И это о рабочих, о взрослых людях, возмутившихся самодержавием. Он видел этих людей из окон дворца глазами императрицы. Эта стерва сама, наверное, чувствовала себя девчонкой. И эта девчонка вместе со своим мальчишкой управляла, а остальные подчинялись. Только на миг возмутился Дима, но… что-то за этими словами стояло. Не только то, что хотела сказать историчка Нина Сергеевна и чем возмутился он. Все люди в каком-то смысле в самом деле являлись мальчишками и девчонками… и суворовцы… и офицеры… и начальник училища… Подобные мысли не однажды приходили в голову. Прежние ощущения полноты жизни возвращались реже. Каждый день он чему-то радовался, но странно радовался, не сегодняшний он сегодняшнему дню, а вчерашний он вчерашним радостям. Дима словно куда-то перемещался. Он вдруг начинал воображать себя кем-нибудь из ребят, то есть жил тем же, чем жили они, так же, как они, все чувствовал и проводил время. Это даже нравилось ему. Впрочем, с Тихвиным воображать ему ничего не приходилось. Однажды они провели вместе два очередных дежурства, несколько дней кряду ходили на занятия в физический кружок, недели две учились переплетному делу. Вновь проникшись к Диме самыми дружескими чувствами, Тихвин угощал его сладостями из родительских посылок. «Потом еще поедим», — говорил он и относил посылку, ящичек, коробочку или узелок, обшитые тонкой белой материей, на хранение старшине в каптерку. В другой раз, воображая себя Попенченко, Дима ходил на тренировку, и все ему удавалось. Он довольно легко всех побеждал, хотя поначалу соперники оказывали сопротивление. Он знакомился с девочками, не всегда нравился им, но был убежден, что девочки, которые предпочли ему его товарищей, обманывались. Вообще, девочки были странные существа. Какой-нибудь Млотковский или дохляк Левский мог понравиться им больше. Поэтому всегда следовало быть бдительным. А недавно Бушин, Зудов и он, Попенченко, подрались в городе с гражданскими ребятами. Сильные и неробкие, втроем они чувствовали себя непревзойденными. Кто посмел бы соперничать с ними! Драка началась из-за задиристого Зудова. — За мной! — крикнул Попенченко, потому что они вдруг оказались против окруживших их десятка парней, к которым все время кто-то еще присоединялся. Так они бегали, в затылок один другому, раздавая удары налево и направо, пока в образовавшейся толпе нельзя стало разобрать, кто с кем дрался. Раздались и приближались милицейские свистки. Им удалось вырваться из толпы в самый последний момент. При виде Высотина Дима невольно переносился в его мечты, то есть видел себя блестящим офицером. Жизнь становилась как бы чьим-то личным разрешением, как бы очередной, а за нею еще одной командой. Всех учить, со всеми заниматься спортом и держать будущих подчиненных в боевой готовности собирался Уткин. Как всегда, ни в чем не сомневался Руднев, знал, что такие, как он, были нужны. Так, то одним, то другим воображал себя Дима. И продолжал эти странные игры до тех пор, пока не понял, что ни за кем больше не тянуло его. А ведь совсем недавно он жил с ребятами одной жизнью и, в сущности, не знал, где кончался он и начинались они. Какая-то отдельная своя жизнь едва представлялась ему. Да что это такое — своя жизнь? Нечто замкнутое и ограниченное. Это был, наверное, самый безмятежный период их суворовского существования. Не имело значения, что происходило раньше, что позже… Дни сходились в один длинный прерывистый день. Время ощущалось как пространство, которое следовало заполнить. Как ни тесно было, места хватало всем. Едва ли кто из них задумывался о будущем, как никто и не сомневался в нем. Все знали, что как бы строем перейдут из одного училища в другое и пойдут еще дальше. Дима никого не предпочитал. Проводить время с кем-нибудь одним, двумя или даже группой тоже означало как бы ограничивать себя. Интереснее и лучше было жить со всеми. Теперь же он явно отделялся от ребят. Как ветвь от ствола, он будто вырос из них и тянулся в неведомую сторону. Иной становилась и общая жизнь, то есть она как бы оставалась, а они, как ветви дерева, расходились все дальше. Они были одно, общая жизнь — другое. Глава девятая Все началось год назад, в тот, несмотря ни на что, самый безмятежный период их существования. На уроке химии в дверь просунулась голова дневального. «Что ему надо?» — подумал Уткин. Он не любил, когда заглядывали. Особенно не любил, если при этом не обращали внимания на преподавателей, да еще переговаривались. Больше всего не любил, когда дежурные не дожидались перемены, а сообщение оказывалось несрочным. «Что он так долго?» — подумал Уткин. Голова дневального все еще торчала в двери. Глаза, однако, не улыбались, взгляд никого не искал, он что-то говорил Маргарите Александровне, а сидевшие ближе к двери ребята странно внимательно слушали его. Не успев открыто возмутиться, Уткин вдруг сам превратился во внимание. Дима тоже что-то услышал. Еще ничего в нем не сдвинулось с места, но кто-то в нем уже обо всем догадался и не удивился, почему Маргарита Александровна, немо и некрасиво открыв рот и задохнувшись, стремглав бросилась вон из класса. Дневального задержали. Пока он уже громко рассказывал, все молчали. Потом стали спрашивать: — Где? Когда? Как узнали? Умер Сталин… Дневальный пошел сообщать известие в другие взводы. Все продолжали сидеть, взглядами делясь новостью. Когда Млотковский, что-то доставая, перегнулся через стол, на него посмотрели все сразу. — Пойду посмотрю, — сказал Хватов. Оп тут же вернулся, сообщил: — Все на занятиях. Умер Сталин… Известие казалось неразделенным. Оно будто все время объявлялось заново. Из классов не выходили до самого звонка. Но и после звонка идти оказалось некуда. Ходили вокруг да около, будто искали себе какое-то место. Зажав нос белым платочком, сутуловатой походкой, ни на кого не глядя, прошла по коридору историчка Нина Сергеевна. Появление во взводе Голубева никого не удивило. Он вел себя точно так же, как они: смотрел на суворовцев и будто тоже искал себе какое-то место. — А что мы теперь будем делать? — спросил его Дима. — Будете заниматься. Звонок и в самом деле раздался. Вошла преподаватель русского языка и литературы Надежда Андреевна. Она не прошла к столу, как это обычно делала, а, не здороваясь с классом, остановилась у двери, поднесла скомканный платочек к лицу, стала вытирать им свои черные глаза и высмаркивать отекший покрупневший носик. Она проделала это несколько раз и с воспаленными веками прошла и села за стол. Но успокоиться ей не удалось. Взглянув было на молчавший класс, она поставила руки локтями на стол и тут же принялась опять вытирать глаза и высмаркивать носик. Голова ее, как всегда, держалась неподвижно и высоко, маленький подбородок вжимался в подушечку шеи, пальцы комкали платок. Такой и застал ее Голубев. — Извините, Надежда Андреевна, — сказал он тихо. — Всем в клуб, — так же тихо объявил он. Надежда Андреевна поднялась и вышла. В зал входили при полной тишине, сопровождавшей их от самого класса. Шесть рот входили почти одновременно, а за красным столом на сцене уже находились начальник училища, его заместитель, начальник политотдела, командиры рот, старшие преподаватели, весь обычный президиум без суворовцев. Слышался шорох движений и стуки придерживаемых сидений. — Почтим… Через годы, навсегда прощаясь с близкими, они вот так же и еще безысходнее будут переживать свои утраты. Широкими пальцами убирал из глазниц слезы Тихвин. Дима тоже не выдержал и посмотрел на Попенченко: лицо мокрое, взгляд напряженный. Но не одни они стояли с такими лицами. Те, кто не плакал, смотрели неестественно блестящими глазами. Замер, весь ушел в себя Витус. Напрягся, побурел Уткин. Со скорбным значительным видом уставился в точку перед собой Хватов. Глядя на всех, забеспокоился, заозирался Млотковский. Напряжение, однако, проходило. Плакать перестали почти одновременно. Глаза смотрели светло и облегченно. Чувствовали, что стояли долго. Умер Сталин… Когда-то он, как все люди, должен был, конечно, умереть. Об этом просто не думали. Это через четверть века Дмитрий Николаевич Покорин будет ждать смерти одного человека, потому что человек тот был уже давно мертв, хотя и ходил. Когда-то Сталин должен был, конечно, умереть. Но не сейчас. И не завтра. Потому что еще много требовалось сделать в стране, во всем мире. Потому что им всем предстояло еще вырасти, стать самостоятельными. Теперь кто-то в Кремле лежал мертвый. Но мертв он был только там, а везде, где его не было, он жил. Умер тот, кого они не знали, жил тот, кого они знали. Это была странная смерть. Это не была смерть какого-то человека. Люди умирали не так. Они умирали совсем. Так умирал дед Димы. Так погибали люди на фронте. Так умирали все. Теперь кто-то умер, но то, что было для всех Сталиным, не умерло. По-прежнему оставались училище и они, суворовцы. По-прежнему оставались вся страна и весь мир. По-прежнему следовало к чему-то стремиться и чего-то добиваться. Это была странная смерть. Она была, потому что в Кремле лежал мертвый человек, лежал один, как все мертвые, и ее не было, потому что они оставались прежними, такими же, какими были, когда будто не они, а Сталин в них все за них делал, всего хотел, ко всему стремился. На траурный митинг через несколько дней училище выстроили на центральной аллее. Роты заняли места, с которых обычно отправлялись на парад. Ждали выступлений руководителей государства по радио. Что-то они скажут? Голоса из громкоговорителя разносились по всему училищу. — Молотов чуть не заплакал, вы слышали? — сказал Гривнев, когда, возложив цветы, десятки венков, к гипсовому изваянию Сталина недалеко от беседки, роты расходились. Что же теперь будет? Знали ли на самом верху, что нужно делать? Успел ли Сталин сказать им об этом? Все в училище чего-то выжидали. Утратил свою представительность полковник Ботвин. Рядовым старшим офицером держался начальник училища. Еще меньше были заметны остальные. Все странно уравнялись. Офицеры знали не больше того, что знали суворовцы, и молча ходили со своими взводами, чего давно не делали. Как привязанный ходил за взводом Траат. Пупку впору самому было стать в строй. Тихо командовал Голубев. Один Чуткий кому-то во взводе выговаривал, кого-то одергивал, но голоса не повышал. Перестал выходить к роте Крепчалов. Но кто заменит Сталина? Один из тех, кто выступал по радио? Сейчас они решали, кого всем слушаться. Они, конечно, знали, кто из них достойнее. Кто? Молотов? Берия? Кто-то еще? Прежде всего, конечно, Молотов. Он работал еще при Ленине и всегда был вторым после Сталина. В вестибюле училища по обе стороны широкой лестницы, что вела на третий этаж, располагались их портреты во весь рост. Под портретом Сталина стояли знакомые слова: «Помните, любите, изучайте Ильича…» Под портретом Молотова слова были другие: «У нас есть имя, которое стало символом побед социализма. Вы знаете, что это имя — Сталин…» Прочитав однажды эти слова, Дима удивился их смелости. Как мог Молотов так сказать? Только символ? Да, прежде всего, конечно, Молотов. Это он еще до войны был Председателем Совета Народных Комиссаров. Это он объявил стране о нападении фашистской Германии. Это в его голосе прозвучали слезы в прощальной речи. Слезы имели значение. Только тот, кто близко к сердцу принимал утрату, мог продолжить дело Сталина. А если Берия? Виделся человек без возраста, с твердым сухим лицом, в пенсне, с лысиной. Глаза казались черствыми и чужими. Но все было на месте, каждая черта странно соответствовала другой. Конечно, это вовсе не означало, что он плохой человек. Такие же чужие и, сколько ни смотри, неузнаваемые лица были у других руководителей. Голос Берии по радио звучал резко, бесстрастно, ни разу не дрогнул. Но голоса других руководителей тоже не трогали. Все голоса, казалось, не соответствовали облику говоривших. Но этой неузнаваемости в Берии оказывалось больше, чем у других. Непривычно звучала и фамилия, хотя каждый год осенью суворовцы бегали кросс его имени. Тогда было все равно, чьим именем назывался кросс, теперь нет. Привыкать к этому человеку без возраста и чувств не хотелось. Молотов был ближе. Отношение к Берии изменил Высотин. Он знал, какие посты занимал и за что отвечал каждый из членов Политбюро. Знал, о ком переставали писать в газетах и упоминать по радио, то есть кто сделал что-то неправильное, а потому был снят и забыт. Имела значение и очередность, в какой их называли, и кто с кем стоял рядом. Высотину доверяли, не однажды видели, как он заговаривал на подобные темы с офицерами, преподавателями и старшими суворовцами. Оказалось, что кросс назывался именем Берии потому, что министерство, к которому относилось суворовское училище, он когда-то возглавлял. Вспоминались и слова песни, которую они, бывало, пели: «Вперед за Сталиным нас Берия ведет!» Оказывалось, что все внутренние органы и войска, пограничники, разведчики и контрразведчики, все те, кто ограждал страну от вражеских происков и разоблачал врагов народа, подчинялись Берии. Может, он потому и держался так отчужденно, что у него была такая работа. Но не это оказалось самым главным, а то, что для них, суворовцев, было лучше, если бы первым человеком в стране стал именно он. Тогда они, будущие чекисты, став офицерами, пользовались бы какими-то особыми правами и вниманием, потому что только на тех, кто ему подчинялся и в ком он был уверен, должен был опираться Берия. — Он и сейчас отвечает за это, — сказал Высотин и со значением оглядел слушателей. Да, на кого-кого, а на них можно будет положиться. Кто может быть более преданным Родине, более надежным ее оплотом? Вот тогда врагам действительно не поздоровится! А если первым человеком станет кто-то третий? Другие руководители тоже что-то значили. Их было, казалось Диме, даже несколько многовато, чтобы всем что-то значить. Искрившееся солнце освещало здание училища как экран. Зелень вокруг прибывала с каждым днем. Весеннее тепло решительно вытесняло утреннюю свежесть. В классе на стене у доски вывесили портрет. На суворовцев смотрел моложавый человек в пиджаке-кителе. Волосы зачесаны волосок к волоску, без единой морщинки полное лицо необычно гладко. «Вот кого теперь мы должны любить», — подумал Дима. Он помнил этого человека с не очень мужским лицом, помнил свое недоумение, вызванное тем, что на последнем партийном съезде выступал не Сталин, а этот человек. Сейчас все у него выглядело нормально и даже красиво. Но справится ли он? Конечно, он не один. Молотов, Берия и другие будут помогать ему. Все вместе они, конечно, должны справиться. — Его Сталин уважал, — сказал Высотин. О назначении Маленкова они узнали еще вчера. Обсуждали новость с Голубевым. Как ни неожиданно оказалось известие, его приняли как ожидаемое. — Это очень умный человек, — говорил Голубев, перечислял посты, которые прежде занимал Маленков. — Занимайтесь! — вдруг спохватился он и, заложив руки за спину, удовлетворенно стал ходить перед классом. Он будто нашел свое место и теперь знал, что делать. Голубев пришел в класс и сегодня утром. И тоже смотрел на портрет. Потом забеспокоился. — По местам! По местам! Не стоять! — говорил он. Первый был урок истории. Проходя к столу, Нина Сергеевна бросила взгляд на портрет и понимающе улыбнулась. Она знала, что сейчас хотели от нее эти ребята. Сев за стол и еще раз взглянув на портрет, она заговорила сразу: — Вы знаете, что Сталина заменить непросто… Георгию Максимилиановичу пятьдесят лет… Талантливый… Энергичный… Он давно известен… Сейчас Нина Сергеевна едва ли не гордилась новым руководителем, особенно же тем, что тот был молод и в жизни страны открывались определенные перспективы.