— Других у меня нет, придется так ходить. — Спиртным, что ль, залил? — щурясь, спросила прачка. — По кабакам ночью шатался? — И залил, и шатался, ваша правда. — То-то чую, табаком разит. Джентльменские привычки, чтоб меня! Только успевай за вами, мужиками, мыть да стирать. Ладно, к понедельнику будет готово. Край ко вторнику, если не поспею. Слушай. — Она поманила его указательным пальцем. — Ты моего Мармадьюка, часом, не видал? — Мистера Григсби? Видал. «Моего Мармадьюка» — ха! Знать, печатник сюда не только посплетничать ходит. — Коли еще увидишь, передай, что мне достоверный источник сообщил: вчера одной знатной даме с Голден-Хилла доставили из Амстердама серебряный сервиз. Когда ее супругу выставили счет, он поднял страшный ор, гремел почище любой пушки. Ну, жена тоже в долгу не осталась. Ссору закатили знатную — хай летел аж до Лонг-Айленда. Чуть из дома не вышвырнули, вот что было! — Кого? Жену? — Да нет, мужа! Всем известно, что Принцесса держит под каблуком этого… ой, я из-за тебя сболтнула лишнего! Ты ничего не слышал, Мэтью! — Вы про Принцессу Лиллехорн?! — Нет-нет-нет, я ничего такого не говорила! Ну все, ступай да помни: не у всех на Золотом холме жизнь золотая! И Дюку передай, хорошо? — Хорошо, — ответил Мэтью и направился к двери. Увы, порой уйти от вдовы Шервин было не легче, чем выбраться из смоляной ямы. — Ты в каком трактире вчера побывал-то? Мэтью решил не лгать. Вдова Шервин любую ложь за версту чуяла, как ищейка — зайца. — Посидел немного в «Терновом кусте». — Господи! — Она вытаращила глаза. — Да ты никак забыл про свои небесные книжки и спустился к нам, богомерзким язычникам, на землю? — Надеюсь, одной ночи и одного пятна на сорочке мало, чтобы впасть в немилость. — Зато хватит, чтобы милость отведать! Ведь так звать новую шлюху Полли Блоссом — Грейс Хестер. Милость Господня, тоже мне[1]. Она как раз в «Терновом кусте» работает. — Вот этого я точно не мог знать. Мэтью пришло в голову, что без ведома вдовы Шервин в Нью-Йорке никто не мог ни чаю испить, ни чашку разбить, ни в горшок отлить. Ее непомерное эго, подобно лампе — нет, маяку, — притягивало все городские байки, все вести, радостные и печальные, каковые никогда не дошли бы до судей и констеблей. Лишь сейчас Мэтью осознал, какой она кладезь ценных сведений, особенно для того, кто с недавних пор промышляет «решением проблем». Кроме того, она может пригодиться и в качестве городского глашатая. — Чего это ты на меня так уставился? — спросила она, перестав на секунду перекладывать белье из одной корзины в другую. — Нет-нет, ничего, — ответил Мэтью. — Я только дивлюсь, сколько всего вы знаете про самых разных людей. Давно вы в Нью-Йорке? — Уж двадцать восемь лет минуло, как я сюда приехала. Двенадцать из них живу и работаю здесь. И горжусь каждым прожитым днем, между прочим! — Вам есть чем гордиться. — Мэтью одарил ее своей самой лучезарной улыбкой. — Я бы без вас пропал! — Полно тебе. В городе еще три прачки, выбирай, какую хошь. Только к Джейн Невилль не ходи, она тебя как липку обдерет. Грабеж это, как есть! Самое натуральное воровство, притом что мыло она варит скверное — жира жалеет. — Тут вдова Шервин умолкла. На ее лице забрезжило понимание. — А, поняла, куда ты клонишь! Хочешь что-то вызнать? Про кого? Мэтью покосился на дверь — не идет ли кто. — Ничего особенного, просто хотел услышать ваше мнение… Об Эндрю Кипперинге. — А зачем тебе? — Видел его вечером в «Терновом кусте». Они там с партнером были, с Поллардом, играли в кости. Вот как раз Поллард меня элем и облил. — Ты не сказал, зачем тебе про него знать. — Вдова теперь смотрела серьезно и решительно. — Да так, любопытство берет, — пояснил Мэтью. — Почему это адвокаты по ночам гуляют, а не спят. Вдова Шервин склонила голову набок и прищурилась: — Коли ты надумал якшаться с простыми людьми, то не советую начинать с Кипперинга. Он тебя раньше срока в могилу сведет. — Насколько я понимаю, жизнь у него насыщенная? — Бабы, карты да пьянки — вот и вся жизнь. Но это и так все знают, верно? — А вы мне расскажите, пожалуйста, такое, что никому не известно, — закинул удочку Мэтью. — Кипперинг моими услугами не пользуется. Поллард тоже. А вот Фицджеральд, тот часто заходит. Про него мне есть что рассказать, ежели тебе интересно. — Очень даже. — Фицджеральд — серьезный молодой человек, женат, двое детей у него. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если ему верить — а я верю, — то в конторе на нем почти вся работа. Вечно приходится «подчищать» за обоими партнерами, как он однажды выразился. Платят ему очень хорошо, да только они с женой из пуритан, роскошь им всякая не нужна… окромя моих услуг то есть. Из разговоров с ним у меня такая картинка сложилась: Поллард — самый честолюбивый, Фицджеральд — головастый, а Кипперинг… самоубивец. — Самоубивец? — переспросил Кипперинг. — А то! Фицджеральд мне, ясное дело, не рассказывал, зато другой надежный источник сообщил, что Кипперинг облюбовал заведение мадам Блоссом. Чуть ли не лучший клиент у них. Оно, с одной стороны, понятно, а с другой… парень-то, знать, несчастлив. Приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой — причем иногда просто спит — и уходит. Иной раз на всю ночь останется. Держит комнату в доходном доме Мэри Беловэр напротив трактира Салли Алмонд. Там у него койка да письменный стол, больше ничего нет. Да он там почти и не бывает. А сколько раз Мэри его ночью по лестнице наверх затаскивала — а то и утром! За комнату платит исправно, но уйму денег спускает в кости и карты. Рано или поздно ему это аукнется. Жену да семью заводить не хочет, хотя, Господь свидетель, у Мэри за ним целая очередь из невест выстраивалась — покуда он не начал пить без просыпу, конечно. Даже самым глупым молодухам эдакий беспутник не нужен. Вечно на бровях, деньги в карты спускает, а имя его еще чуть-чуть и выжгут на двери публичного дома. Не кажется ли вам, что такой человек только делает вид, что радуется жизни, а на самом деле торопится помереть? — По мне, о такой жизни мечтает добрая половина молодых ньюйоркцев, — заметил Мэтью. Вдова Шервин насмешливо улыбнулась: — Он, вообще-то, поумнее многих будет. Да и не так уж он молод. — Любопытно, — молвил Мэтью, а сам внутренне содрогнулся: бог знает, что прачка может порассказать про него самого, если кто спросит… — Теперь за тобой должок, — объявила она. — Должок? — Ужас, каким остолопом он делается рядом с этой женщиной!.. — Ну да. А ты думал, я задарма языком чешу? Нет уж, ты передай Дюку мою историю, а когда вернешься за выстиранным бельем, расскажешь мне что-нибудь новенькое, чего я еще не слыхала. — С первым заданием я справлюсь. А вот второе, боюсь, невыполнимо. — Что ж, за комплимент сойдет. Но с тебя еще взятка. Неси мне новости. Все, кыш, кыш! Мэтью решил не тянуть и поскорее уйти — а то как бы не пришлось пообещать прачке своего первенца. Утро стояло чудесное, на голубом небе — только легкие воздушные облачка. Воздух был напоен ароматами цветущих садов и прогретой солнцем земли. Даже запах гнилых бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо нисколько не ужаснули Мэтью, когда он на восходе солнца бросил трость Осли в воды Ист-Ривер. Затем он повернул направо, намереваясь подняться по Куин-стрит до Бродвея и двинуться на юг — прямиком в шумный и многолюдный центр города. Сегодня ему предстояло помогать судье Пауэрсу: слушалось дело драчуна Джорджа Нокса. Рука у Мэтью еще побаливала, но масло тысячелистника творило чудеса. Пожалуй, перо он все-таки удержит, и строчки гулять уже не будут. Впрочем, пройдя полквартала на запад, он вдруг приметил на другой стороне улицы белый кирпичный домик с темно-зелеными наличниками, белым забором из штакетника и двумя раскидистыми дубами, которые отбрасывали на лужайку прохладную голубую тень. На белой калитке висела небольшая табличка: «А. Вандерброкен, врач». Мэтью сбавил шаг. Секунду-другую он глядел на дом, обдумывая дальнейшие действия. На его только что подведенных часах было почти восемь тридцать. Последнее слушание по делу Джорджа Нокса начнется ровно в девять. Вроде бы судья говорил, что при необходимости умыкнет у кого-нибудь свободного секретаря, если Мэтью не сможет справляться со своими обязанностями, но нельзя же так подводить Пауэрса! Или он уже никого не подводит?.. Кажется, найти ему замену не составит труда. Тем более когда Пауэрс объявит о своем уходе, дел ему будут давать меньше. Однако Мэтью по-прежнему числится секретарем мирового судьи и должен работать, покуда бюро «Герральд» не начнет платить ему жалованье, а когда это произойдет — никто не знает. Да и вообще, по прошествии времени вся затея с работой в бюро стала казаться ему крайне сомнительной — эдакий блестящий леденец, который того и гляди растает на жарком солнце. В данном случае, впрочем, ему не давало покоя собственное любопытство. Вот перед ним дом доктора Вандерброкена и в запасе есть несколько минут… Больше не раздумывая, Мэтью пересек улицу и подошел к белой калитке. Пройдя по дорожке к дому, он уже схватился было за медный корабельный колокол у двери, когда вдруг услышал долетавшую откуда-то музыку. Играли на скрипке, мелодия была приятная, с печальными нотками, и притом играли не в доме, а за ним. На задний двор вела еще одна дорожка, тонувшая в тени раскидистого дуба, и Мэтью, недолго думая, ступил на нее. Вскоре на пути оказалась вторая калитка, высотой ему по грудь, за которой раскинулся по-летнему пышный сад: всюду декоративные кусты и цветы багряных и фиолетовых оттенков. Музыкант время от времени коверкал ноты, но в целом вполне сносно играл на своем непростом инструменте. Мэтью слушал, как мелодия то взмывает в небо, то стихает, превращаясь почти в шепот. Когда музыка ненадолго сменилась пением птиц, Мэтью осторожно постучал в калитку: — Простите, можно вас на минутку? — Кто это? — раздался голос врача. Он явно был недоволен, что его оторвали от музицирования. — Мэтью Корбетт, сэр. Можно с вами побеседовать? — Вы больны? — Нет, сэр. К счастью, нет. — Тогда уходите. Я занят. — Снова раздалась скрипичная музыка — на сей раз врач заиграл бойко, словно желая блеснуть исполнительским мастерством. — Очень приятная мелодия, сэр, — проблеял Мэтью. — Вам впору играть по вечерам в «Док-хаусе»! Скрипка умолкла. — Силы небесные! Вы еще не ушли? — Я и не знал, что вы так превосходно играете. Последовала тишина, затем скрипнул, освобождаясь, стул. Мэтью ждал. Из-за угла дома показался Артемис Вандерброкен: на нем была, кажется, та самая светло-голубая ночная сорочка, которую Мэтью заметил под его плащом в ночь убийства Деверика, а на ногах — кожаные домашние туфли. В руке он держал блестящую скрипку насыщенного цвета, словно бы выточенную из янтаря, при этом лицо у него было такое грозное, что кошка со страху запоет. В городе он славился не только своим талантом врачевателя, но и суровым нравом, не терпящим глупостей и — в данном случае — назойливости. Доктор Вандерброкен был подтянут, среднего роста, с прозрачным венчиком белых волос на почти лысой голове, острым носом и длинным подбородком, украшенным узенькой белой бородкой. Темные глаза его за круглыми стеклами очков будто светились красным, — вероятно, явление это объяснялось игрой солнечного света, отраженного скрипкой. Ему было семьдесят шесть лет, и лицо его испещряли морщины, однако держался он очень прямо и удивительно бодро для своего почтенного возраста. Впрочем, сейчас он просто хмуро глядел на Мэтью, будто хотел вышибить ему зубы. — Вы, верно, ошиблись, мистер Корбетт, — сварливо проговорил он. — Не так уж вы здоровы: что-то с ушами — раз не слышите, что я занят. Мэтью попытался выдавить улыбку, но она быстро померкла под дьявольским испепеляющим взором врача.