— Да, такая мысль приходила кому-то в голову, — сказал Хальцен. — Похоже, все отметки либо стерли, либо скололи стамеской. Грейтхаус подошел ближе, встал рядом с Мэтью и тихо — для него это был почти шепот — спросил: — Она нас слышит? — О да, прекрасно слышит! Но, увы, почти не говорит. Лишь изредка отвечает на вопросы — «да» или «нет» — и порой выдает какие-то непостижимые для нас с Кертисом фразы. Мэтью заметил, что женщина слегка наклонила голову влево, будто прислушиваясь к разговору, однако смотрела она так же бесстрастно и по-прежнему не шевелилась. Рассудив, что от Хадсона Грейтхауса толку нет — очевидно, присутствие душевнобольных начисто лишало его дара речи, — Мэтью решил взять беседу на себя. — Нам хотелось бы все-таки услышать историю целиком. Рамсенделл кивнул. С нежностью поглядев на пациентку, он начал рассказ: — Она поступила к нам в апреле девяносто восьмого… — Поступила? — тут же перебил его Мэтью. Он попал в свою стихию и прямо чувствовал, как к мозгу приливает кровь. — Как именно? — Нам ее привезли, — уточнил Рамсенделл и тут же добавил, угадав следующий вопрос: — Адвокат из Филадельфии по имени Икабод Примм, у него контора на Маркет-стрит. Сперва он нам написал, потом приехал лично, дабы удостовериться, что его клиент будет доволен. — Погодите. — Грейтхаус совершенно растерялся. — Его клиент? Вы же сказали, что не знаете, кто она такая. — Мы этого не знаем. — Судя по недовольному лицу Хальцена, он был невысокого мнения об умственных способностях Грейтхауса. — Я пытаюсь вам объяснить… — Так говорите, пожалуйста, прямо, — отчеканил Мэтью. — Как это может быть, что женщина прибыла к вам без имени, однако ее представлял адвокат? — Мистер Примм, — пояснил Рамсенделл, — называл ее исключительно «мадам» и «леди», если вообще с ней заговаривал. А это, поверьте, случалось нечасто, ведь ее состояние отнюдь не располагало к беседам — вы это сами прекрасно видите. В письмах адвокат упоминал лишь некоего безымянного «клиента». Нам ежегодно платят деньги — весьма круглую сумму, должен сказать, — за ее содержание, требующее особых условий: вдали от остальных пациентов, среди привычных вещей, которые напоминают ей… как бы лучше выразиться… о прежней жизни. Мадам ни разу никто не навещал, но каждый год шестнадцатого апреля сюда приезжает человек с деньгами от мистера Примма. В первый же день ее пребывания в нашем учреждении, то есть четыре года назад, он настрого запретил нам даже пытаться установить личность мадам, иначе ее тут же заберут. Клиент дал ему право представлять все ее интересы. Вот как вышло, что мы подписали договор о приеме пациента на столь странных условиях. — Клиент… — повторил Грейтхаус с некоторым отвращением в голосе. — Должно быть, это какой-нибудь молодой хлыщ, который женился на старухе, а потом упрятал ее в сумасшедший дом, когда она спятила. Отобрал у нее все состояние и даже кольцо обручальное снял! — Мы отмели эту версию. — Хальцен вновь раскурил трубку и стоял теперь у окна в сад. — Вам следует понимать, мистер Грейтхаус, что у нас экспериментальное учреждение. Мы полагаем, что людям с душевными расстройствами можно помочь, а некоторых из них вернуть в общество. Вот для чего нужны четыре комнаты в этом доме: чтобы держать здесь пациентов, которые быстрее поправятся в привычной обстановке, нежели в больничных стенах. По крайней мере, мы на это надеялись, когда начинали свое дело. — Содержание в такой палате, как я уже сказал, стоит больших денег, — продолжал Рамсенделл. — Вряд ли человек, которому надо «упрятать» родственника в сумасшедший дом, стал бы тратиться на наши услуги и привез бы сюда всю эту мебель. Нет, мы полагаем, что клиент мистера Примма глубоко озабочен состоянием и благополучием мадам. Видимо, Примм сперва побывал у квакеров, думал найти там такие же условия, а те направили его к нам. — В настоящий момент эта леди — единственная пациентка в доме? — осведомился Мэтью. — Нет, в первой палате живет еще одна пожилая женщина. Увы, она прикована к постели. Однако ее имя и обстоятельства ее жизни нам известны, к ней часто приезжают сын и две дочери. Мы с гордостью можем сказать, что частично вернули ей дар речи. — Ерунда какая-то, — заявил Грейтхаус на тон громче, чем следовало, — зачем вы вообще пытаетесь что-то узнать об этой даме, если… — Он умолк, ибо вышеупомянутая дама издала тишайший вздох, а ее губы вновь пришли в движение; Мэтью заметил, как она проводила взглядом пролетевшую мимо окна голубую сойку. Грейтхаус вновь заговорил — на сей раз тихо и осторожно, будто ступая по яйцам: — Если мистер Примм настрого запретил вам это делать? — Скажу совсем просто, — ответил Рамсенделл. — Мы — не шлюхи. — А! — Грейтхаус нервно хохотнул. — Да вроде никто вас в этом не обвинял. — Видите ли, мы — врачи. Профессиональные целители душ. За четыре года, что мадам провела у нас, ее состояние ничуть не изменилось. Мы с Кертисом полагаем, что, зная обстоятельства ее жизни, мы сможем… — он на мгновение умолк, подбирая слова, — помочь ей выбраться из скорлупы, в которой она спряталась от окружающего мира. Вероятно, разум ее таким образом защищается от некоего страшного потрясения, которое ей довелось пережить. — Рамсенделл убедился, что Грейтхаус и Мэтью понимают диагноз. — Да, мы с радостью принимали деньги от мистера Примма и находили им достойное применение в больнице. Да, мы подписали документ, оговаривающий условия ее пребывания в нашем учреждении. Но это было четыре года назад! Мы обратились к вам, господа, потому что хотим установить личность мадам и узнать ее историю, не привлекая к этому мистера Примма. Мэтью и Грейтхаус переглянулись. В их глазах читался один вопрос: возможно ли это? — Есть еще одно обстоятельство, которое может показаться вам интересным. — Рамсенделл подошел к столику, на котором лежала «Уховертка», взял ее в руки и продемонстрировал гостям. — Как я уже говорил, мадам любит, когда ей читают вслух. Иногда во время чтения Библии и других книг она кивает или издает тихие звуки, которые я принимаю за одобрение. В пятницу вечером после ужина я зачитывал ей статью из этой газеты. И впервые за четыре года она повторила слово, которое я произнес. — Слово? Какое? — спросил Грейтхаус. — Фамилию, если точнее. — Рамсенделл указал пальцем на заголовок. — Деверик. Мэтью не издал ни звука. — Я прочел статью еще раз, но никакого отклика не получил, — добавил врач. — Вернее, словесного отклика не последовало, но в свете ламп я видел, что мадам плачет. Вы когда-нибудь видели человека, рыдающего совершенно без звука, с тем же выражением лица, какое он носит каждый день и каждый час своей жизни? Однако по щекам ее текли слезы. Знакомая фамилия вызвала в нашей пациентке эмоциональный отклик, и это поистине удивительно, ведь за все четыре года пребывания здесь она ни разу не проявила никаких эмоций! Мэтью все смотрел на профиль таинственной Королевы. Она была совершенно неподвижна, даже губы больше не выдавали тайной жизни ее разума. — Потом я еще несколько раз читал ей статью — все впустую. Произносил фамилию — она лишь вздыхала или ерзала на месте. Ваше объявление натолкнуло меня на мысль, что вы можете помочь — ведь это, несомненно, проблема, требующая решения. Мы с Кертисом все обсудили, в субботу я поехал в Нью-Йорк, оставил письмо и вчера вернулся в больницу. — Одна-единственная фамилия еще ни о чем не говорит, — фыркнул Грейтхаус. — Я, конечно, не эксперт, но, если у вашей дамы с головой не в порядке, какое значение может иметь ее реакция на чью-то фамилию? — Видите ли, она сделала над собой усилие. — Оранжевый отсвет упал на лицо Хальцена, когда он в очередной раз поднес к трубке спичку. — И слезы — это ведь доказательство, что фамилию она слышит не впервые и по-своему, как может, пытается нам что-то сказать. Грейтхаус, похоже, начал понемногу приходить в себя. — При всем уважении — если такими доказательствами набивать матрасы, спать придется на голом полу. Мэтью решил прервать разгорающийся спор одним простым действием: он опустился на колени перед женщиной и, глядя на ее профиль — по-прежнему недвижный, словно портрет, — тихо произнес: — Пеннфорд Деверик. Неужто она моргнула? Неужто слегка поджала губы — и морщины в уголках губ стали чуть глубже? — Пеннфорд Деверик, — повторил Мэтью. Врачи и Хадсон Грейтхаус молча наблюдали за происходящим. Мадам, казалось, ничуть не изменилась в лице, однако… кажется, левая рука ее чуть крепче стиснула подлокотник кресла? Мэтью наклонился ближе и сказал: — Пеннфорд Деверик умер. Внезапно и плавно Королева повернула голову, и Мэтью осознал, что смотрит ей прямо в лицо. От неожиданности он охнул и едва не опрокинулся назад, но в последний миг все же сумел устоять на ногах. — Молодой человек, — сказала она ясным и властным голосом. Выражение лица ее при этом ничуть не изменилось, она будто по-прежнему разглядывала светлячков за окном, однако в тоне явственно слышалось раздражение. — Прибыл ли ответ короля? — Ответ… короля? — Да. Говорите. Мэтью вопросительно взглянул на врачей, но те не поспешили прийти ему на выручку. Хальцен молча курил трубку. Мэтью пришло в голову, что они уже слышали этот вопрос. — Нет, мадам, ответа пока нет, — робко ответил он. — Когда прибудет — сразу же мне доложите, — сказала женщина и вновь обратила лицо к окну. Мэтью сразу почувствовал, как она отдаляется, хотя расстояние между ними оставалось прежним. Прошло еще несколько секунд — и между ними уже лежала пропасть. — Вот почему ее прозвали Королевой, — заметил Рамсенделл. — Она задает этот вопрос несколько раз в неделю. Однажды она спросила об этом Чарльза, а тот рассказал остальным. Мэтью решил, что должен попытаться еще раз. — Мадам, о чем вы спрашивали короля? Никакого ответа или отклика не последовало. Мэтью встал. Он по-прежнему сосредоточенно разглядывал ее лицо, которое теперь напоминало лицо статуи. — А вы когда-нибудь говорили ей, что ответ пришел? — Говорил, — ответил Хальцен. — В качестве эксперимента. Она как будто ждала от меня еще какого-то действия. Когда я ничего не сделал, она быстро утратила интерес и вернулась в мир своих грез. — Мир грез, тоже мне… — пробормотал Грейтхаус себе под нос. Мэтью вдруг почувствовал, что, пока он наблюдает за Королевой Бедлама, за ним столь же внимательно наблюдают еще четыре лица. Он поднял голову, и его взгляд внезапно упал на предметы, висевшие на противоположной стене — у другого окна. Во рту моментально пересохло. — Что это? — сдавленно спросил он. — Ах это? — Рамсенделл махнул рукой на стену. — Ее маски. Мэтью уже шел мимо кресла, мимо Грейтхауса и врачей к стене с четырьмя масками. Сразу он их не заметил, поскольку все внимание сосредоточил на Королеве. Две маски были просто белые, одна красная с черными ромбами на щеках, а четвертая — черная с красными ромбами вокруг глаз. — Их привезли вместе с остальными вещами, — пояснил Рамсенделл. — Кажется, они итальянские. — Несомненно, — пробормотал Мэтью, вспомнив слова Эштона Маккаггерса: итальянские мастера расписывали карнавальные маски традиционными ромбами или треугольниками вокруг глаз. В частности, так украшали маски арлекинов из… — Венеции, — вслух произнес Мэтью и оглянулся на картину в голубых тонах с изображением города на воде. — Возможно, она когда-то там побывала. — Он говорил это главным образом самому себе. Сперва он посмотрел на маски, затем перевел взгляд на Королеву и, наконец, на «Уховертку», которую Рамсенделл все еще сжимал в руке. Таким образом Мэтью определял — с точностью землемерного компаса — углы и связи между объектами, только не физические, а смысловые. Спокойное и бесстрастное лицо Королевы, маски на стене, газета — взгляд его перескакивал с одного на другое и обратно. От Деверика к маскам. Или от Деверика — к Масочнику? — В чем дело? — спросил Грейтхаус, словно ощутив завихрения воздуха вокруг Мэтью. Тот провел пальцем по красным ромбам вокруг глазных отверстий черной маски. Да, ромбы эти были очень — как две капли воды? — похожи на порезы, что оставлял на лицах своих жертв Масочник. Мэтью вновь обернулся, чтобы взглянуть на Королеву и прояснить наметившуюся в голове мысль.