Теперь все стало иначе. Он понял, что не был каким-то исключением. Не были какими-то исключительными и отец, и мама. Даже учительница лишь напускала на себя строгость, на самом же деле была как все. Каких только взглядов, жестов и поз не наблюдал Дима у нее! Вот она посмотрела на свои длинные сухие пальцы, согнула их и взглянула на маникюр, посмотрела на край стола, провела по нему узенькой длинной ладонью и отряхнула пальцы, увидела портфель, невидимые пылинки и волоски на локте и плече костюма, подняла глаза на класс, но ничего там не увидела. Проделывая эти и десяток других вещей, она менялась в лице. Оно становилось заносчивым и высокомерным, доброжелательным и доверчивым, язвительным и нетерпимым, простодушным и растерянным, решительным и строгим. Это было лицо одновременно одного и совсем разных людей. Все это происходило, пока у доски отвечал один ученик. Диме казалось, что он тайком подглядывал за нею. Но больше всего занимал его отец. Кто, как не он, должен был, обязан был знать что-то такое, что связывало людей с жизнью и делало ее интересной! Кто, как не отец, должен был, обязан был вести его по жизни! Дима никого из родителей не выделял. Маме хотелось, чтобы отец был хорошим семьянином и не выпивал. Дима соглашался с ней и сам хотел этого. Он понимал и отца, если видел, что мама требовала от него так измениться, будто отец вообще не имел права хотеть то, что хотел, без чего стал бы совсем не отцом. Он не мог обходиться без газет. Это были «Правда», реже «Известия», еще реже все другие газеты. Он мог, что случалось совсем уж редко, взяться за книгу. Прочитав несколько абзацев, он откладывал ее и смотрел на часы. Только однажды отец читал книгу долго и смеялся до слез. Это был «Тартарен из Тараскона», единственная книга, которую отец дочитал до конца, знал почти наизусть и как анекдоты рассказывал приятелям и знакомым. Отец любил компании. Если выпивать, играть в карты, лото или шахматы было не с кем, его высокое с густыми кустами бровей и маленькими карими глазами лицо выражало беспокойство. Заметив Диму, он вдруг улыбался ему по-мальчишески доверчиво, будто Дима был старше и знал, что делать, а отец был младше и обрадовался встрече со старшим. Иногда включался он в игры дочерей и младшего сына, но из этого ничего не выходило: кто-нибудь из них обижался или сам отец сердился на них. Тогда он звал Диму с собой и шел в поселок. — Вот с сыном гуляю, — говорил он даже едва знакомым людям и улыбался, высоко обнажая зубы. «Неужели ему нравится это?» — думал Дима, когда отец, с кем-нибудь заговаривая, подолгу задерживался. Состояние ничем не занятого отца передавалось Диме странным образом. Солнечный свет и тени, дерево дикой груши во дворе, многочисленные сараи, дома, люди вокруг — все оказывалось как бы в другом месте и в другом времени. Он физически ощущал обособленность окружавших его предметов и людей, свою собственную природную обособленность и отдельность. Таким отец был не только в часы, когда не знал, чем занять себя. Он вдруг останавливал машину, на которой, захватив Диму, ехал по делу, и шел к близкому лесу. Он тут же снимал фуражку, расстегивал или снимал китель, подставлял себя солнцу, воздуху и зелени. Потом непременно садился. «Что ему здесь нужно?» — недоумевал Дима и звал: — Поехали, пап! — Подожди, подожди!.. — не соглашался отец. Земля была как-то особенно тверда, чтобы долго рассиживаться, легкий ветер неприятно свежо проникал под одежду, не хотелось переходить в какое-то странное состояние покоя и безымянности. Не это ли как раз и нравилось отцу? Нравилось, будто освободившись от чего-то, сидеть на земле просто так, слушать движение воздуха и шевеление леса, смотреть на поблескивающую под солнцем траву. Диме почудилось, как вдруг надвинулась на них самобытная и безымянная жизнь вокруг. — Пойдем, — сказал наконец отец и поднялся. Что-то в его голосе послышалось Диме, и он пожалел, что торопил отца. Уже сев в машину, Дима невольно оглянулся туда, где они сидели: что-то было в том, что он там почувствовал. Вошел отец. — Вот возьми. Тысяча рублей, — сказал он и, кольнув щекой и губами, поцеловал. — Поздравляю с днем рождения. — Не надо. — Ты же хотел купить велосипед, — забеспокоился отец. — Отдай маме. — Возьми, возьми, купишь велосипед. Как хотел Дима этого летом! Кто-то тогда катался на улице, и он увидел. — Пап, купите мне велосипед? — тут же на улице попросил он. — Мама, купите? Не нужно было бы искать компании. Ребята сами бы просили его покататься. Он давал бы им. Мама взглянула на него отрешенно. — У нас сейчас нет денег, Димочка, — сказала она. Отец отчужденно молчал. Впервые что-то Дима попросил у них. Конечно, они не могли купить. Денег хватало только приобрести самое необходимое ему, сестрам и брату, самому отцу, самой маме. Он помнил, как перед началом занятий в школе ему купили черные суконные брюки, а он на следующий день порвал их на видном месте, совсем немного порвал, сантиметра на три, но мама расстроилась и ясно дала понять, что не могут они часто покупать новые брюки. Он и сам переживал. Еще до того, как заметила мама. Он давно не любил ничего нового. Новое обманывало тем, что получалось, будто он тоже становился новым и лучше. Конечно, без велосипеда можно было обойтись. И не только без велосипеда, но без всего, без чего вообще можно жить. «Ничего мне не надо», — подумал он. Разве через десять лет ему, двадцатилетнему взрослому, понадобится какой-то там велосипед! Отец вышел. Диме стало жалко его. Было неудобно, что все так выходило. Деньги он отдал маме. — Может, мы все-таки купим тебе на эти деньги велосипед? — спросила она. — Мне, правда, ничего не надо. Почему вы никогда не верите мне? Нет, не был он обижен на родителей. И вообще ни на что обижен не был. У него было все, что должно быть у каждого: один из лучших в поселке дом, двор с сараем и деревом дикой груши; старый маленький кинотеатр, стадион и две речки; он был сыт, одет, обут, имел (у кого-то этого не хватало) все учебники, достаток тетрадей в косую линейку и в клетку, фарфоровую чернильницу-непроливашку, карандаши, ручку и перышки к ней; он не был лучшим учеником, но пятерки случались и у него; он не слыл сильным и ловким, но к слабеньким и вялым его не относили; он не верховодил, но заранее уступать заводилам не приходило ему в голову; у него было полкласса приятелей, о которых он через неделю, скорее всего, даже не вспомнил бы, но они хотели того же, чего хотел он, радовались тому же, недовольны были тем же. Глава тринадцатая — Давай построим дом? — предложил он своему дружку Женьке. — И будем в нем сидеть, когда будет дождь. Они наломали на большой речке ивовых веток, нашли толстые палки для кольев и вбили их в плотную глинистую землю у забора во дворе. Забор должен был служить одной из стен, а крышу и другие стены они решили сплести из веток. Они как раз сплели одну стену и обмазывали ее глиной, размешанной в залитой водой ямке, когда к ним подошла девочка в летнем зеленом пальто, в тонких синих шароварах, в резиновых сапожках, ростом чуть ниже Димы и с завитками рыжеватых волос. Спросив, чем они занимались, она тут же принялась помогать им. Ее чуть напухшие руки мягко и уверенно управлялись с глиной, даже капли падали с них редко. Всегда было ясно Диме, как быть с мальчиками, и никогда не было ясно, как быть с девочками. О чем они думали? Чего хотели? Иногда девочки походили на кукол. Он смотрел на них и как бы не верил тому, что видел: куклы улыбались, шевелили руками, сами себя водили, сами себя учили. Ходили они прямо, а когда нужно было наклониться, оттопыривали аккуратные задики в трусиках и приседали, будто не могли наклониться ниже. Когда они бегали, руки и ноги плохо слушались их и раскидывались. Девочку, что взялась помогать им, звали Верой Чайка. На следующий день она снова пришла. Охотно пошла с ними на реку, умело отламывала длинные ветки ивы, склонившейся над зеленоватым потоком. Они стали ждать ее. — Интересно, придет она сегодня? — спрашивал Дима. Женька неуверенно вскидывал острое плечо. Вера появлялась из-за сарая соседнего дома. Ее походка вызывала впечатление непрерывности и слитности, не раскладывалась на составные части, как это было у многих девочек. — Что вы еще сделали? — спрашивала она. Они отчитывались. Довольный Дима рассказывал. Довольный Женька кивал и показывал на обозначившееся строение. Поработав, они садились на лавку у подъезда. Вера сидела между ними, просто так сидела и смотрела. На солнце ее желтые волосы блестели, блеск скользил по ним, как огненные блики по проводам, зрачки ее глаз наполнялись золотистым светом, и в уголках их видны были тени. Настоящие тени! — Ты что не зашьешь? — вдруг спросила она. Ее пальцы затеребили порванное место, теплая ладошка накрыла дырку на голом колене. Не было ничего особенного в том, что девочка просто так положила руку на колено мальчика, но лицо Димы опалилось, он замер в беспокойной истоме, украдкой взглянул на Веру, на Женьку, не смущены ли и они. — Я не успел. Я недавно порвал, — оправдывался он. — Я зашью. Он никогда ничего не зашивал себе сам. — Вот бы нам все время быть вместе, — говорил он на следующий день. — Вера была бы нашей женой. Вот было бы здорово! Они сидели на лавке. Женька кивнул. Дима обнял его. Женька яростно задергал плечом. Дима догадался, что если он тотчас не снимет руку, Женька превратится в его врага, обиделся и сам чуть не стал врагом Женьки. Тут они увидели Веру. Как всегда, она шла прямо к ним. Зеленое пальто, чулки вместо шароваров, резиновые сапожки — все было не новое и удивительно шло ей. Они не стали ждать, когда просохнет новая стена. Как было удержаться и не войти в свой, пусть еще без крыши, домик! Они едва поместились на глиняном полу, сидели, навалившись спиной на забор, и были довольны, что их не было видно. Оставленное для двери место прикрывала глухая стена близкого сарая. Вера уютно устроилась между ними. Волновали чуть напухшие девочкины руки, видные из рукавов пальто, ее вытянутые по полу ноги в чулках и резиновых сапожках, ее неожиданно податливое плечо. Сидеть бы вот так все время, смотреть на высокое и будто все удалявшееся голубовато-пустое небо, по которому невозможно было угадать, что происходило в мире, и не думать ни о доме, ни о школе, ни о скрытой стенами домика жизни, сейчас уже как бы несуществующей, несущественной… Глава четырнадцатая День едва начался, но всюду было ярко и тепло. На заборах, на стволах и листве деревьев тонким слоем лежала пыль. Нигде ничего не происходило, только солнце что-то говорило в утренней тишине своим светом и теплом. Диме нравилось, что это у него на глазах просыпалась и наполнялась жизнью Широкая Балка, что весь длинный день был впереди. Как ни рано он выходил во двор мать Женьки Варвара Дегода уже была на ногах. Она встречала его странно приветливо, будто все, что он делал, он делал при ней и она одобряла это. Дима не подозревал, что по доносившимся из квартир запахам и звукам, по выражению лиц и внешнему виду жильцов Дегода, мывшая полы в подъездах и убиравшая дворы трех шестиквартирных кирпичных домов, безошибочно угадывала настроение людей. Она знала, что у кого было и появлялось, что выбрасывалось из квартир. Подробности потребительской и нательной жизни людей говорили ей больше, чем жизнь внешняя, показная. Ни у кого не наблюдал Дима такой почти родственной привязанности к вещам, как у этой небольшой смуглой деятельной женщины. Ни у кого не чувствовал он такой причастности вещей к жизни людей. Кружка, из которой она пила, ложка, которой она всегда пользовалась, стул, на котором она всякий раз, казалось, устраивалась надолго, — каждый предмет знал свое назначение. Даже игра в лото, которой скоро увлекся весь дом, приобретала при ней особенный смысл. Это она научила всех кричать «попы», «ути», «жиды», «барабанные палочки», «так и эдак». Она складывала копейки стопками, отдельно пятаки, отдельно десятикопеечные, пятнадцатикопеечные и другие монеты, и это придавало игре еще больший интерес. Дегода лучше всех в доме знала поселок, людей в поселке. Когда женщины собирались на лавке у подъезда, она среди них казалась и самой обязательной. Очевидна была разница между тем, что и как рассказывали женщины и что и как рассказывала Дегода. В рассказах женщин всегда виделись одни эти женщины, они рассказывали будто только о себе, в рассказах Дегоды виделось то, что происходило со всеми людьми и составляло их жизнь. Она рассказывала с такими подробностями, что даже у пристрастной мамы не возникало сомнений. Однажды Дима узнал, что Дегода жила при немцах. Он несказанно удивился, что фашисты забрались в страну так далеко, ходили по поселку, смеялись, обливались водой, гоготали как гуси. Было тогда и дерево груши во дворе, и старые дома центральных улиц, и холм… Рассказы Дегоды об оккупации еще больше расположили Диму к этой женщине, ведь он тоже что-то подобное испытал, когда был с отцом на фронте. Однажды они даже чуть не попали в плен. …Потаенный голос шофера прозвучал тихо и четко: — Немцы!