Глава 5 ДРУГ СЕРДЕЧНЫЙ, ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ Взволнованная событиями дня, Екатерина долго ворочалась, раздумывая, что же делать дальше. Потом мысли ее стали путаться и она, словно в теплую воду, стала погружаться в первый сон. Резкий звонок в дверь вытолкнул ее наружу. На часах — половина первого. Может, приснилось? Она замерла, ожидая повторения. Нет, не приснилось. Звонок раздался еще раз. На этот раз дважды. Два резких, нетерпеливых звука. «Совсем с ума сошел!» Екатерина набросила халатик и пошла в прихожую, прислушиваясь к своим чувствам и пытаясь определить, рада она или нет. Она знала, кто это. Взглянула мельком в зеркало. Не спрашивая «Кто там?», отперла дверь. И удивилась, не почувствовав ни волнения, ни радости, ни трепета, а только легкий укол в сердце, скорее по привычке, увидев знакомую высокую, чуть сутуловатую, фигуру Юрия Алексеевича Югжеева. — Не прогонишь? — спросил Юрий Алексеевич без вопросительной интонации тонким невыразительным голосом. Екатерина испытала мгновенный приступ раздражения от звука его голоса, довольно неприятного, неумения извиниться за поздний визит или просто сказать что-нибудь хорошее, что примирило бы ее с его появлением среди ночи. — Прошу. — Она посторонилась, уступая ему дорогу. Гость снял длинный, до пят, белый плащ на меховой подкладке, размотал толстый вязаный шарф, тоже белый, аккуратно повесил то и другое на вешалку и проследовал в комнату. «Катерина, — сказала она себе, — ты почему не трепещешь, ведь пришел мужчина твоей мечты. Он что, тебя больше не волнует?» Трудно было назвать чувства, которые теплились в ней к этому человеку, равно как и определить, существовали ли они вообще. Некоторое волнение, пожалуй, присутствовало. Чуть-чуть. За годы знакомства она привыкла думать о нем, тосковать, когда он исчезал надолго, испытывать облегчение, радость и некоторую даже гордость — все-таки вернулся, — когда он появлялся опять. Потом к ее чувствам прибавились скука и раздражение. Своих мироощущений Юрий Алексеевич не менял, а потому был всегда недоволен. Он приходил и уходил из ее жизни, не здороваясь и не прощаясь. Просто исчезал на полгода, а потом появлялся снова, звонил, говорил: «Привет, как жизнь?», приглашал в кино, театр или просто погулять. А она стеснялась спросить, где он пропадал. Он как-то сказал ей, что она не похожа на других. Сказал в своей обычной высокомерной манере, обычным невыразительным голосом. Она была до того не избалована его комплиментами, что расценила его слова чуть ли не как признание в любви. «Ты не похожа на других, в тебе есть аристократизм духа», — сказал Юрий Алексеевич. Слова эти звучали музыкой в ее ушах. Как можно было спрашивать «Где ты был?» после этих слов. Аристократки духа не задают подобных вопросов. — Как жизнь, Катюша? — спрашивал между тем Юрий Алексеевич, усаживаясь, вернее, укладываясь на диван, и подсовывая под себя подушки — комфорт превыше всего. — Выглядишь бледно, работы много? «Скотина, — подумала Екатерина, почти с восхищением, — совсем не меняется». Они не виделись с весны, и она почти отвыкла от его не умеющего улыбаться лица, от голоса, замечаний по поводу ее внешнего вида, манер, лексики. Он вел себя как любимый человек, которому все можно, и как старший друг, которому тоже все можно. То есть можно вдвойне. А она была маленькой послушной девочкой, которая нуждалась в наставнике, внимала ему открыв рот, восхищалась и не помышляла о бунте или критике. Выслушивала реляции на тему о женщинах — аристократках духа, плебеях, населяющих мир и окружающих его, Юрия Алексеевича, везде — на улице, в троллейбусе и на работе. Об искусстве, которое превыше всего и помогает выжить. О поэзии и музыке, в которые можно уйти и забыть о несовершенстве мира. Вначале Екатерина, будучи впечатлительной девочкой, действительно слушала, забыв обо всем на свете. Голос его менялся, когда Юрий читал ей шекспировские сонеты. Становился теплым и задушевным. Ее глаза на звезды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И черной проволокой вьется прядь…[15] Екатерине всегда казалось, что это о ней. И было приятно, что есть нечто помимо красоты, что ценят понимающие люди. Как Юрий. Но однажды ее словно толкнули, и она проснулась. За всеми разговорами она вдруг стала слышать один мотив и один незатейливый стишок: «Я, мне, мое, я, я, я!» — «Я и Шекспир!» — «Я и Шопен!» — «Я и весь остальной мир!» Безоблачное небо их отношений стало заволакивать легкими серыми тучками скуки. Однажды у какого-то английского автора ей попалось описание героя в виде прыгающего дикаря, играющего на одной струне примитивного первобытного инструмента и выкрикивающего бесконечную песню: «Я самый-самый! Я не такой, как другие!» Она немедленно узнала в нем своего замечательного друга Юрия Алексеевича. Образ был настолько карикатурным, что запомнился именно в силу непохожести на холеного Юрия Югжеева. Смех — мощное оружие, разящее наповал. Тиран, над которым смеются, теряет власть. Но и смеющиеся также претерпевают изменения, приобретая жесткость, цинизм и опыт. Меньше всего от женщины ждут смеха. Вот и выбирайте, смеяться ли, не смеяться или смеяться внутренним неслышным смехом. Чтоб всем было спокойнее. Он сидел перед ней, двухметровый самец, некрасив, но порода присутствует — нос с горбинкой, жесткие складки от крыльев носа к уголкам крупного рта и глубокие залысины на лбу. Холодные серые глаза и квадратная челюсть. Лицо, напоминающее лошадиную морду. Мужественное лицо. Жидкие пряди бесцветных, чуть вьющихся волос на широком вороте свитера придавали ему богемный вид. Хорошей формы руки с длинными крепкими пальцами хирурга и пианиста. Прекрасно одет. Одежда всегда была его слабостью. «Свеж и благоухающ мазями», — любил он цитировать какой-то древнегреческий источник. Имея в виду, разумеется, самого себя. Екатерина часто задавала себе вопрос: почему у мужчины, так богато оснащенного природой, такой мерзкий характер? Имеет ли он понятие о том, что на свете существуют такие вещи, как великодушие, сострадание, доброта? Чего ему не хватает? Если бы он обладал внешностью под стать норову, то был бы желчным, плюгавым мужичонкой и женщины обходили бы его десятой дорогой. А так летят, наверное, как бабочки на свет. А свет ядовитый. Почему ее так тянуло к нему? Ему удалось сделать то, что было не по плечу ее сверстникам, — пробудить ее чувственность, задев воображение. Он был не такой, как все, кого она знала. А кого она знала? Взрослых зрелых мужчин в ее жизни не было. Дядя Андрей Николаевич не в счет. Он был родной, свой. И Екатерина никогда не воспринимала его как мужчину. Ей не приходило в голову, что он может, например, влюбиться, бегать на свидания, страдать от любви. Однокурсники, после нелепого и неудачного замужества, воспринимались как-то по-братски и казались детьми. Да-да, было нелепое и неудачное замужество в жизни Екатерины, которое напугало на всю оставшуюся жизнь. Самым ужасным было то, что ей вдруг стало казаться, что она не такая, как другие девочки, что она хуже, ущербней, что ей чего-то не хватает, и в том, что замужество получилось неудачным, виновата она одна. Но тут случилось то самое «вдруг», которое так любит подбрасывать шутница-судьба. В ее жизни появился Юрий Алексеевич Югжеев. Она готовилась к экзамену по английской литературе, просиживая целыми днями в городской библиотеке, обложившись толстыми томами критических реалистов девятнадцатого века и словарями. Это было, о, Господи, как же давно это было! Лет семь тому назад, пожалуй. Он сел рядом. Шуршал страницами, скрипел пером. Был погружен в работу. На нее не смотрел. Но шестое или седьмое чувство подало сигнал, что ею заинтересовались. Женщины интуитивно угадывают подобные вещи, иногда даже до того, как это произойдет на самом деле. А потом он сказал: — Извините, девушка, вы не могли бы мне помочь? Я застрял на этой строке. — Он пододвинул к ней томик стихов Блейка, открытый, разумеется, на знаменитом «Тигре». Банально и просто. Действующее безотказно в силу простоты. Плюс Блейк. Такие замечательно возвышенные интересы. Голос его был слегка высокомерен. Он смотрел ей прямо в глаза серьезно, без улыбки, не как заурядный приставала. Екатерина смутилась и покраснела. — Вот здесь мне не совсем понятно, — продолжал молодой человек, — в каждой строфе первая строчка рифмуется со второй, а третья с четвертой, но вот в самой первой строфе третья и четвертая почему-то не рифмуются[16]. Они вдвоем склонились над книгой, и Екатерина ощутила приятный запах его одеколона. Она объяснила, как нужно читать слова, чтобы получилось в рифму. — Спасибо, — сказал молодой человек, — вы мне очень помогли. — Отодвинувшись от Екатерины, он принялся резво черкать карандашом на листке бумаги, все время заглядывая в книгу и держа палец на нужной строчке. Минут через пять он подтолкнул к Екатерине плоды своих усилий — листок, на котором было написано: «“Тигр”, авторский перевод». — Вы переводчик? — спросила Екатерина, вспыхнув. — Вроде того! — серьезно ответил молодой человек. Екатерина, снова покраснев, скосила глаза на листок и прочитала следующие строчки: Тигр, о тигр горяще-рыжий В сумраке ночного леса! Чья бессмертная рука образ яркий и опасный, Саблезубый и хвостастый на картину нанесла? — Ну как? — спросил молодой человек. — Нравится? — Даже не знаю, — соврала Екатерина. Перевод ей не понравился. — Как-то непривычно. Довольно бесцеремонно. — Классика — это не догма! — назидательно произнес молодой человек. — Классическое наследие требует переосмысления в каждую новую историческую эпоху, ибо устаревает. Вы только вслушайтесь: «Образ яркий и опасный, саблезубый и хвостастый!» Экспрессия, сила, а? Глаза их снова встретились, и, к своему облегчению, Екатерина поняла, что необыкновенный молодой человек, видимо, шутит. Она улыбнулась и сказала: — А «саблезубый» в современном контексте предполагает связь времен? — Вот именно! — сказал молодой человек, глядя на нее в упор. Она не помнит, когда этот высокомерный неулыбчивый взгляд в упор стал раздражать ее. Но тогда до этого было еще очень далеко. Тогда это воспринялось как взрослость, уверенность в себе. Именно эта взрослость и притягивала ее, как магнит. Она росла без отца, робела в присутствии взрослых мужчин и смущалась, когда разговаривала с отцами подружек. Юрий был старше на пять лет. Он был взрослым молодым человеком в отличие от просто молодых людей, которые окружали ее. То есть, возбуждая любопытство, он тем не менее не пугал ее, как взрослый человек. Разумеется, из библиотеки они вышли вместе. Долго бродили по городу. Забрели в захудалый кинотеатр где-то на окраине, посмотрели «Мужчину и женщину». Фильм был «в масть», как говаривал дядя. Все в этот вечер было прекрасно и необычно! Юрий окончил медицинский институт в столице, вернулся в родной город по настоянию родителей и теперь пребывал в качестве терапевта в районной больнице. Он вскользь пожаловался на недостаток общения, серость коллег, посетовал, что уехал из Москвы, где можно было прекрасно устроиться. И подтекст был, во всяком случае, она поняла это именно так: «А вот с тобой мне хорошо!» Он не попытался прикоснуться к ней, не сказал ни единой двусмысленности, ни разу не пошутил. Они расстались около полуночи. Он не попросил номер ее телефона, не постоял у подъезда, ушел, попрощавшись как-то небрежно. Говорят, мы влюбляемся не тогда, когда встречаем подходящего человека, а когда приходит время. Более неподходящего человека для любви, чем Юрий Алексеевич Югжеев, трудно было себе представить. Но, видно, пришло ее время. Екатерина влюбилась. Мысли ее были заняты новым знакомым. Она вспоминала его лицо, голос, жесты. Его слова о том, что они в чем-то совпали, как два зубчатых колесика в старинных часах. Ах, эти слова звучали музыкой! Она несколько раз прошлась мимо больницы в надежде встретить его. Увидеть хотя бы издали. Отчаянно желая и отчаянно стесняясь этого. А он исчез. Она стала приходить в недоумение, раздумывая, что же могло случиться с ним, и предполагая самое худшее. Через две недели он как ни в чем ни бывало ожидал ее у института. Он никак не объяснил свое исчезновение, а она из гордости ни о чем не спросила. И снова они долго бродили по улицам. Разговаривали о книгах. Он был очень начитан. Те романы, которые Екатерина читала в силу необходимости, он читал ради удовольствия, сам. В оригинале. Он познакомил ее с Бетховеном, со своей любимой «Одой к радости», и рыжим братом — Вивальди. Открыл Китса, Шекспира, Джейн Остин. Он был сноб, и снобизм его проявлялся в любви к хорошей литературе, хорошей поэзии, классической музыке, литературному языку и дорогой одежде. Он был неплохим пианистом. Екатерина благодарна ему за все, что он ей дал. Но снобизм его также проявлялся в презрении к «быдлу», всему «неэлитарному», что было менее приятно. Кстати, «элитарный» было его любимым словцом. Как-то он обмолвился о своей подруге, замужней женщине намного его старше. Екатерине даже в голову не пришло ревновать из-за величия и необычности их отношений. Ревность в их мире, как ей казалось, была чем-то неприличным. Так и тянулись эти отношения. Юрий был как кот, гуляющий сам по себе. Приходил и уходил. Ничего не объяснял. Исчезал по-английски. Появлялся спустя месяц-другой. Снова исчезал. Никогда не рассказывал о себе. Так, самую малость. Отец, кажется, был военным. Свою профессию Юрий не любил. Не желал лечить плебеев. Екатерину он тоже никогда ни о чем не спрашивал. Не интересовался или держал дистанцию. И странное дело, ее это не задевало. Все, что он делал, было правильно, считала она, хоть и необычно. Как-то во время прогулок они наткнулись на сокурсников Екатерины. «Катюха, привет! — завопил один из молодых людей. — Ты слиняла, а какой прикол был на последней паре!» Юрий высокомерно молчал до первой попавшейся автобусной остановки, где, холодно попрощавшись, оставил ее одну, сказав напоследок: «Не люблю быдло». Было довольно поздно, и она почувствовала себя неуютно. Улица была пустынной. Автобуса долго не было. Впервые Екатерина обиделась на замечательного Юрия Алексеевича. Если бы он появился на другой день или через неделю, она бы нашла в себе силы сказать ему все, что думала о его неприличном поступке. Но он исчез на два долгих месяца. Появился снова теплым апрельским вечером. — Как жизнь, Катюша? — услышала она знакомый голос и задохнулась от радостного волнения. — Прекрасно! Как ты? — Никак. — Ему было неуютно, неинтересно, скучно, как всегда, впрочем. Они снова бродили по городу, не сговариваясь, сворачивая на знакомые улицы. Деревья были покрыты зеленым пушком. В воздухе витал легкий горьковатый запах дыма. Горожане чистили сады и улицы от прошлогодних листьев, устраивая многочисленные костры. Юрий раздражал и притягивал ее одновременно. Удивителен механизм приязни! Знаешь, что человек неприятный, плохой, неподходящий, а вот тянет к нему, и ничего тут не поделаешь! Химия? Эти вялотекущие отношения продолжались до самого окончания института, вернее, до отъезда Екатерины в Терновку, куда она уехала по распределению. Она пробыла там год. Весь год ее преследовала мысль о бессмысленности ее существования. В селе часто не было света. Жгли свечи. Ученики испытывали сложности с родным языком. Как, впрочем, и учителя, которые были заняты огородами, скотиной, базаром. Иначе не выжить. Английский воспринимался как ненужная роскошь. Конечно, она вспоминала о Юрии. Но образ его становился все более расплывчатым и нереальным. В этой жизни ему места не было. Впрочем, а где же было его место? И было ли вообще? Его эстетство и высокомерие казались ей теперь искусственными и просто глупыми. «Тебя бы сюда пожить, — думала Екатерина, — увидеть, как борется за выживание это самое быдло, которое ты так презираешь. И умудряется сохранить при этом человеческое достоинство и доброту». Как-то во время урока, заняв детей самостоятельным переводом, Екатерина подошла к окну. Стоял ранний октябрь. Листья на деревьях еще держались, радуя глаз глубокими сочными красками. Одуряюще пахло вялой травой, землей, далеким дымом. Запах этот будил сожаления и грусть: «Еще один год уходит». В это время на площадь перед школой въехал длинный черный автомобиль. Объехав полыхающую поздними георгинами клумбу, он остановился у школьного крыльца. Открылась дверца, и из автомобильного нутра выбрался Юрий Алексеевич Югжеев, собственной персоной. Екатерину обдало жаром. Вот уж кого она не ожидала здесь увидеть! Как он сюда попал? Он — в селе? Добрался по сельской дороге, годящейся только для трактора или танка, в своей шикарной машине! Она застыла у окна, не помышляя выйти или окликнуть Юрия. Дети, почувствовав ее замешательство, повскакивали со своих мест, пытаясь рассмотреть за окном то, что увидела учительница. Юрий услышал их голоса, поднял голову и увидел Екатерину. За радость, озарившую его лицо, «физиономию», как говорил он, она простила ему многое. — Здравствуй, Катюша, — сказал он, о, чудо, улыбаясь, — как жизнь? Ты можешь выйти? — Могу, — ответила она, смутившись и покраснев, как сельская барышня. Ученики, разумеется, выскочили первыми и, галдя, облепили необыкновенную машину. Черно-лакированная, длинная, приземистая, с большими круглыми фарами, напоминающими фонари, она была из другой жизни. Из той, где прекрасные беззаботные женщины, смеясь, пьют шампанское, а мужчины бросают к их ногам состояния. На капоте, в сине-черно-белой лакированной кокарде, сияли крупные буквы «BMW». — Довоенная модель, — небрежно сказал Юрий, — подлинная, а не ретро, антик, единственная в своем роде. — Какая прелесть! — восхитилась Екатерина. — Это сколько же ей? — Около шестидесяти, я думаю, не меньше. Старушка уже. Садись, Катюша, эх, прокатимся! Он оставался с ней три долгих безмятежных дня. Три дня прогулок по полям, разговоров, поездок на необыкновенном автомобиле. Как-то они жгли костер посреди убранного картофельного поля и пекли подобранную тут же картошку. Сухая картофельная ботва, сгорая, оглушительно трещала и выпускала снопы искр. Они молча смотрели на огонь, поддавшись его первобытной магии. Юрий выкатил прутиком большую картофелину, почистил ее, перекидывая с одной ладони в другую, и они съели ее, словно исполняя некий важный ритуал: разделили между собой хлеб — картошка ведь тот же хлеб — и теперь связаны навеки. Долго сидели, прижавшись друг к другу. Было очень тихо. Костер догорал, уступая место холодной осенней ночи. Воздух был пронзительно свеж и прозрачен. Высыпали первые звезды. Екатерина чувствовала, как покой и единодушие опустились на них. А что чувствовал Юрий? Наверное, то же самое. А может, и нет. Никто никогда этого не узнает. «Чужая душа — потемки», — любила повторять бабушка.