Глава одиннадцатая Так жил теперь Дима. Жил как бы двумя жизнями. В одной все было благоустроенно и надежно. В другой все было неопределенно и неустойчиво, в ней появлялись «иностранцы», мальчишки, знаменитые лишь тем, что их отцы и братья могли постоять за них, в ней были люди, владевшие особнячками, и люди, жившие в бараках, в ней было как в воображаемом Димой в младенческом детстве лесу, в который однажды превратилась трава, где муравьи, жучки, кузнечики достигали опасных человеческих размеров. Иногда ребята куда-то исчезали, хоть заводи дружбу с бездомными собаками, что забегали во дворы в поисках съедобных отбросов. Помахивая хвостом, они сначала оглядывали Диму и, решив, что он неопасен, смотрели на него как на своего. Их вид, однако, был обманчив. Едва он приближался к ним, они рычали. В отместку он кидал в них палки и камни. Только тогда откуда-то появлялись мальчишки и вместе с ним преследовали собак. Бывало, что Дима весь день был один. Он возвращался домой. Во дворе рылся в куче песка брат. Сестры в своей комнате перебирали лоскутки и чему-то учили самодельных кукол. — Нагулялся? — спрашивала мама. Он кивал, будто в самом деле только что занят был интересным делом, и чувствовал несоответствие между тем, что казалось со стороны, и тем, что было в действительности. Так очевидно однажды стало это несоответствие, так очевидно стало, что родители ничего не знали, как проводил он время вне дома, что положение это представилось ему странным и неестественным. Сам собой сложился и как догадка возник вопрос: п о ч е м у о т в с е г о, ч т о п р о и с х о д и л о с д е т ь м и, б ы л и в с т о р о н е в з р о с л ы е? Вот тогда он и спросил: — Мам, а мы все умрем? Он подумал о смерти еще несколько дней назад, когда в соседнем дворе кого-то хоронили и он заметил чернильно-бледное лицо того, кто лежал в гробу, и понимающе переглядывающихся притихших людей. — Ты зачем об этом спрашиваешь? Не нужно об этом думать, Димочка! — забеспокоилась мама. — Умрем? — Ты не думай об этом. — Умрем? — Да. Но не надо об этом думать, Дима. Если бы мама сказала другое, он не поверил бы ей. Он давно знал, что люди умирали. Теперь он знал это определенно. Напрасно мама беспокоилась. Напрасно взрослые думали, что детям нельзя говорить ничего серьезного. Мысль о смерти, однако, не оставляла его. «Почему они не боятся, ведь им до смерти ближе, чем мне? — думал он о взрослых. — Или они притворяются, делают вид?» Отец, видел он, явно жил так, будто смерти вообще не существовало. Всегда с офицерами, с местными начальниками, любил компании, не любил быть дома. Выпив, становился оживленным. Иногда он один рассказывал и смеялся, а другие улыбались и ждали своей очереди тоже о чем-нибудь рассказать и посмеяться. Мама была в заботах, шила девочкам, обсуждала с женщинами модели и фасоны, вытачки и оборки. Женщин тоже ничего такое не тревожило. «Почему они ничего не придумают?» — думал Дима. Все люди, казалось ему, должны были непременно что-то делать, чтобы смерти не было. Не могло такого быть, чтобы взрослые, если бы захотели, ничего не могли придумать. Но почему вместо этого они пили, веселились, рассказывали были и небылицы, заботились лишь о том, чтобы выглядеть лучше и значительнее в собственных глазах и в мнении других? А ведь жить можно было интересно. Оп знал это по себе. Так было, когда ребята мечтали увидеть на холме самый большой в районе кинотеатр. Так было, когда они представляли поселок городом и районным центром и ожидали перемен, которые самым приятным образом должны были изменить их жизнь. Так было, когда он пробежал вокруг стадиона почти пять километров. Но нет, ни о чем подобном взрослые не думали. Дома оставаться не хотелось. Это было все равно, что не быть, ни о чем не думать и ничего не желать. За какими-то мальчишками он пошел на маленькую речку, к единственному глубокому месту у трубы, что одним концом уходила под воду, а другим, забитым ссохшимся паводковым илом, лежала на пологом галечном берегу. Один за другим ребята прыгали с возвышенного берега в взбаламученную воду, в отблески едва теплого солнца, клонившегося к закату. Дима тоже прыгнул, но не вниз головой, как длинный и узкий мальчишка, что оказался здесь, а солдатиком, как прыгал, вытянув руки вдоль черно загоревшего тела, его маленький приятель. Ребята наверху кричали, стучали в воде галькой по гальке. «Я здесь уже давно, — думал Дима. — А дышать совсем не хочется». Еще на берегу он решил, что будет двигать руками, как ребята, или выйдет на берег по дну. Сейчас он не мог ни выплыть, ни достать дна. Всякий раз, когда он уже касался руками ила, его поднимало. Никто не видел, как он по трубе выбрался на берег. Он сделал вид, что ничего не случилось, но из горла и носа хлынула вода. Грудь и живот больно выворачивало. Ноги дрожали. Тысячи галек увеличенно всплывали перед глазами, полными слез. Все ребята смотрели на него. Дома, увидев его, мама как бы сказала: «Я тебя ждала, но не сейчас, а вообще. Если проголодался, можешь пойти на кухню. Ты сам знаешь, что можно делать дома». «Не заметила, — подумал он. — И пусть. Что она может сделать!» Если он расскажет, она забеспокоится, будет запоздало предостерегать. А он даже не знал, что по дну выйти на берег нельзя. И он совсем не чувствовал, что наглотался, надышался воды. «Ничего не видит», — снова подумал он. А ведь он в самом деле мог утонуть. — Пойдешь опять гулять? — спросила мама, поднимая на него глаза. Она по-прежнему ничего не замечала. Он вдруг понял, что не мог просто так уйти. Теперь он уже хотел, чтобы она заметила. — Что с тобой? — заметила она. — Ничего. — Что-нибудь случилось? — Дети умнее взрослых, — сказал он. — Ты где был? — Гулял. — Ты почему так думаешь? — Вы ничего не понимаете. Дети умнее взрослых, — повторил он. — Мы тебя чем-то обидели? — спросила она. — Нет, просто дети умнее взрослых, — стоял он на своем. Мама смотрела на него остановившимися глазами. В то лето Дима много думал о родителях. Думал, когда понял, что они не знали, как проводил он время вне дома. И, думая об этом, догадывался, что заменить ему сверстников они не могли. Он думал о них, когда понял, что все-таки умрет. И, думая об этом, не соглашался жить без какого-то противовеса смерти, лишавшего ее очевидного смысла. Он думал о них, когда понял, что лишь случай, а не самые близкие люди, помог ему не утонуть. Скоро, однако, наступил новый учебный год. Дима был занят. Оказалось, что этого он и хотел. Не самих занятий, хотя они тоже были нужны, а того, чтобы снова быть с ребятами. Он обрадовался, когда вдруг понял это. Глава двенадцатая Дима открыл глаза, поднялся с постели, в белом сумраке комнаты увидел себя в зеркале на стене: белоног, нескладен, миловиден, странно внимательны глаза. И сразу все вспомнил. «Десять лет, — отчетливо, как вслух, подумал он. — Почему я должен радоваться? Почему меня должны поздравлять? С чем?» Хотелось отказаться от подарка, но не хотелось обижать родителей. Они, конечно, решили бы, что он обиделся на них. Вчера мама так и не поверила ему. — Отец уже приготовил, завтра сам тебе даст, — сказала она. Лишь мгновение Дима был благодарен. Но не за подарок, а за то, что о нем помнили. — Не надо, — повторил он, — у тебя же нет денег, я все равно отдам их тебе. «Десять лет», — снова, как вслух, подумал он. Мама поцелует его мягкими губами. Отец поцелует тоже и виновато улыбнется. Весело ему будет вечером с гостями. Все было заранее известно. «Через десять лет я буду взрослым», — подумал он. Последнее время он ловил себя на том. что со странным вниманием разглядывал своих сверстников, знакомых отца и приятельниц мамы. О чем они думали? Как чувствовали себя, если не знали, куда пойти, чем заняться? Прежде, когда Диме было хорошо, ему было хорошо как-то только самому. Плохо ему было тоже только самому. Конечно, он догадывался, что другие тоже как-то там про себя жили. В застойно морозные и вьюжные дни холодно было вознице, что возил его на санях в школу. Не лучше было и тем, кто подвозил им воду в обледенелой бочке, дрова и новогоднюю елку из леса. Наверное, не хотелось и ребятам ходить в школу пешком по длинной лесной дороге навстречу колющей поземке. Но они были сами по себе, он тоже сам по себе. — Ты должен уступать девочкам, — уже в Широкой Балке говорила мама. С какой стати? Разве девочки не так же, как мальчики, ссорились, всегда чего-нибудь хотели и были неуступчивы? Непонятно было, почему взрослые украшали девочек всевозможными косичками и бантиками, сарафанчиками и платьицами, чулочками и туфельками и выставляли, словно напоказ, почему мама тоже старалась, чтобы его сестры выглядели нарядными? Девочки в самом деле любили все яркое. Он убедился в этом по сестрам. Молча и безнадежно с застывшими слезами на потемневших глазах однажды бегала за ним, отнявшим у нее тряпочку, тоненькая как стрекоза его младшая сестра Оля и вдруг разрыдалась. Наверное, впервые обрушилось на нее такое горе. Отдав тряпочку сестре, он видел, как долго и трудно она успокаивалась. Не тогда ли он полюбил ее? Чувство-догадка, что другие тоже что-то там про себя переживали, возникало в нем при виде слез, выступивших на синих смирных глазах обманутого Мекой доверчивого мальчика. Оно возникало, когда, глядя на девочек класса (мальчики всегда нападали, девочки защищались), он замечал, что нарядные девочки защищали свои косички, бантики и платьица, а ненарядные защищали самих себя. Он помнил, как, заигравшись, не поладив с кем-то и кого-то обидев, вдруг обнаружил, что обидел девочку. Рука запомнила, как продавились под легким платьицем косточки. С бессильным отчаянием смотрела она на его запалившееся лицо. Он отступил. Но и тогда, как ни неприятны ему становились приставания мальчиков к девочкам, он не понял бы себя, если бы принял сторону девочек.