ теперь сиротливо лежал на полу. Шарфу повезло больше, он зацепился за край стола, откуда и свисал. Екатерина вошла в очень большую прямоугольную комнату, показавшуюся ей громадной, и замерла, пораженная. Всю стену напротив занимало циклопических размеров окно с раздвинутыми вертикальными жалюзи белого цвета. Вернее, вся стена была стеклянной. И через эту прозрачную стену густо синело вечернее небо, утыканное сверкающими льдинками звезд, виднелась земля с высоты птичьего полета: неподвижная, цвета темного серебра, лента реки, за рекой — лес и луг и где-то немыслимо далеко, на горизонте, — слабо светящаяся полоса, пронизанная малиновыми сполохами — последнее «прощай» закатившегося солнца. Первые огни в деревушке за рекой, где она была однажды еще совсем маленькой девочкой. Теплая рука памяти чуть сжала сердце, и оно вздрогнуло в ответ. Она увидела, словно со стороны, яркое пламя костра, рой мошек над ним и людей, лежащих вокруг, — немолодого седого человека и двоих детей — девочку и мальчика. Девочка — это она сама, а мальчик — двоюродный брат Колька. А седой человек — их дядя, Андрей Николаевич. Не имея ни жены (говорят, была когда-то очень давно, но никто ее никогда не видел), ни детей, он на весь отпуск забирал к себе племянников. Отец Екатерины умер, когда ей было два года. У Кольки отец был, но все равно что не было — замотанный, нервный, работавший начальником смены на инструментальном заводе, он приходил домой лишь спать. Глубокая ночь. Чуть потрескивают, сгорая, сухие ветки. Густая, звенящая тишина, как в первые ночи после сотворения мира, лишь сонная рыба изредка плеснет в реке или завозится птица в гнезде. Земля, остывающая от дневного летнего зноя, покрывается холодной росой. Одуряюще пахнут травы — мята, чабрец, полынь… Речная вода, дым костра… Бесконечные разговоры о смысле жизни, законах мироздания, добре и зле. И бесконечные истории-притчи, смысл которых сводится к извечным человеческим «Не убий, не укради, не предай»… — Будете вспоминать все это, когда меня не будет, — говорит Андрей Николаевич. «Когда меня не будет»! Разве такое время наступит? Никогда, ведь впереди вечность… — Нравится? — слышит она тусклый голос и вздрагивает. — Очень! — Потому и остались здесь. Жена любила сидеть на балконе и смотреть. Часами сидела. А то серьезно планировали за городом дом строить. Прошу вас, садитесь. — Он подкрепляет приглашение жестом. Екатерина оглядывается. Комната кажется пустой. Слева — два массивных кожаных дивана и кресло, все — теплого коричневого тона, расставленные вокруг квадратного низкого кофейного столика. Справа — горка со стеклом, длинный обеденный стол на двух изящных ножках, соединенных резной перекладиной, и шесть прекрасной формы стульев светлого, слегка в розовый, дерева. Дверь на кухню. В центре комнаты — небольшой тонкий темно-красный ковер из материала более деликатного, чем шерсть, вероятно, шелка, с мелким, вытканным слегка асимметрично, узором. Ручная работа? Несколько растений в белых фаянсовых горшках у балконной двери. Свет неяркий, горит всего один из четырех светильников, расположенных по углам. Центрального света не было, как не было и привычной люстры. — Пить будете? — спросил хозяин, когда они уселись на диваны, каждый на свой. — Кормить не предлагаю, еды у меня нет. Выпить — пожалуйста. — Белого вина, — ответила Екатерина, подумав. — Ну, так что же вам нужно, — начал Александр Павлович, принеся рюмку с вином, правда, красным, для гостьи, — к сожалению, только красное, — и стакан со светло-коричневым напитком для себя. — Я виделась с вашей женой недели три назад, она позвонила и просила о встрече. А позавчера меня вызвал к себе следователь, Кузнецов Леонид Максимович, и от него я узнала о том, что случилось. И я решила, что мне следует поговорить с вами, вернее, может быть вам, захочется узнать… Ну, в общем, я подумала, что могу чем-нибудь быть полезна… помочь… — Чего хотела от вас моя жена? — Она просила защитить ее… — От кого? — Она не сказала. — А что же она сказала? — Почти ничего. Плакала… — И вы пришли, чтобы мне это рассказать? И только? — Не совсем. Я хотела спросить у вас… — Не знаю ли я, чего она боялась и почему пришла к вам, а не поделилась своими страхами со своим мужем, не так ли? Пришли посмотреть на мужа, которому не доверяла жена, не доверяла настолько, что бросилась просить помощи у детективов… Бред какой-то… — Он залпом выпил виски из своего стакана и уставился на Екатерину светлыми несчастными глазами. — «Каин, где брат твой, Авель?» — написано у вас на лице. Нет, я не убивал моей жены! И не подстрекал к самоубийству! И не создавал условий, невыносимых для жизни. Я не знаю, почему она это сделала, если это, конечно, не случайность. Я не знаю, откуда у нее яд. Она казалась такой спокойной, повеселела… вы уже, наверное, знаете, полтора года назад погибла сестра жены, погибла трагически, нелепо… Елена долго болела тогда, но потом как будто успокоилась, полтора года — немалый срок… даже стала заговаривать о работе. Убить ее, кроме меня, было некому. Незачем. Но я ее не убивал. И я стараюсь об этом не думать. И если вы ожидаете, что я сейчас спрошу вас: «Вы мне верите?», то ошибаетесь. Меня ваше мнение не интересует! — Он замолчал, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Екатерина внимательно рассматривала мужчину, сидевшего напротив, — лысеющий рыжеватый блондин, почти альбинос, с интеллигентным лицом человека, занимающегося умственным трудом. В возрасте до сорока. А чем он, собственно, занимается? Чем зарабатывает на жизнь? «Что это? — думал Ситников, в свою очередь, сидя по-прежнему с закрытыми глазами. — Любопытство, скука, тщеславие? Не думает ли она, что ей удастся узнать, что произошло на самом деле? Узнать правду… а я сам знаю? Или догадываюсь о том, почему? Кому нужна правда? Мне? А разве я не знаю правды? Разве она не знала, не понимала, что происходит? Я виноват, с самого начала, только я один. Но я есть, продолжаю быть, а их уже нет… Алина, Алина, что же ты наделала? С тебя все началось…» — Я ничего не знаю о страхах моей жены. Чего ей было бояться? Мы были женаты четырнадцать лет. Доверяли друг другу. Елена не отличалась особой живостью, была скорее домоседкой, да ведь и я никогда не был душой общества… — «Надеюсь, мой голос звучит достаточно убедительно?» — подумал он. — У нее было все — деньги, дом, одежда! — И добавил про себя: «У нее не было главного. А у меня было?» — Знаете ли вы, как важно иметь деньги? Говорят, они не дают счастья, но я думаю, без счастья, но при деньгах все-таки легче, чем без счастья и без денег. Деньги — это свобода, это выбор, это когда ты создаешь обстоятельства, а не обстоятельства давят на тебя, заставляя принять решение. У тебя прекрасная квартира, а не унижающая достоинство нора. Первоклассные еда и питье. Красивая одежда. Путешествия наяву, а не во сне или по телевизору. У нее это было, а ведь это есть далеко не у всех. Да, я уходил рано и приходил поздно. Но ведь работа требует полной самоотдачи, времена сейчас, сами знаете, какие, нельзя терять ни минуты. Или — ты, или — тебя. Я ей ни разу не изменил. — «Правда, наш союз был вечной, мучительной изменой другой женщине, но это совсем вас не касается», — последняя фраза опять про себя. — Друзья? Откровенно говоря, у меня так мало свободного времени… А потом, после смерти сестры, как-то не до этого стало… Жена очень переживала, я даже боялся за ее психику. Она целыми днями не поднималась с постели. — «Слава Богу, у меня работа, а то и моя психика бы не выдержала», — про себя. — Чем она занималась целыми днями? Ну, я уходил, когда она еще спала, я ухожу в семь, а то и раньше. — Он задумался, вспомнив, как она пыталась готовить ему завтраки, но он быстро поломал эту затею, сказав, что утром не голоден — скотина, даже этого не смог ей дать… — Ходила по магазинам, ей нравилось делать покупки. Звонила подругам. Нет, я их не очень хорошо знаю. Застал как-то одну, кажется актрису, экстравагантно одетую, раскрашенную, как индейский вождь. Он тогда поразился перемене, произошедшей с Еленой, — она была счастлива. Они хватали друг друга за руки, перебивая, рассказывали что-то, хохотали. На это стоило посмотреть. Школьницы! Елена всегда была маленькой девочкой, вечной младшей сестричкой, она так и не повзрослела. В свои тридцать два она выглядела на семнадцать. В ее жизни не было ничего того, от чего взрослеют, — ни забот, ни проблем, ни необходимости принимать решения. Сначала решения принимала Алина, а потом он, Александр. А она была милой, послушной и любила их обоих. Ему завидовали мужья работающих, постаревших, растолстевших и крикливых жен. А он завидовал им. Смешно сказать, завидовал их скандалам — раз скандалят, значит, у каждого свое мнение. А у них в семье было только одно мнение — его. Как-то раз он застал жену в слезах. Захлебываясь и глотая слова, она рассказала, что у них в подъезде под чьей-то там дверью пищат от голода три крошечных котенка, а их мать дворовые хулиганы сбросили с восьмого этажа, и она разбилась вопреки бытующему мнению о живучести кошек. Елена рыдала от жалости, а принести котят в дом не решилась, не посмела. Побоялась? Не сообразила? Не умела принять решения?