— Что ты так далеко ушел? Ты же в первый раз в этом лесу, мог заблудиться, — встревоженно сказала она. Он вдруг воспрял духом, смотрел весело и уверенно, улыбался. — Не мог, — сказал он. — Зачем ты полезла сюда? Упадешь. Даже поцарапалась. Вон три царапины на плече! — Что, уже подсчитал? — сказала она. Так вот, оказывается, как! Так вот как она снова обошлась с ним! Но он еще улыбался. Защищался улыбкой. — Каша готова! — крикнула Тоня. Они слезли. Никакой каши ему не хотелось. Ничего ему больше не хотелось. Он стал бродить вокруг. — Ты что не ешь? — спросила Тоня. — Мы тебе оставили. Она и Света тушили костерок. — Не хочется, — сказал он. — Дома поем. — Дим, поешь, — попросила Оля и зашептала: — Ты не переживай. Ты лучше ее. Он съел целую ложку затвердевшей каши. Это было все, что он мог заставить себя сделать для Оли. Он уезжал. Отец улыбался неловко и, казалось Диме, виновато. Только встречая и провожая, отец так улыбался ему. За все лето они ни разу не поговорили по душам. Всякий раз, когда к этому подходило, отец откладывал разговор на потом. Но если отец как будто оказывался виноват перед ним, то перед Ваней Дима сам чувствовал себя виноватым. За каникулы он так и не нашел времени для брата. На лице Вани все время держалось такое выражение, будто он все еще ждал старшего брата, будто что-то дарил ему, а тот не брал, и теперь Ване это тоже стало не нужно. У всех братья как братья, а у него! И проще, и сложнее было с мамой. Проще потому, что она оставалась спокойной за него, если видела, что он доволен. Сложнее потому, что его переживания она относила на свой счет. За несколько дней до отъезда он уже ловил на себе ее вопрошающие взгляды. Но для него каникулы закончились еще раньше, на следующий день после проводов Тони и Светы в техникум. Без Тони дома стало пустовато. Рано проснувшаяся Оля встретила его какой-то новой улыбкой и каким-то новым взглядом. Прежде делившая его с Тоней, она теперь стала внимательна к нему за двоих. Никогда еще они не были так близки. Вот ее-то Дима любил по-настоящему. И все же подавляющим чувством его оставалось разочарование. Так многообещающе начавшееся лето закончилось ничем. Ничего не меняло то, что он все-таки нравился Свете, и на вокзале, на минуту оставив родителей, она впервые сама подошла к нему. — Я тебе напишу, обязательно напишу, Дима. И вышлю фотокарточку, — сказала она. — Ты ответишь? И потом все поглядывала на него, только на него, по существу, и смотрела. Но разве такого уже не происходило? Сколько раз, заметив, что он расстроен, она обнадеживала его виновато-обожающим взглядом, и он снова начинал искать близости с ней. Нет, еще никто так не унижал его. «Что в ней такого?» — спрашивал он себя. Часто и мелко опадавшие и вздувавшиеся при смехе крылышки ее тонкого ровненького носа, по-птичьи мелодичные звуки, каких он никогда не слышал, то, какой он увидел ее во время купания, скорее вызывали в нем странные затруднения, чем нравились. Тем обиднее было, что она не считалась с ним. Каждый день Дима сначала чувствовал себя оскорбленным, потом радовался, что никто больше не будет помыкать им. Ему уже представлялось, как он садится в поезд, разглядывает за окнами свою бесконечно разнообразную страну. Мысленно он уже подходил к проходной, встречал ребят. И снова был свободен. С каждым днем он освобождался все больше. В училище он забыл о Свете. Что могло быть лучше, чем снова находиться среди ребят! Если бы не письмо, он и не вспомнил бы о своих летних переживаниях. Энергичные строки не находили в нем отклика, Света же не сомневалась в его чувствах к ней. Она так была уверена в этом, что он невольно возмутился. С него хватит! Где она была раньше? Он не ответил. Она была изумлена, сердилась, возмущалась, отчитывала его: «Ты что ж это, а?! Ты почему же это так делаешь?! Не смей этого делать! Отвечай сразу!» Почти половина ее нового письма была заполнена восклицаниями. На какое-то время он почувствовал, что в том, что произошло между ними летом, содержалось что-то настоящее, что-то такое, что одно, может быть, имеет значение в жизни. Но он все равно не ответил. Когда-нибудь с какой-нибудь другой девочкой и у него выйдет все самым лучшим образом, без мучений и постоянно унижаемого достоинства. Руднев и Высотин выходили в город будто только для того, чтобы показать себя. Под стать смотрелись их девушки. Особенно уверенно держался Руднев. Стройные высокие девушки как бы подчеркивали его суворовские достоинства. — Мартышки! — как-то назвал он девочек Хватова. — Мелюзга! Тем и в самом деле недоставало породы. — Крестьянка! — сразу определил он и грузноватую, широкую в шее девушку Уткина, пришедшую в училище на танцы. Когда, проявляя внимание к Уткину, девушку приглашали, ее крупное лицо оживлялось, глаза наполнялись доброжелательностью и светом. Поджарый Уткин выглядел рядом с нею стеснительным женихом. Девушка будто выдавала его самые серьезные намерения. «Вот какие ему нравятся», — подумал Дима, но не удивился. На этот раз он подумал о Тихвине, предупредительно поглядывавшем на полненькую девочку с малиновыми щечками и капризными сиреневыми глазками. Ни с одной девочкой, с которыми гуляли ребята, Дима по-прежнему представить себя не мог. — Пойдем с нами, — предложил Годовалов и тут же доверительно сообщил о Попенченко: — Ему тут одна понравилась. Он не хочет, чтобы Зудов ходил с нею. Девочек оказалось трое, ребят тоже трое. — Ты побудь с ней, — увидев Диму, попросил Попенченко. — Не хочу, чтобы с ней гулял кто-то другой. Мне в одно место надо. — Он представил: — Познакомься, Валя. Это мой друг. Они прогуляли, наверное, около часа. — Ты что все время оглядываешься? — спросила девушка. — Неудобно. Они подумают, что мы специально уходим. — Ну и пусть. А ты не хочешь? — Неудобно. Валера мой товарищ, — сказал Дима. — Почему у вас, кто первый познакомился с девчонкой, тот и ходит с нею? И никто не должен мешать ему. А если он мне не нравится? Мне с тобой лучше. Она потянула его за руку, державшую ее локоть, и это движение, как и неожиданное признание, польстило ему. Но как так сразу взять и уйти? И почему она решила, что нравится ему? Ее рыжеватые волосы были густы и по-женски взбиты, светлые, но пестрые, как ягоды крыжовника, зеленоватые глаза смотрели открыто и призывно. — Он мой товарищ, — повторил Дима. — Глупое товарищество, — сказала девушка. Дима промолчал. Не мог же он сказать ей, что дело не в одном товариществе, в котором все-таки тоже имелся смысл. Все в девушке представлялось замечательным, пока она являлась подругой его товарища, но после ее признания он уже не был уверен в этом. Да и что они стали бы делать? Рассказывать о прочитанных книгах? Целоваться? И все же нравиться самому было приятно. И просто так ходить по теплому зеленому городу без теней, ощущать едва заметное шевеление листвы деревьев и какую-то будто одну и ту же ветку над головой тоже было приятно. Их нагнали. Попенченко взял девушку под руку, а Годовалов, задержав Диму, сказал: — Валера говорит, что пригласил тебя ненадолго, а ты пристал и не отстаешь. — Почему он не подошел? Я ждал. — Он говорит, что ты пристал. Вон, говорит, идет с ней, бессовестный. Нет, если бы не ребята, Дима вообще не думал о девочках. «О чем они разговаривают, что им так интересно?» — иногда спрашивал он себя и чем больше, случайно оказываясь в компаниях, узнавал об этом, тем меньше девушки интересовали его. — Зайдем к Таньке, — предложил Руднев. Танька оказалась знакомой Диме по танцам в училище худой и рослой девушкой с ярким румянцем на длинных щеках. Она сразу засобиралась. — Куда пойдем? — спросила она на улице и как своих взяла их под руки. — Погуляем просто, — сказал Руднев. Дима незаметно поглядывал на девушку: необыкновенно чистое лицо, румянец натурален, очень свеж взгляд. Распахнутый плащ, шелковистый шарфик, платье по фигуре, полупрозрачные чулки на худых, почти без икр ногах в туфлях на низких каблуках — все будто всегда было новым. Такой чистоты и свежести, такой стерильности он еще не встречал. Но больше всего удивило то, как сразу, без раздумья она отправилась с ними. — Мы уже готовимся к параду, — сказал Руднев. — Вам очень идет форма. Вы в ней такие красивые, — поддержала девушка. — Вам, наверное, интересно заниматься, учиться, да? Дима снова взглянул на нее. Она и в самом деле верила в то, что говорила. А Руднев продолжал рассказывать обо всем, что делалось в училище. Дима и на него взглянул с удивлением. Тот тоже явно считал, что они, суворовцы, жили чрезвычайно интересной жизнью. — Тебе она нравится? — спросил Дима, когда они проводили Таню домой. — Хорошая девчонка, — ответил Руднев. Только и всего?! Нет, Дима не завидовал ребятам, гуляющим с девушками. И никакой своей девочки у него быть не могло. Что бы он мог предложить ей? Куда повести? Глава восьмая Что-то с ним все-таки происходило. Он вдруг замечал в училищном сквере травинки, тонкими лезвиями пробивавшиеся сквозь сухую и твердую, как камень, землю, замечал странно, будто в том, как они росли, заключался весь известный ему смысл жизни и никакого другого смысла попросту не существовало. Его взгляд невольно задерживался на каком-нибудь клене или тополе, на отражавшей солнце раскаленной лавке, на всеми захламленном месте во внутреннем дворе главного здания или в кустах всего в одном шаге от центральной аллеи, но видел будто не дерево вовсе, не лавку, не солнечный блеск, не всеми забытое место, а смыслы. Мысленно он все время куда-то перемещался, видел все со стороны, и его личная жизнь почему-то переставала иметь значение. Да и была ли у него личная жизнь? Нельзя же назвать личной жизнью то, что он делал. Это была общая жизнь. Таким же общим представлялось и будущее. То, что он станет офицером и будет служить на границе, в конвойных войсках или войсках связи, еще ни о чем не говорило. Не составляло труда представить себя в лейтенантской форме, но как отличить этого лейтенанта от всех других лейтенантов? «Какие-то мальчишки и девчонки бегали и кричали…» Слова из письма императрицы мужу Николаю Второму о революционных событиях в Петрограде.