— Конечно доживешь! Мы пришлем тебе хорошей еды из Кара. — Еды, которую мой лорд Сэнсам отберет. — Я не желал, чтобы ее добрые усилия пропадали даром. — Отберет как пищу, не подобающую простому брату. — Тогда поехали жить в Кар! — пылко воскликнула она. — Пожалуйста! Я улыбнулся. — С радостью бы, леди, но, увы, я поклялся остаться тут. — Бедный Дерфель. Она вернулась к окну и принялась наблюдать, как копает в саду брат Маэльгвин. Вместе с ним был оставшийся в живых послушник, брат Тудвал. Второй послушник умер от лихорадки в конце зимы. Тудвал пока еще здравствовал и делил келью со святым. Святой хотел, чтобы мальчик научил его буквам, желая, вероятно, выяснить, на самом ли деле я перевожу Евангелие на язык саксов. Но парнишка, по-моему, был не очень смышлен и годился скорее для копания земли, чем для чтения. Пришло, кажется, время заиметь в Динневраке несколько настоящих ученых. Эта хилая весна снова оживила наши обычные споры о дне Пасхи, и мира у нас не будет, пока эти споры не разрешатся. — Сэнсам на самом деле поженил Артура и Гвиневеру? — перебила мои мрачные мысли Игрейна. — Да, — сказал я. — И произошло это не в настоящей большой церкви, с песнопениями, трубными звуками и дождем золотых украшений? — Это случилось на поляне у ручья, — сказал я, — при лягушачьем кваканье и под сыплющимися за бобровой плотиной золотыми ивовыми сережками. — А нас поженили в пиршественном зале, — усмехнулась Игрейна, — и дым до слез разъедал мне глаза. — Она пожала плечами. — И какую же историю ты придумал в оправдание? Я покачал головой. — Никакой. — А на провозглашении Мордреда королем, — она пристально посмотрела на меня, — меч не воткнули, а всего лишь положили на камень? Ты уверен? — Он просто лежал на нем. Клянусь, — я перекрестился, — клянусь кровью Христа, моя леди. Она пожала плечами. — Дафидд ап Груффуд переведет твою историю так, как я пожелаю, а мне хочется, чтобы меч был воткнут в камень. Мне нравится, что ты по-доброму описываешь Кунегласа. — Он и вправду был хорошим человеком, — сказал я, помня, что Кунеглас — дед мужа Игрейны. — А Кайнвин и на самом деле была красивой? — продолжала выспрашивать Игрейна. Я кивнул. — На самом деле. У нее были голубые глаза. — Голубые глаза! — Игрейна поморщилась. Она наверняка подумала о том, что голубоглазыми чаще всего бывают саксы. — А что сталось с брошью, которую она дала тебе? — Не помню, — соврал я. Брошь преспокойно лежала в моей келье, надежно спрятанная от соглядатаев Сэнсама. Святой, кого Господь безусловно превознес над всеми людьми, живущими и умершими, не позволяет нам владеть даже малыми сокровищами. Все наши вещи должны быть сданы ему на хранение. Это правило незыблемо, и я сдал Сэнсаму все, включая и Хьюэлбейн. Но, да простит меня Бог, брошь Кайнвин я оставил у себя. С годами золото стерлось до гладкости, и все же, когда я по ночам вытаскиваю брошь из тайника и разглядываю ее при лунном свете, в еле заметных линиях узора мне видится лицо Кайнвин. Иногда я дерзаю дотронуться до нее губами. Каким же стал я глупым стариком! Возможно, я позже отдам брошь Игрейне, потому что, знаю, она это оценит, но пока эта капля золота для меня как царапинка солнечного света в холодном сером сумраке. Конечно, когда Игрейна прочтет эти мои слова, она узнает, что брошь не пропала, но, коли моя королева так же добра, как я думаю о ней, она позволит мне сохранить это невинное напоминание о давней греховной жизни. — Мне не нравится Гвиневера, — сказала Игрейна. — Значит, мне не удалось убедить тебя, — вздохнул я. — По твоим словам, она рисуется жесткой и злобной женщиной, — сказала Игрейна. Некоторое время я молчал, прислушиваясь к блеянию овец за окном. — Она могла быть по-настоящему доброй, — медленно проговорил я. — Умела печального развеселить, несчастного сделать счастливым. Но у нее было отвращение ко всему привычному, обычному. В ее мире как бы не существовало калек, некрасивых или скучных вещей. Она страстно желала исключить из своей жизни все, что причиняло ей неудобства. В мире Артура, наоборот, находилось место и для уродливых, и для бедных. Он всем хотел помочь. — И мечтал весь мир превратить в Камелот, — мягко улыбнулась Игрейна. — Мы называли этот мир просто Думнонией, — жестко произнес я. — Ты пытаешься все лишить красок, принизить, Дерфель! — резко сказала Игрейна, хотя по-настоящему она никогда на меня не сердилась. — Я представляю Камелот сказочной страной, воспетой поэтами: изумрудная трава, высокие башни, нарядные дамы и благородные воины, усыпающие их следы цветами. Я хочу менестрелей и смеха! Разве не могло быть такого? — Что-то я не припомню усыпанных цветами тропинок, — усмехнулся я. — Твердо помню окровавленных воинов, выживших в смертельных схватках. Одни хромали, другие ползли, вопя от боли, третьи валялись в пыли с распоротыми животами. — Прекрати! — вскричала Игрейна. — Почему же тогда барды называют это место легендарным Камелотом? — Потому что поэты всегда были глупцами, — сказал я, — иначе разве стали бы они поэтами? — Нет, Дерфель! Все же было в Камелоте что-то необычное. Расскажи мне об этом, — потребовала Игрейна. — Необычным это место было потому, — ответил я, — что Артур дал той земле справедливость. Игрейна нахмурилась. — И это все? — Это, дитя мое, — сказал я, — намного больше того, о чем мечтали многие правители, не говоря уж о том, что они сумели сделать. Она передернула плечами, отбрасывая эту неприятную ей тему, словно плащ. — А Гвиневера была умной? — спросила она. — Очень, — сказал я. Она поигрывала крестом, который носила на шее. — Расскажи мне о Ланселоте. — Погоди. — Когда прибыл Мерлин? — забрасывала меня вопросами Игрейна. — Вскоре. — Ты боишься святого Сэнсама? — На попечении святого наши бессмертные души. Он делает то, что должен делать. — Но он и вправду упал на колени и молил о мученической смерти, перед тем как согласился обвенчать Артура с Гвиневерой? — Да. Я не смог сдержать улыбки при этом воспоминании. Игрейна засмеялась. — Я попрошу Брохваэля сделать Мышиного Короля настоящим мучеником, — вдруг сказала она. — Тогда ты, Дерфель, станешь настоятелем Динневрака. Тебе хочется этого, брат Дерфель? — Я бы не хотел, чтобы мое повествование привело к раздорам. Мир и понимание, вот к чему я стремлюсь, — насупился я. — А дальше, что же было дальше? — теребила меня Игрейна. Потом была Арморика. Заморская страна. Красивый Инис Требс, король Бан, Ланселот, Галахад и Мерлин. Бог мой, что это были за люди, какие времена, какие битвы и какое разочарование! И все это случилось в Арморике. * * * Позже, гораздо позже, оглядываясь назад, мы называли те времена дурными, но редко возвращались в разговорах к тем давним дням. Артур терпеть не мог, чтобы ему напоминал и о том отрезке его жизни, когда бешеная страсть к Гвиневере повергла Думнонию в хаос. Его помолвка с Кайнвин была похожа на брошь, скрепляющую сплетенное из паутины платье. Стоило убрать брошь, как все это хрупкое одеяние расползалось. Артур обвинял во всем себя и не любил говорить о тех ужасных годах. Тевдрик поначалу отказывался воевать на той или другой стороне. Он обвинял Артура в нарушении мира и потому позволил Горфиддиду и Гундлеусу провести свои военные отряды в Думнонию через Гвент. Саксы напирали с востока, ирландцы совершали набеги от берегов Западного моря, и, будто мало нам было этих врагов, восстал принц Кадви из Иски. Тевдрик пытался не вмешиваться, но, когда саксы Эллы подступили к его границам, думнонийцы оказались единственными друзьями, которых он мог призвать на помощь. И в конце концов он тоже был втянут в войну на стороне Артура, но к тому времени копьеносцы Повиса и Силурии уже успели воспользоваться дорогами его страны и заняли высокие холмы к северу от Инис Видрина, а когда Тевдрик стал союзником Думнонии, они захватили и Глевум. За эти годы я возмужал и уже потерял счет убитым мною и воинским кольцам, которые я выковал из их мечей. Я получил прозвище Кадарн, что означает «крепкий». Дерфель Кадарн, неудержимый в битве с разящим, как молния, мечом. Артур предлагал мне даже стать одним из его всадников, но я предпочитал твердо стоять на земле и оставался копьеносцем. Я внимательно наблюдал за Артуром и начал понимать, почему он слыл таким великим воином. Главным в нем была вовсе не храбрость, хотя в смелости ему не откажешь, но непревзойденное умение перехитрить врага. Наши армии были ужасно неуклюжими, медленными на марше и неповоротливыми при всяком изменении маршрута. Но Артур сбил небольшой отряд настоящих мужчин, которые научились быстро двигаться и легко перестраиваться. Эти воины, одни пешие, другие конные, вдруг возникали в тылу вражеских армий и нападали, когда их ждали меньше всего. Мы любили атаковать на рассвете, когда противник еще не успевал опомниться после сна или ночной попойки. Особенно нам нравилось одурачивать врага, делая вид, что отступаем, а потом ударить по незащищенному флангу. Спустя год, когда нам удалось в конце концов вытеснить армии Горфиддида и Гундлеуса из Глевума и северной части Думнонии, Артур сделал меня капитаном, и теперь уже я сам раздавал захваченное золото своим сподвижникам. А через два года мне предложили совершить обряд посвящения в воинское братство. Но пришло это предложение от Лигессака, командира охраны Норвенны, того самого предателя. Он заговорил со мной о братстве в храме Митры, где жизнь его была под защитой алтаря, и посулил мне богатство, если я, как и он, стану служить Гундлеусу. Я отказался. Благодарение Господу, я всегда оставался верен Артуру. Верным был и Саграмор. И его предложение начать служение Митре я принял. Митра — бог, которого римляне принесли на своих знаменах в Британию, и он прижился в наших краях. Митра был богом-покровителем воинов и потому на мистерии, празднества в его честь, женщин не пускали. Мое посвящение происходило поздней зимой, когда у солдат наступает свободная пора. Все должно было свершиться среди холмов. А до этого Саграмор повел меня в ущелье, такое глубокое, что даже в разгар дня лучи солнца сюда не проникали, а под ногами хрустела схваченная утренним инеем трава. Мы остановились у входа в пещеру, где Саграмор велел мне оставить оружие и раздеться донага. Я стоял, дрожа, пока нумидиец завязывал мне глаза плотным лоскутом и наставлял беспрекословно подчиняться каждому приказу, ибо, стоит хоть раз ослушаться или заговорить, меня тут же отправят назад, к выходу из пещеры, и отошлют отсюда. Посвящение — это испытание выдержки. Чтобы выжить в любой переделке, воин должен помнить только одно: подчинение приказу. Сражение — это тоже испытание выдержки. Страх, словно туман, застит твой разум, но выдержка, как прочная нить, выводит из этого хаоса смерти. Впоследствии я и сам посвящал многих мужчин служению Митре и хорошо узнал и усвоил все тонкости, но тогда, столкнувшись с этим впервые, понятия не имел, что меня ожидает. Как только я вошел в пещеру, Саграмор, а может, и кто-то другой принялся вертеть меня на месте, да с такой силой и так быстро, что голова у меня пошла кругом. Не дав опомниться, мне приказали идти вперед. Я задыхался от дыма, но продолжал вслепую спускаться по наклонному каменному полу пещеры. Чей-то голос приказал мне остановиться, и тут же другой рявкнул в ухо, велев повернуться, третий потребовал опуститься на колени. Мне сунули в рот что-то отвратительное, в нос ударил гадкий гнилостный запах, вызвавший позыв тошноты. «Ешь!» — резко произнес первый голос. Я готов был уже выплюнуть отвратную жвачку, когда понял, что это сушеная рыба. Мне дали выпить какую-то вонючую жидкость, от которой голова вдруг стала легкой, будто опустела. Вероятно, это был сок дурмана, смешанный с мандрагорой или порошком мухомора, потому что, хоть глаза мои и были завязаны, перед взором поплыли яркие видения чудовищ с узкими крыльями, терзавших мое тело острыми клювами. Языки пламени лизали мою воспаленную кожу, сжигая волосы на ногах и груди. Мне снова было приказано двигаться вперед, потом остановиться, я услышал, как швыряют в костер поленья, и почувствовал хлынувшую в лицо волну невыносимого жара. Огонь ревел, языки пламени, казалось, обдирали пузырящуюся кожу, а голос приказывал идти вперед, в огонь, и я подчинился. Мои ноги погрузились в ледяную воду, а мне почудилось, что я окунулся в чан с расплавленным металлом. Я вскрикнул. Острие меча коснулось моей мужской плоти, а мне было вновь приказано двигаться вперед. Только я сделал первый шаг, как холодящий душу клинок пропал. Все это, конечно, было бы не так страшно, если бы не питье из одурманивающих трав и грибов, отравившее разум. Продолжая идти по невидимому мною извилистому и чреватому неожиданными опасностями пути, я попал в наполненную дымом и гулким эхом комнату. Меня подвели к камню высотой со стол и вложили в правую руку нож, а левую прижали к чьему-то обнаженному животу. — Под рукой у тебя ребенок, жалкая жаба, — зловеще произнес голос, а чужая рука двигала мою с зажатым в ней ножом выше и выше, пока лезвие не уткнулось в нежное, пульсирующее горло. — Невинный ребенок, который никому не причинил вреда, — продолжал голос, — ребенок, не имеющий ничего, кроме жизни. И ты убьешь его! Бей! Ребенок громко закричал, когда я погрузил в его тельце нож. Теплая кровь густой струей полилась по моему запястью. Живот под моей левой рукой сжался в беззвучном спазме и опал. Огонь ревел в моих ушах, дым забивал ноздри. Меня заставили встать на колени и выпить теплую тошнотворную жидкость, которая била струей в горло, горячей болью наполняла желудок. Только после того, как был опустошен рог со свежей кровью, сняли с моих глаз повязку, и я увидел, что убил новорожденного ягненка с гладко выбритым брюхом. Меня окружали и друзья и враги, отовсюду сыпались поздравления с тем, что я вступил во служение воинскому богу, стал членом тайного общества, распространившегося не только по римскому миру, но и за его пределами, общества мужчин, которые в сражениях выказали себя не просто солдатами, но настоящими воинами. Принять посвящение богу Митре считалось великой честью. Теперь я, как и любой служитель тайного культа, мог воспрепятствовать своим словом принятию в общество нового человека. Некоторые высокие военачальники, командовавшие армиями, так никогда и не были избраны, а другие никогда не поднимались выше простой солдатской шеренги, но были почитаемыми членами общества. Теперь, когда испытание закончилось и я стал одним из избранных, мне принесли мою одежду и оружие и поведали тайный пароль, по которому можно было узнать своих сотоварищей даже в суматохе битвы. Если я обнаруживал, что столкнулся в бою с таким же посвященным богу Митре, то должен был убить его быстро, не причиняя долгих страданий, а если такой человек становился моим пленником, я обязан был относиться к нему с должным почтением. Наконец ритуал был окончен, и мы перешли во вторую пещеру, освещенную дымными факелами и пламенем большого костра, на котором жарилась туша быка. Встретила меня шеренга воинов, воздавших высокие почести вновь принятому брату. Ради Дерфеля Кадарна в эту остуженную зимним холодом пещеру явились самые могущественные особы. Рядом стояли Агрикола Гвентский и оба его врага из Силурии — Лигессак и копьеносец по имени Насиенс, бывший в то время высоким защитником Гундлеуса. Здесь присутствовали дюжина воинов Артура, несколько моих людей и даже епископ Бедвин, советник Артура, странно выглядевший в покрытых ржавыми пятнами нагрудных латах, опоясанный мечом и в воинском плаще. — Когда-то и я был воином, — объяснил он, — и тоже посвящен, но когда? О, лет тридцать назад! Конечно, задолго до того, как я стал христианином.