— Это он стихи пишет, — объяснил Высотин. — Будущий поэт, — сказал Руднев. — В морской бой играет, — высказал догадку Ястребков. Ястребкова никто не поддержал. Взглянул и, не желая вмешиваться в дела приятеля, промолчал Хватов. Как обычно, почему-то неудобно посмотрел на него и тоже промолчал Попенченко. Вскинулся было Млотковский, но, увидев, о ком шла речь, ничего сказать не решился. Нет, стихов Дима не сочинял. То, что ребята могли так подумать о нем, оказалось и для него неожиданным. Да и что он мог сочинить? Нужно было бы к чему-то призывать, клеймить врагов, расхваливать счастливое будущее, которое начиналось как будто только с них, и думать не о чем-то своем, а об общем, потому что чему-то своему, личному, в будущем места не находилось. Нет, стихов он не сочинял. И все же самым догадливым оказался Ястребков. На мгновение Дима почувствовал себя разоблаченным, и ему показалось, что он покраснел. Разве можно представить более легкомысленное занятие? Все началось с того, что его суда, перевозившие грузы и пассажиров, потопили. Нападение было столь неожиданным, что сначала Дима сам не понял, что произошло. Он просто ни о каких врагах не думал. Потребовалось иметь собственные военные корабли. Он построил их незамедлительно. Сначала у него появились гребные суда с войсками, вооруженными щитами, мечами и копьями. Затем понадобились парусные корабли с пушками, стрелявшими ядрами. Этого, однако, оказалось недостаточно, потому что у противника появились корабли, защищенные броней, которую ядра не брали. Теперь уже нельзя стало обойтись без современных линкоров и крейсеров, эсминцев и подводных лодок. Но защищаться на море не с руки. На суше защита надежнее. Там можно уйти в леса и горы, замаскироваться в складках местности. Можно обойти противника с флангов и тыла, заманить в засаду. Можно, наконец, просто зарыться поглубже в землю. Оп искал подходящие укрытия и обнаружил пещеру. Добраться до него можно было только по длинной веревочной лестнице, которую он при малейшей опасности немедленно поднимал, а воды и еды ему хватало на многие недели и даже, если жить экономно, месяцы. Защищался он от врагов и за стенами крепостей. Приходилось и партизанить, ускользая от преследований в непроходимые леса и болота одному ему известными тронами. Он оборонялся от монголов и татар, рыцарей-крестоносцев и шведов, поляков и турок, англичан, французов и японцев. Больше всего досталось ему в последнюю войну. На этот раз на листе тетради он изобразил два острова и соединил их перешейком. Чтобы острова стали неприступны, он сделал их берега высокими и отвесными. Для вздумавшего бы захватить острова неприятеля имелся один возможный путь, на котором он расположил все свои орудия и пулеметы, земляные и бетонированные сооружения. Однако защищать оба острова было неудобно, приходилось раздваивать силы и внимание, и тогда на другом листе он изобразил один остров побольше. Держать оборону стало легче. Его орудия поражали цели на расстоянии пяти, десяти и даже сорока километров, и прежде, чем врагам удавалось приблизиться к острову, он успевал выбить их главные силы. Но противнику все же удавалось захватить плацдарм с той самой стороны, откуда только и возможно было проникнуть внутрь острова. До места, где находился Дима, неприятелю предстояло преодолеть не одну полосу укреплений и минных полей, подавить десятки орудий, минометов и врытых в землю танков. Дима торжествовал, когда врагам это не удавалось, когда они, рассчитывая на близкую победу, попадали в засаду, когда их подпускали совсем близко и расстреливали в упор. После каждого приступа Дима перестраивал силы, возводил новые укрепления и опорные пункты. И все же врагов всегда оказывалось больше, чем он успевал уничтожить, приходилось идти на всевозможные хитрости и держать большие резервы. Однажды он устроил противнику грандиозную ловушку. Посередине острова блестела под солнцем зеленая равнина с ручьями и небольшими озерами. Со всех сторон, кроме узкого прохода по периметру острова, равнину окружали непроходимые горы, сверху напоминавшие подкову. С внутренней стороны горы скрывали в себе бесчисленные помещения и галереи, выходившие на равнину замаскированными амбразурами. Это было настоящее истребление. Как он мог забыть об авиации?! Перед нею его защитные построения оказались уязвимы. Понадобились боевые самолеты и зенитные установки. Последние были удобны еще и тем, что их можно использовать как обычные орудия против вражеских танков и судов. Ими и вообще можно было заменить все орудия. Следовало только подобрать соответствующие снаряды. Все зависело от дальности их полета, пробивной мощи и убойной силы. Он добился-таки своего. Никогда не возводил он таких надежных оборонительных сооружений. Горы были насквозь прорезаны тоннелями. Из сотен прикрытых отодвигающимися броневыми щитами амбразур скрыто следили за воздушным пространством и морем универсальные орудия. Из подземных ангаров в любой момент могли взлететь сотни самолетов. Первое время он чувствовал себя в полной безопасности. То, что вражеские снаряды, пробивая щиты, уничтожали орудие за орудием, тревоги не вызывало, в его распоряжении оставались еще сотни их. Не беспокоило и то, что не все вылетавшие на боевые задания самолеты возвращались. Обстановка изменилась вдруг. Имеющихся сил перестало хватать, их приходилось увеличивать вдвое, втрое, в десятки раз, таким яростным и насыщенным становилось давление врага. Оставались последний самолет, последнее орудие, последний человек… И тут он понял бессмысленность сражений. Зачем придумывать невиданные оборонительные сооружения, если в конце концов противник всегда разрушал их? Бессмысленно разыгрывать одну и ту же ситуацию: противник нападал, он оборонялся, врагу не хватало последнего усилия, чтобы победить. Он бросил попытки защитить какие-то острова. Защищать следовало всю страну. Сражения приобретали иные масштабы, сил оказывалось больше, больше становилось и простора для маневра. Но и там стала повторяться та же ситуация: враг нападал, он оборонялся. Приступая к очередной бойне, Дима уже знал, чем она закончится. Допустить поражения он не мог, потому что смысл борьбы состоял только в победе. Но и победы не радовали. Любая оборона оказывалась бессмысленной. Необходимо было нападать самому. Напасть так, чтобы не оставить врагу места, где он мог накапливать силы для очередного нападения. Только тогда в войне появлялся смысл. Всякие победы в обороне оказывались временными. Одержи он хоть сто, хоть тысячу побед, враг нападет в сто первый, в тысяча первый раз. Следовало наступать, как это делал враг, только серьезнее, основательнее подготовившись. И Дима решил накапливать силы, скрыто накапливать. Зачем показывать противнику свое лучшее вооружение? Зачем демонстрировать свою мощь? Теперь у Димы были тысячи, десятки тысяч самолетов и танков, тысячи, десятки тысяч больших и малых кораблей, и все это было запрятано. Предстояло довести дело до того, чтобы в распоряжении каждых двух-трех или даже одного человека находились или танк, или корабль, или самолет. И он добился этого. И стал ждать удобного момента. Он внезапно бросит на врага миллионы механизированных и вооруженных самым лучшим оружием людей. Удобный момент наступил. Враг ничего не подозревал. Но что это? Дима не мог напасть. Не находил в себе ни ненависти, ни какой-либо неприязни к тем, на кого собирался нападать. И не было желания кого-то там унизить, подчинить себе. Даже американцев, хотя проучить их каким-то образом следовало. Даже немцев, которых следовало проучить еще больше. Англичан и французов он не имел в виду совсем. А всякие там датчане, голландцы, бельгийцы оказывались и вовсе ни при чем. Какое ему до них дело! И как это так взять и напасть? Может, они не начнут войну, а он почему-то решил напасть. Он почему-то решил, что можно ни с кем не считаться. Вот если бы они начали первые или разведка донесла, что они вот-вот сделают это. Происходило странное: враг откровенно и недвусмысленно окружал его страну со всех сторон, а Дима продолжал рассусоливать. Враги могли, он не смел. Не нападалось. Оказывается, что он просто хотел защитить себя. Вот как все обернулось. Неужели все время только обороняться? Да что они в самом деле! В нем пробудилось возмущение. Он обрадовался Теперь-то он нападет. По напасть он все равно не смог. Даже играть в войну больше не хотелось. Он стоял у открытого окна казармы и видел, как из проходной училища почти через равные промежутки появлялись преподаватели и офицеры. Один за другим они шли по узкой асфальтированной аллее между подстриженными кустами, у перекрестка сворачивали на пестрый от теней деревьев тротуар у стены здания или на широкую центральную аллею, затем все поднимались на площадку перед парадным подъездом. — Вы что там делаете? — услышал он. — Ваше место не у окна. Это сказал возвращавшийся от парадного подъезда незамеченный им старший лейтенант Чуткий. Дима отошел. Его место в самом деле находилось не здесь. На какое-то время он забылся, а когда снова стал видеть и распахнутые настежь окна, и все длинное, в солнечных бликах и просветах поле казармы, и дожидавшийся его столик дневального в коридоре перед лестничной площадкой, то не сразу понял, что это именно он все видел и ощущал. По казарме бодро шел крепкий, подтянутый и явно довольный собой суворовец. Подогнув голову подбородком к груди, он вдруг ударил раз, другой, третий, провел одну, другую, третью серии ударов по воображаемому противнику. Потом он сделал то же самое в конце коридора перед зеркалом. Лицо стало сухим и жестким, а глаза смотрели на свое отражение как на противника — в упор. За этим и застал его Попенченко, все понял по-своему и неудобно отвел глаза. — Ты зачем пришел? — спросил Дима. — Забыл тапочки на физкультуру, — ответил Попенченко и снова отвел неудобный взгляд. Попенченко заблуждался. Ни о победах на ринге, ни вообще о боксе Дима сейчас не думал. «Кто-то хочет стать летчиком, танкистом, пограничником, инженером, врачом, я же, кажется, ничего такого не хочу. Определенно не хочу. Вот ученым бы я стал, — подумал он, когда Попенченко, захватив свои тапочки в газетном свертке, вышел. — И еще мне все-таки хочется драться. Пожалуй, только этого и хочется по-настоящему». Было что-то, с чем он не может примириться. Давно не может. Его счастливая жизнь сейчас представлялась ему посторонней и механической. На миг как какой-то один общий человек почему-то вспомнились Шота и Кузькин, тот же Попенченко, другие ребята. Вспомнились так, будто он уже все знал о них, и вспоминать совсем не было необходимости, он пришел бы к тому, к чему пришел. …Противник снова был разбит. Только сейчас Дима заметил, что всякий раз, когда враги достигали последнего рубежа обороны, он оставался в живых едва ли не один. Оказывается, что он не просто разыгрывал сражения, а делал все для того, чтобы сохранить свою жизнь и снова готовиться к обороне. Или только в этом заключался смысл сражений и, погибни он, что-либо защищать стало бы ни к чему? Он попытался вообразить, что его не было. Интерес к тому, что происходило без него, в самом деле пропадал. Он все же заставлял себя погибать, но погибал он при этом как-то странно, оставаясь жить в уцелевших. И ощущал себя, и видел, и думал он будто то же самое, что ощущали, видели и думали они. И все же это было не одно и то же. Уцелевшие не чувствовали его в себе. Он их чувствовал, они его нет. Чтобы продолжать жить в них, приходилось изменяться и становиться другим. Неожиданно пришла мысль, что лучше было погибнуть. Тогда он становился заодно с погибшими, навечно с ними, всей своей сутью с ними. В конце концов, когда жизнь проходит, все превращаются в памятники. Да и что в нем такого, чтобы за это умирали другие? Что он такое сам по себе без тех, с кем живет, кого знает? Нечто такое же странное, как солнце, если оно никому не светит. Как воздух, которым некому дышать. Как земля, по которой некому ходить. Быть одному оказывалось то же самое, что не быть. «Любой один становится чем-то неодушевленным и бессмысленным. Даже память, чувствовал он, начинала покидать его. Что-либо помнить становилось просто ни к чему. Он переставал и думать. Он понял, что никаких сражений больше разыгрывать не будет. Какой бы стороной жизнь не представала перед ним, игры ни к чему привести не могли. Просто следовало во всем разобраться. Уже одно то, что он не мог жить один, значило немало. И то, что он взрослел, тоже значило немало. И было в жизни что-то еще. Он уже ощущал это в себе. Оно надвигалось на него и росло в нем. Оставалось только понять, что это такое. Он уже догадывался. Догадался и обрадовался, что средоточием и вместе источником того, что всегда поддерживало и радовало его и, конечно, должно было поддерживать и радовать его впредь, являлся он сам, Дима Покорин. Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам. * * * notes Примечания 1 Александр Казинцев, 1991.