— Не буду! Приглашение принято! Хотя, конечно, завтракала. Знаешь, когда я в последний раз была в кафе? Лет десять, так точно! Они вошли в крошечное кафе, где пахло ванилью и кофе, нарядное, как конфетная коробка, — на окнах поперечно-полосатые оранжево-коричневые шторы, на стенах — египетская чеканка, изображающая старинные парусные галеры, женщину в тиаре и одежде, знакомой по учебнику древней истории, видимо, Клеопатру, и сфинксов, а также картинки, рисованные на папирусе и представляющие жанровые сцены из жизни Древнего Египта. А также медные сосуды, блюда, подносы и еще много других не менее интересных предметов. — Красота какая! — Галка, открыв рот, озиралась вокруг. Из пяти столиков два были свободны. Они выбрали столик у окна — белая скатерть и веточка азалии в черной керамической вазе с длинным горлышком. К ним подпорхнула хорошенькая барышня в коротенькой юбочке и белой блузке, в расстегнутом вороте которой блестел маленький золотой крестик. — У нас есть кофе, пирожные, бутерброды, салаты, сухое вино! — бойко прощебетала она и положила перед ними глянцевитую карточку меню: — Выбирайте! Галка в первую очередь посмотрела на цены и ахнула: — Катюха, ты посмотри, какие у них цены! — Не важно! — успокоила ее Екатерина. — Мы на пороге великих открытий. И сейчас не только кофе закажем, но и… что тут еще?.. — Она заглянула в меню: — Бутерброды с копченой семгой, фирменный салат «Клеопатра» и по бокалу… красного или белого? — Катюха, это же стоит с ума сойти сколько! А давай только кофе и пирожные, а? — Значит, от «Клеопатры» ты отказываешься? И от красной икры тоже? Как хочешь! — Нет, нет, не отказываюсь! Ну… ладно, уговорила! — махнула рукой Галка, и они расхохотались. Все в этот день радовало их. Все было прекрасно и удивительно! — Хорошо-то как! — вскричала Галка, когда официантка прикатила столик с их заказом. — Сейчас шиканем! Щеки ее горели с мороза, глаза сияли от предвкушения вкусной еды, волосы растрепались. «Красавица! — Екатерина залюбовалась подругой. — Стойкий оловянный солдатик! Как же мало нужно, чтоб сделать ее счастливой!» — Вкуснотища, с ума сойти! — простонала Галка, откусывая изрядный кусок от бутерброда с красной икрой. — Только маленький очень! — Хочешь еще? — А тебе это как, в смысле денег? — Выдержу! — Тогда хочу! Они просидели в кафе больше часа. Екатерина заряжалась Галкиной энергией, и ей уже казалось, что актрису найти не проблема, а когда они ее найдут, все встанет на свои места, как кусочки рассыпанной мозаики. Что за картину явит собой сложенная мозаика, Екатерина пока не представляла и не задумывалась над этим. Там посмотрим. А сейчас ищем актрису. Мысль о том, что они могут не найти Диану, мучившая ее еще сегодня утром, растаяла, как кусок льда под лучами Галкиной самоуверенности. — А теперь — за работу! — скомандовала Галка после второй чашки кофе. Они вышли в солнечный морозный день. Хохоча и перебивая друг друга, вспоминали детство и болтали о разной ерунде. — А помнишь, вот здесь, на этом самом месте, пьяный мужик упал, тоже зима была, и не мог встать! Помнишь? Стоял на четвереньках, и только руки от земли оторвет, как тут же падает обратно! Помнишь? И так — раз десять! — Галка тыкала пальцем в место на тротуаре, где много лет назад барахтался на льду несчастный пьяница, пытаясь подняться… Они так хохотали, что пришлось отойти в сторону, чтобы не мешать прохожим. — А помнишь, как мамаша Владика, Клара Евсеевна, сказала, что туалет — это лицо хозяйки дома, а Колька Безуглый сострил, что унитаз — это тоже лицо хозяйки дома, даже в большей степени, чем туалет! Так, непринужденно предаваясь воспоминаниям детства, они добрались до ближайшего объекта своих поисков — Театра юного зрителя, размещавшегося в старинном двухэтажном особняке с позеленевшими от времени кариатидами, удерживающими на своих плечах облупленный балкон и слепо взиравшими на мир. Написанное от руки объявление сообщало, что театр закрыт на ремонт до марта следующего года, а спектакли даются в Доме химика, по улице Нахимовцев, 15. Не ближний свет! Девушки переглянулись. «Что там дальше по списку? — спросила Галка. — Театр-студия? Давай туда, а к юному зрителю еще вернемся!» Театр-студия молодого актера был открыт и наполнен детьми младшего школьного возраста, собравшимися на новогоднее шоу. «Катюха, ты хоть помнишь, что скоро Новый год? Время бежит, оглянуться не успеваешь!» — вздохнула Галка. Билетерша, интеллигентного вида пожилая дама, попросила их отойти в сторону, «пока не пройдут детишки». Минут двадцать они с интересом наблюдали за подрастающим поколением, которое визжало, дралось и швырялось портфелями. Наконец поток молодняка иссяк, и они снова подошли к билетерше. Екатерина стала объяснять, что они ищут актрису, молодую женщину лет тридцати, темноволосую и кареглазую, но имени ее не знают, а поэтому, если можно, они хотели бы посмотреть фотографии актеров, тех, что обычно висят в фойе. Объяснение, вполне пристойное во время обсуждения с Галкой и предварительной репетиции, сейчас выглядело довольно неубедительно. «У нас действительно есть фотографии, но экспозиция не обновлялась лет десять, а то и больше. Так что если вашей актрисе около тридцати, то вряд ли она там, — не удивилась пожилая дама («О, великий мир театра!»), — но вы, конечно, можете взглянуть. На спектакль без билетов оставаться нельзя», — прибавила она на всякий случай, окидывая их внимательным взглядом. Заверив ее, что им только на пару минут, приятельницы проскользнули внутрь. Миновав громадную елку, мерцающую лапшевидным дождиком («Смотри, как они рано! До Нового года еще почти три недели!» — замечает Галка), они пошли по длинному коридору, рассматривая большие фотографии актеров на стенах. Выразительные лица, сверкающие взоры, тяжелый грим, пестрые театральные наряды. — Может, их давно уже здесь нет! — говорит Галка и вдруг останавливается: — Вот она! — Откуда ты знаешь? — изумляется Екатерина. — Чувствую! Посмотри на нее! Интриганка, стерва, видишь, как прищурилась! И улыбка хищная! Такой подлянку кинуть — одно удовольствие. Или даже убить! Некоторое время они рассматривают сильно накрашенное лицо «интриганки». — Мачеха из «Золушки»! Ей по роли полагается быть стервой. А в жизни, может, милейшая женщина и мать семейства. И вовсе это не она. Здесь ей лет тридцать, а сейчас — все пятьдесят, наверное. Да и не похожа совсем! Пошли отсюда! Нет ее здесь! Поблагодарив любезную билетершу, Екатерина и Галка выходят из театра. Они чувствуют себя обескураженными, так как в глубине души надеялись на немедленную удачу, заветное «вдруг». — Знаешь, — говорит Екатерина, — я думаю, нужно отдать Принцессу Диану следователю. Я не представляю себе, как ее искать. Даже если мы обойдем все театры, это не значит, что мы ее найдем! Даже если мы придем в ее театр, это не значит, что мы ее встретим! Мы не можем полагаться на удачу… А у следователя возможностей больше! Он может прийти и в отдел кадров, и в горотдел культуры, и личные дела может затребовать… — Так что, Русскую драму отставляем? — Не знаю даже! — Но это же совсем рядом, — не смиряется Галка, — пошли! Хоть воздухом свежим подышим, а то я совсем на улице не бываю! А кроме того, начатое нужно доводить до конца! Хотя бы еще один! Ну? — Ладно, пошли! Театр Русской драмы — массивное здание из розового гранита в индустриально-сельскохозяйственном стиле, украшенное пышными гирляндами из роз и винограда, снопами и отбойными молотками — приветствует их громадными щитами с фотографиями из нового спектакля. — «Священные чудовища», — читает Галка, — Ж. Кокто. Ты видела? Это о чем? — Не видела, — отвечает Екатерина, — читала рецензию на спектакль, о нем много пишут, и хвалят, и ругают. Ругают больше. Они рассматривают фотографии. — Смотри, — говорит Галка, — здесь Новикова! Совсем не меняется! Екатерина смотрит на знаменитую Новикову — по-девичьи хрупкая фигурка, ямочки на щеках, нежный рот… Сколько же ей сейчас? Первый раз Екатерина увидела ее в английской пьесе в роли молоденькой девчушки. На первом курсе. Лет двенадцать назад. Уже тогда ей было за сорок… Быстрая, стремительная! Екатерина запомнила ее очаровательный жест — выпячивая нижнюю губку, издавая коротенькое «пф-ф», актриса сдувала челку, падающую на глаза, от чего та взлетала фонтанчиком. Они ходили на спектакль всей группой — четырнадцать девочек и один мальчик, Зорик, Зореслав Вахранеев, очень мало отличающийся от девочки, разве что физиологически, с удовольствием и знанием дела обсуждавший фасоны платьев, косметику и диеты. «Зорик сказал!» — было приговором в последней инстанции. «Зорик сказал, что итальянская мода давно вышла на передовые позиции, а французская уступает ей во всем!», «Зорик сказал, что брюки, даже белые, все равно стройнят!», «Зорик принес новую диету, говорит, из американского журнала!» Зорик — то, Зорик — се! Зорик с достоинством руководил своим маленьким девичьим коллективом все пять лет их учебы в институте. Потом, к разочарованию своих подопечных, женился на самой незаметной и самой неинтересной девочке с параллельного курса, и они, создав семью молодых специалистов, укатили куда-то в глубинку преподавать язык в маленьком заштатном городишке. И вот — снова Новикова! На двенадцать лет старше. Так, сколько же ей сейчас? Любимый женский вопрос. Какая разница? — Катюша, давай пойдем! — У Галки загорелись глаза. — Говорят, она уезжала за границу. Значит, неправда! А может, уезжала и вернулась? Пошли, пока она снова не уехала! — А билеты? — вернула ее на землю Екатерина. — Идем, спросим! Случай был на их стороне. Билеты ждали их в кассе. — Повезло! — сказала кассирша. — Их вернули буквально минут пятнадцать назад, прекрасные места! — Неудивительно! — пробормотала Галка, услышав цену. — Я бы их тоже вернула за такие деньги. — А что мы будем делать целых четыре часа до начала? — спросила Екатерина. — Мне Ритку встречать надо! — спохватилась Галка. — Пошли вместе? И пообедаем у меня, а? — Нет, я, пожалуй, на работу! Там уже решили, что я их бросила! И они разбежались до вечера. * * * Театр начинается не с вешалки, как принято считать, а со своего особенного запаха — запаха старых декораций, ткани, лаков, масляных красок, дерева, мебели, мастики для пола. И только после этого наступает черед вешалки, Зрителей было много. Людей в основном среднего возраста, просто одетых. Но то там, то здесь мелькала обнаженная спина и сверкали украшения. Плавное, неторопливое течение толпы, приглушенный говор, при встрече знакомых — легкий деликатный возглас. В руках программки и маленькие изящные бинокли. «Как же я соскучилась по всему этому!» — подумала Екатерина. Их места были в третьем ряду, прямо посередине. Они уселись на мягкие, обтянутые бордовым сукном кресла и, радостно возбужденные, стали впитывать в себя окружающее — тяжелый, с золотой бахромой, занавес, неяркое сияние хрустальной люстры, золото лепных украшений на балконах — лавровые венки и колосья, — нестройные звуки настраиваемых инструментов, доносившиеся из оркестровой ямы, шелест программок, негромкие голоса, шорох платьев. Мягко и неторопливо уплыл вверх занавес. Померк свет люстры. На сцене — гримерная Великой Актрисы. Мужеподобная камеристка Великой Актрисы, толстая и неповоротливая, убирает в шкаф одежду. Стремительно входит Великая Актриса. На ней длинное развевающееся платье. Зал приветствует ее аплодисментами. Несколько человек в первом ряду поднимаются. За ними начинают вставать остальные. Великая Актриса прижимает руки к груди и кланяется. Потом, улыбаясь, стоит и ждет, когда наступит тишина. И когда наступает тишина, спектакль продолжается. Великая Актриса делает несколько шагов вперед, останавливается в центре сцены, забрасывает свои прекрасные руки за голову и мелодично восклицает: — Как я устала! Боже мой, как я устала! Домой! Домой! Я была отвратительна сегодня! Просто отвратительна! Молчи! Я знаю! — жестом она останавливает толстуху, пытающуюся что-то сказать. — Но, мадам, — говорит камеристка настойчивым басом, не обращая ни малейшего внимания ни на жест, ни на жалобы хозяйки, — вас там девушка дожидается! — Какая девушка? Ты же знаешь, я никого не хочу видеть после спектакля! — Великая Актриса, сверкнув кольцами, прикрывает узкой ладонью глаза. — Пусть приходит завтра! Завтра! — Я ей говорила, мадам! Но она не уходит! — Камеристка сопит. — Она плачет! — Плачет? Девушка плачет? Почему же она плачет? — Я не знаю, мадам! — с надрывом отвечает толстуха. — Она не говорит, а только плачет!