ЕКАТЕРИНА И ГАЛКА На рассвете Екатерине приснился крошечный мальчик («Диво», — говорила бабушка), который горько плакал, так как потерялся. Екатерина взяла его за ручку и принялась оглядываться вокруг в надежде обнаружить признаки суеты, шума и услышать крики испуганных родителей. Но все было тихо. Никто его не искал. Потом мальчик запросился на ручки. Екатерина подняла его и прижала к груди, почувствовав тяжесть и теплоту маленького тельца. Он перестал плакать и замурлыкал. Екатерина подумала, а может, взять его себе? В этом месте сон ее стал совсем прозрачным, мальчик исчез, а мурлыканье стало явственным. Екатерина открыла глаза и увидела усатую морду кота Купера, он же Марсик, Марсюлик или просто Сюлик для своих, который непринужденно расположился рядом с ее подушкой. Кот проник в дом через никогда не закрывавшуюся форточку на кухне. Умный зверь научился открывать ее снаружи, для чего вытягивался на подоконнике во весь рост и толкал стекло лапой. Когда форточка открывалась, он вспрыгивал на оконную раму, а оттуда в кухню. Обычно Екатерина, у которой был чуткий сон, просыпалась от стука форточки и тяжелого прыжка Купера на подоконник, затем на стол и вслед за этим на пол, но, видимо, события этой ночи так измотали ее, что она спала как убитая. Купера-Марсика, крошечным трехнедельным котенком, принесла в подарок частная ученица Ирочка. Года, пожалуй, четыре тому назад. — У нашей Мурзы их пятеро, — объяснила она, — этот — самый… — она замялась, — самый… хорошенький! Котенок был светло-серый с темными поперечными полосами, толстым животом и тонким мышиным хвостиком. Он смешно заковылял по столу, обнюхивая все, что попадалось ему по пути. Взобравшись на учебник разговорного английского Купера и Рубальского, он застыл, полуприсев на задние лапы. Кончик его хвоста слегка подрагивал от напряжения. Екатерина и Ирочка молча наблюдали, как под ним появилась и стала растекаться небольшая лужица. Закончив, котенок постоял еще немного, словно прислушиваясь к чему-то, потом, осторожно поднимая лапки, отступил в сторону и стал загребать воображаемый песок. Делал он это сосредоточенно и долго. Невозможно было удержаться от смеха, глядя на его вдохновенно-серьезную физиономию. Потом он возобновил путешествие. Попытался влезть на кипу тетрадок, сорвался и, упав на спину, замер с поднятыми кверху лапами. Прошла минута, другая. Котенок не шевелился. — Может, он в обмороке? — предположила Ирочка. Котенок, не меняя позы, повернул голову на звук ее голоса и уставился на них блеклыми сизо-голубыми глазами. И снова замер. — Ты уверена, что это котенок? — спросила Екатерина. У малыша, лежащего на спине и внимательно их рассматривающего, было маленькое треугольное личико, производившее впечатление вполне осмысленного, непропорционально большие задумчивые глаза и круглые уши с загнутыми наперед кончиками. — Конечно, котенок! — сказала убежденно Ирочка. — Это же нашей Мурзы ребенок! — А остальные такие же? — О нет! Те — другие! Обыкновенные! Некоторое время они молча наблюдали за котенком, который, в свою очередь, по-прежнему не двигаясь, наблюдал за ними. Потом Екатерина унесла его на диван и урок возобновился. Котенок уснул в вертикальном положении, забившись между подушкой и спинкой дивана. Издали казалось, что он стоит на задних лапах. Татьяна Николаевна не любила кошек и сначала запротестовала — они тогда еще жили вместе, — но стоило ей увидеть, как котенок упал, сорвавшись с дивана, шлепнулся на спину и застыл, подняв лапки («Нарочно он, что ли?» — подумала Екатерина), она сдалась, только сказав: «Надеюсь, он не ушиб позвоночник?» Врач в ней всегда брал верх. Котенок тут же выдал свой коронный номер. «Коронку», — как говорил еще один из Екатерининых учеников. Он повернул голову в ее сторону и уставился на нее круглыми глазами-блюдцами. Триумф был полный. Татьяна Николаевна сама выбрала ему имя — Марсик. А вечером позвонила Ирочка и спросила: «Как там наш Купер и Рубальский? Привык уже?» Марсик Купер-и-Рубальский был необыкновенным котом. Он не мяукал, часто падал, срываясь с занавесок, портьер и одежды, висящей на вешалке в прихожей. Упав, надолго застывал. Но самой удивительной его особенностью было то, что, когда его звали, он поворачивал голову и внимательно смотрел в глаза позвавшему. А если он сидел спиной, то запрокидывал голову далеко назад, пытаясь рассмотреть вас в такой «позитуре» (словечко из словаря тети Нины). При этом часто терял равновесие, валился набок и застывал. «Он же видит меня вверх ногами! — удивлялась Татьяна Николаевна. — Почему он не повернет голову, как все нормальные существа? И почему он все время падает? Может, у него что-то с вестибулярным аппаратом?» Почему, почему? Никто не знал почему. А почему у него кончики ушей загибались наперед? Порода такая? Екатерина иногда пыталась разогнуть их, и ей казалось, что они поддаются. Но потом кончики Куперовых ушей снова приобретали привычную форму. «Как увядшие листики!» — говорила Ирочка. Мяукать Купер так и не научился, зато научился разговаривать. И рос, рос, пока не превратился в большущего темно-серого красавца кота. С детской привычкой спать на спине с поднятыми кверху лапами. Увидев, что хозяйка проснулась, Купер заглянул ей в глаза, прищурился и издал нежный вопросительный звук: «Ммр-м?», что на его языке означало: «Ты не сердишься? Я тебя, кажется, разбудил?» — Конечно, сержусь! Конечно, разбудил! — ответила Екатерина, хватая кота за холку и слегка трепля его. Купер тут же цапнул ее зубами за руку. Совсем небольно, понимая, что с ним играют. Потом освободился от ее руки, потянулся, поочередно вытягивая в сторону лапы, и сказал: — Мр-м? — А не рано кушать? Только, — она посмотрела на часы, — о Господи, еще семи нет! — Мр-р! — не согласился кот. «Вовсе не рано! Кушать нужно тогда, когда хочется». — У вас с Юрием Алексеевичем ни стыда ни совести! — заключила Екатерина, откидывая одеяло и нашаривая на полу тапочки. — Ну, пошли! Купер, наблюдавший за процедурой подъема, сидя на коврике у кровати, вскочил и помчался вперед, задрав хвост. В кухне он, оглушительно мурлыкая, стал тереться головой о дверцу холодильника. — Ах ты, глупый, — засмеялась Екатерина, — я даю тебе молочко и колбаску, а вовсе не этот ящик! Купер, оглядываясь на хозяйку, возбужденно переступал лапами, издавал слабое сиплое «мр-р-рао» и ждал, когда откроется вожделенная дверца. Получив котлету, он унес ее в угол, где стояла его мисочка. Ел, как всегда, бесшумно и аккуратно. — Купер, ты мое сокровище, — Екатерина погладила его полосатую спинку, — самый умный на свете кот, хотя даже в школу не ходил и вообще родился в подвале. Но, как сказал один гениальный сказочник, не страшно родиться в гусином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца! С холодильником, правда, ты не совсем прав, ну да с кем не бывает. Никто не бывает прав всегда, а зато ты у нас умница, красавец, хитрец и гулена! Соскучился небось по мамочке? — так приговаривала Екатерина, радуясь живой душе, которой она была нужна. Мамочкой она называла не себя, а свою маму, Татьяну Николаевну, которая уже третий месяц находилась у своей подруги в Крыму и которая в Купере души не чаяла. — Я тоже соскучилась. Ничего, я надеюсь, она скоро вернется. В последнем письме она пишет, что очень ей нас с тобой не хватает, слышишь? Причем не столько меня, сколько тебя, судя по всем ее вопросам — что-то он ест-пьет, гуляет ли по ночам… Меня она не спрашивает, гуляю ли я по ночам и что я ем! Она налила Куперу молока и опять легла в постель в надежде уснуть. Но мысли ее, как и следовало ожидать, вернулись к фотографии, все детали которой она уже знала наизусть. «Что же там такое в этой фотографии, — в который раз спрашивала себя Екатерина, — что? Семья толстяков? Вряд ли. То есть, может, и они, но мы оставим их на потом. Моя женская интуиция при взгляде на них молчит, а если и говорит, то совсем не то». Вспомнив о женской интуиции, Екатерина вспомнила также о следователе Леониде Максимовиче и почувствовала угрызения совести. «Еще чуть-чуть поиграю и пойду сдаваться! — пообещала она себе. — Так, что еще? Меня интересует машина, синяя иномарка. Номер виден неотчетливо, но если увеличить изображение… Как?» Екатерина вскочила с постели и босиком бросилась в соседнюю комнату к телефону. Купер, мирно умывавшийся, сидя на ковре, с испуганным «Мр-р-р!» взлетел на книжный шкаф. Услышав знакомое хрипловатое «алле» через «е», Екатерина закричала: — Галка, ты? Голос какой-то не твой! — Здрасьте, — послышалось в ответ, — неужели Катька? Ну, мать, ты даешь! Ты б еще лет десять не звонила… Голос не мой! А какой может быть голос у нормального человека, женщины, можно сказать, которого, то есть которую, будят в пять утра? А как я выглядываю, ты хоть помнишь? — Помню, помню… Уже восемь! Почти. Кто рано встает, тому Бог дает! — Короче, чего надо? — Деловая ты стала! — Катька, чучело, ни за что не поверю, что ты звонишь просто так об такое время суток! Ты у нас деловая, капиталистка, время — деньги, не то, что мы. А мы, что ж, мы, как все, крутимся, друзей не забываем. Ну? — Баранки гну! Задушевный бесконечный треп ни о чем и обо всем, полузабытый школьный сленг, всякие смешные словечки, придуманные ими самими, тайны, известные только им двоим, хохот по малейшему поводу и без и полное доверие, когда веришь другу больше, чем себе, — вот что связывало этих двух девочек, а теперь вполне взрослых женщин, на протяжении полутора десятка лет. Галка, некрасивый, веснушчатый, коренастый подросток, с фигурой, похожей на обрубок, бойкая и драчливая, как мальчик, вошла, вернее, ворвалась в жизнь Екатерины, когда той было лет двенадцать. Однажды вечером она позвонила в дверь их квартиры, в слезах и соплях, и, рыдая, бросилась на шею Татьяне Николаевне к немалому удивлению последней. Они долго говорили в спальне за закрытой дверью, а Екатерина, сгорая от любопытства и ужаса, не шелохнувшись, просидела все это время в гостиной на диване. Девочки никогда не дружили из-за разницы в возрасте, характере и, возможно, в социальном положении. Татьяна Николаевна заведовала городской больницей, а Галкин отец работал мастером в доках, мама же ее не работала вообще и сидела дома, обшивая всю улицу. Она была старательная рукодельница, но никудышный дизайнер, а потому платья, жакеты и блузки, которые она создавала, поражали тщательностью отделки и убогим внешним видом. Клиентурой ее были в основном пенсионерки и сельские женщины, переселившиеся в город. Тетя Настя, так ее звали, была странным существом, Спящей красавицей, в силу своего полного отсутствия в нашей реальности и пребывания неизвестно где, где-то в другом измерении, мысленно, разумеется. Руки ее постоянно что-то производили — готовили, шили, вязали, убирали, делая то, что не требовало интеллектуальных усилий, а лицо поражало незнакомого человека абсолютно потусторонним выражением, рассеянной мягкой улыбкой и неузнающим взглядом. Нет, нет, не подумайте, что у нее были проблемы с психикой, вовсе нет, она была вполне нормальной женщиной. Ее чувство осознанности окружающей реальности напоминало человека, которого трудно застать дома. Трудно, но не невозможно. Над ее рассеянностью подсмеивались, рассказывали анекдоты, вроде того, что кто-то однажды видел ее в проливной дождь с нераскрытым зонтиком над головой. Отец Галки был тоже необычной личностью, но совсем другого плана. Скандальный, вздорный тип, всюду сующий свой нос — честь и совесть двора! Идеалист, пожалуй, в своем роде. Он делал занудные замечания всем, кто попадался ему на глаза — нянькам с младенцами, детям, бегающим там, где не положено, владельцам автомобилей, — учил всех, как должно быть, как надо, чтобы было, в силу своего довольно убогого представления о морали, общественном порядке и правилах поведения. Особенно доставалось «подросткам и молодежи» (с ударением на первых слогах), у которых все было очень плохо — и одежда, и манеры, и внешний вид. Екатерина всегда думала, что так эти слова произносят исключительно сатирики и юмористы с эстрады для потехи честного народа, но оказалось, что не они одни. А неутомимые подростки, дикари-охотники уже в силу своего возраста, всегда готовые загнать зверя, сцепиться с врагом-взрослым, ввязаться в драку ради драки, не важно из-за чего, обходили его «десятой дорогой» (еще одно из любимых бабушкиных выражений), возможно, отчасти из-за Галки, которая была душой дворового общества, той самой девчонкой, с которой хорошим девочкам не разрешают водиться. Этому типу посчастливилось найти единственную женщину, которая, связав с ним свою жизнь, не считала себя обездоленной. Его полуграмотные, дремучие лекции на темы падения нравов она выслушивала молча, занимаясь своим делом — шитьем или вязанием, иногда кивая в знак согласия. Вернее, она просто не слышала мужа, как всегда, думая неизвестно о чем. А кивала она вовсе не потому, что была согласна с ним, а Бог ее знает, почему, может, петли считала. Большего от нее и не требовалось! Галка, в свою очередь, также пропускала мимо ушей наставления отца. Да и виделись они не часто — графики их деятельности не совпадали. «Честь и совесть» работал по сменам, а у Галки всегда находился повод сбежать в случае нужды, ссылаясь на дополнительные занятия. К чести Семена Гавриловича, образование было для него чем-то вроде священной коровы, и слова «дополнительные занятия» действовали безотказно, не вызывая никаких вопросов, а только умиленное «Учись, детка!». Как многие идеалисты, абсолютно не знающие человеческой натуры, он верил тому, что видел, и обмануть его было парой пустяков. И надо же было такому случиться именно с Галкой! «Папа меня убьет!» — рыдала она, умоляя Татьяну Николаевну «устроить ее на аборт». Последовали долгие уговоры не спешить и подумать, ведь ничего страшного не произошло, сейчас не Средние века, операция эта опасна не только для здоровья, но и из-за возможного бесплодия в будущем. «Ты же любишь детей?» — спрашивала Татьяна Николаевна. Обалдевшая от слез Галка, которая уже и сама не знала, чего хочет, неуверенно кивала, что любит. Татьяна Николаевна спустилась на второй этаж в Галкину квартиру на переговоры. Известие вывело тетю Настю из транса и, кажется, обрадовало. Она сказала, что ребенка они, конечно, оставят и она сию минуту начинает вязать ему приданое. На вопрос о возможной реакции мужа она сказала: «Ну что вы, какой скандал? Сеня обожает Галочку, он будет рад!» Самым удивительным было то, что она не ошиблась. Семен Гаврилович, конечно, пошумел для вида, но быстро успокоился и вошел в роль будущего деда, заставляя Галку есть побольше фруктов, так как мальчику нужны витамины. Он был уверен, что у него будет внук и наследник, мужчина, которого он будет учить житейским премудростям, брать с собой на рыбалку и обсуждать всякие мужские дела. В положенное время Галка родила мальчика Павлика. Татьяна Николаевна стала его крестной, кто ж еще? Екатерина помнит, как Галка впервые вышла с Павликом во двор. Мальчик спал в коляске, а Галка, важная, похорошевшая, подробно рассказывала, как прошли роды, сколько Павлик весил, сколько набрал сейчас, как он ест, спит и какой он умный — уже узнает деда! Как увидит — сразу в рев! Удивительно, что Галка и Екатерина подружились, такие разные, с таким разным житейским опытом, одна — опытная и разбитная, другая — несмелая и «домашняя». Старая затрепанная поговорка о сходящихся противоположностях опять подтвердила свою истинность. Но с другой стороны, с кем же еще Галке было дружить? С девочками ей всегда было неинтересно, «бабские» разговоры ее не привлекали в силу того, что женственностью, которую девочки осознают лет с десяти, она не обладала. Парадоксально, что эта история приключилась именно с ней, а не с девочкой, полностью осознавшей свою женскую притягательность для мальчиков. Но что случилось, то случилось! А после родов интерес ко всем друзьям-мальчишкам испарился, и она осталась одна. А тут Катюша, такая наивная и добрая! Это была не дружба, а наваждение. Они не могли дня прожить друг без друга и жили практически на два дома — то у Галки, когда Семен Гаврилович был на работе, то у Екатерины, когда он был дома. В отличие от Екатерины у Галки был замечательный неунывающий характер. Она твердо стояла на земле, никогда не жаловалась, ничего ни от кого не ожидала и рассчитывала только на себя. Родив Павлика, она перешла в вечернюю школу, затем выскочила замуж, развелась, закончила радиотехнический техникум, так как имела склонность к точным наукам, снова вышла замуж за мальчика девятнадцати лет с ангельской внешностью по имени Вениамин. Родила близнецов — Лисочку и Славика. Екатерина тогда училась в институте, и они почти перестали видеться. Но однажды, в критическую для себя минуту, Екатерина разыскала Галку через тетю Настю и примчалась припасть к ее широкой груди. Галка у себя на радиозаводе получила четырехкомнатную квартиру, и они только переселились. Беспорядок был страшный — всюду узлы, коробки, старые газеты. Беспорядок и бедность. Галка, толстая, растрепанная, в замызганном халате, обрадовалась подруге. Некрасивое лицо даже похорошело от переполнявших ее чувств. — Катька, вот не ожидала! Я думала, ты меня совсем забыла! Загордилась! Конечно, я понимаю… В комнате не было ни стола, ни стульев. Они уселись прямо на постель — старый матрас, стоящий на кирпичах. Галка принесла чашки с чаем. — Вообще-то можно на кухне, — сказала она, — но там еще хуже! Удивительно, но она совсем не стеснялась бедлама, царившего у нее в квартире. Лисочка и Славик, ласково-бесцеремонные, хорошенькие, в Вениамина, чумазые, как цыганчата, набросились на гостью и мигом распотрошили коробку конфет, которую та принесла. Тут же прыгал черный веселый щенок с широкой дельфиньей мордой. Компания подобралась радостная, шумная и нахальная. Появился Павлик, очень серьезный, и вежливо поздоровался. Сказал, что ему нужно в школу, у них дополнительные занятия. — Знаем мы эти дополнительные занятия! — засмеялась Галка. — Ну, мама! — сказал с укоризной Павлик, покосившись на гостью, вежливо попрощался и ушел. — Видала? — спросила Галка. — Самый приличный из всей семьи, не то что эти злыдни. — Она кивнула на злыдней, примеряющих пальто и шляпу Екатерины. Пушистый шарф красовался на шее у собаки. — Хотя и зануда, и в кого он только такой? — добавила она, рассеянно созерцая действо, развернувшееся у нее перед глазами, чем напомнила Екатерине свою мать. — А ты как? — спохватилась Галка. — Выглядишь шикарно, пахнешь — с ума сойти! Французские? — Французские, отец Эрика подарил. — Везет же некоторым, а мой свекор меня и знать не хочет, не говоря уже о свекрухе. Хотя, грех жаловаться, помогают и внуков любят, балованные, правда, говорят! Екатерина почувствовала неловкость. Она со своими дурацкими проблемами и французскими духами была здесь чужая. Она сидела, не зная, что сказать и как, не обидя Галку, подняться и уйти. Они уже давно не дети, у них разные судьбы, и понять друг друга им будет трудно. Паузу прервала Галка, хлопнув Екатерину по спине и сказав: — Ну чего ты, Катюха, расслабься! Не рохай! Будь как дома! И от того, как она сказала это, небрежно-дружелюбно, чуть насмешливо, все понимая, Екатерина вдруг разрыдалась. Она громко всхлипывала, захлебывалась и слегка даже подвывала, всласть, самозабвенно, с облегчением, почти с радостью, вцепившись в потрепанный Галкин халат и приникнув к ее спасительному плечу. А та, обняв и тихонько покачивая Екатерину, как малого ребенка, приговаривала: «Ну-ну, давай-давай, самовыражайся, изливайся, поплачь, сразу легче станет!» Оробевшая троица, оставив Екатеринины вещи, подошла поближе, полная любопытства и сочувствия. Первым не выдержал щенок с дельфиньей головой. У него было маленькое сердце и большая собачья душа. Он задрал морду кверху и завыл в унисон с рыданиями Екатерины. Затем вступили близнецы, завопив, как будто их резали. Екатерина, оторвавшись от Галки, с удивлением посмотрела на ревущую компанию, перевела взгляд на подругу, и они обе, словно по команде, захохотали. Они хохотали, забыв обо всем на свете, как когда-то в далеком детстве, переводя дыхание и начиная снова, до слез, до икотки, до полного изнеможения. — Ну вот, а ты говоришь! — с трудом выговорила Галка, вытирая слезы. — Что? — не поняла Екатерина, и они закатились снова. Близнецы вторили им радостными воплями, щенок лаял и носился по комнате. — Теперь давай, — потребовала Галка, когда, отсмеявшись, опустошенные, как будто пьяные, они сидели, бессмысленно глядя друг на друга.