— Нам выдадут паек, — сообщил Хватов. — Сгущенное молоко, баранки, сахар, мясную тушенку… — Поедем в одном вагоне с ребятами из четвертой роты, — сказал Высотин. Они уже считали себя второй ротой. Все теперь происходило как год назад, когда они поступали в училище, только в обратном порядке. — Всем получить шмутки! — объявлял старшина. Получали доучилищные брюки, пиджаки, рубашки. Примеряя их, казались себе смешными и показывали друг на друга. Уложив чемоданы, проверяли их на вес и прохаживались. — Кто сегодня уезжает, все сдать! — кричал старшина. Казарма пустела, становилась голой и неопрятной. Всюду гуляли сквозняки. На кроватях оставались только матрацы. Потом их тоже складывали в каптерке один на один до самого потолка. Глава седьмая Здесь следует сделать отступление. Жизнь Димы в училище складывалась не только из собственных впечатлений, но и из еще не осознанных им представлений о том, чем жили некоторые его сверстники, прежде всего Саша Хватов и Игорь Брежнев. Дима не мог бы объяснить, почему связывал себя именно с ними, но как сразу обеднела бы его жизнь без этих ребят. В нем и вокруг него образовалась бы ничем незаполнимая пустота. Заменить их другими ребятами оказалось бы не просто. Пришлось бы начинать суворовскую жизнь как бы заново. Саша Хватов помнил себя в маленькой сумеречной комнате, в длинном пасмурном коридоре с полосой света из общей кухни, с умывальниками и ведрами, шкафами и ящиками, с одеждой на стенах. Он еще не обращал внимания на людей, что жили с ним в коммунальной квартире и отовсюду шли через двор. Первыми, кого он увидел, были мальчики его возраста. Видел, конечно, он и девочек, но не удивлялся им. Удивили мальчики. Они, как и он, стояли во дворе, озирались и будто все видели впервые. Один мальчик вдруг подошел и толкнул его. Он вцепился в обидчика. Мальчик заплакал. Откуда-то появилась охваченная паникой женщина. Появилась и мать, виновато посмотрела на женщину и увела Сашу домой. Потом он снова увидел мальчиков. Он показал им железку, что нашел за сараями, а они показали ему мячик и ножик. Особенно интересен был ножик. Однажды Саша увидел мужчину. Крупный, с большим белым лицом, пропитанным свежим воздухом, он шел широко и размашисто. Человек взглянул на Сашу со своей великаньей и все же обыкновенной, просто большой высоты, взглянул мимоходом, но так, будто у в и д е л е г о в с е г о и з н а л о н е м в с е. Это ошеломило Сашу. Он увидел в мужчине себя. Будто это он, Саша, мог так вырасти и ходить. Он смотрел вслед энергично отмерявшему пространство мужчине и еще не понимал, что произошло. Будто кто-то поднял его и всего раскрыл настежь. Уже скрылся мужчина, а Саше еще виделось его большое, пропитанное воздухом белое лицо, крупное тело в расстегнутой темно-серой одежде, огромные сапоги и, главное, этот все знавший о нем взгляд. Не в первый раз Саша видел мужчин, догадываясь, что тоже был мужчиной, только маленьким. Но лишь сейчас он понял, что вот такой большой человек, что прошел мимо, мог быть у него, если бы отца не убили на войне, что вот такого большого и все знавшего о нем человека ему не хватало. Потом Саша стал понимать, как жили люди. Он с матерью жил, наверное, хуже всех. Оказывалось, что многие дети были чище, новее его. У них всегда появлялись настоящие игрушки, а у него не появлялось ничего. За многими детьми все время ухаживали, их оберегали бабушки и дедушки, отцы и старшие братья, кто-то еще, а с ним была одна мать. Того поразившего его мужчину он скоро забыл и ни разу не вспомнил. Не вспомнил потому что знал: ни один мужчина не мог быть его отцом. Ему Саше, предстояло жить одному. Он не думал об этом. О н з н а л э т о. А ведь другие дети, видел он, были ничуть не лучше его. На двор, на улицу, в незнакомые места многие из них выходили с опаской. Они даже бегать, лазить на деревья, купаться в реке редко отваживались. И учились они не лучше. С того времени, как он понял это, он будто узнал о себе все. Было обидно. Разве он виноват? Он учился хорошо. Мать ничем не могла помочь ему. Она не понимала того, что понимал он. И он не собирался мириться с тем, с чем смирилась мать. У него должна была получиться несравнимо лучшая жизнь. А пока он играл в перышки. Чтобы выиграть, нужно перевернуть перышко соперника навзничь, надавив острием своего перышка на пятку чужого, а потом, скользнув по нему своим, возвратить его в прежнее положение. Саша выигрывал. Впервые у него было чего-то больше, чем у его сверстников. Мнимое богатство. Но отдать просто так кому-то хотя бы одно перышко он не согласился бы. В училище Саша поступал дважды. В первый раз его не приняли. Неудача не обескуражила его. Он ухватился за мысль: приняли только детей родителей с положением и влиятельными родственниками и знакомыми. Даже отличные отметки едва ли помогли бы ему. Не помогло и то, что он был сыном погибшего. Даже если бы отец, простой рабочий и рядовой солдат, остался жив, думал Саша, это ничего не изменило бы в его жизни. Кроме матери, никто не знал отца. Мать говорила, что он был хороший, но ничего не могла рассказать о нем. Что же это был за человек, если о нем нечего рассказать? Все представлялось Саше несправедливым. Разве он виноват в том, что родился у такой матери? Получалось, что он во всем зависел от нее, остальным до него не было дела и ничто не могло изменить его положение. Он все же надеялся. Разве не говорилось везде, что в его стране все люди равны и каждый может стать ученым, инженером, офицером? Он не давал матери покоя. Пусть пошлют его в суворовское училище еще раз. Мать хлопотала. Он требовал от нее определенного ответа: точно ли написала запрос, точно ли будет разнарядка, точно ли отправят именно его. Он выдерживал недолго и снова посылал мать. Чтобы ничего не забыть, он учился в пятом классе и одновременно готовился к экзаменам за четвертый. Он будто сам себя выучил наизусть. Пусть теперь не примут его. Тогда станет ясно все. Его приняли. Помогло, наверное, то, что он поступал во второй раз. И то, что его отец погиб, на этот раз тоже, видимо, помогло. Но теперь, когда его приняли, быть благодарным за это представлялось странным. За что благодарить? За то, что с ним поступили справедливо? За то, что, приняв его, никто при этом лично о нем не думал? За то, что ему пришлось потерять целый год? Он как бы добровольно снова учился в пятом классе, а мог бы уже находиться во второй роте. Все равно было обидно. Из всех ребят он один был такой. У других все получалось сразу. Конечно, об этом следовало забыть. И он забыл. Впервые он имел все, что имели другие. Но скоро он понял, что и в училище он один оставался как бы сам по себе, а у других было то, что они любили, чем гордились, о чем могли рассказать. Он не мог забыть, как однажды, узнав, кем работала его мать, посмотрели на него ребята. По тому, как они вдруг все замолчали, будто ничего не слышали, он понял, что они не забудут о его матери-уборщице. Взгляды были мимолетны, но он не мог ошибиться. Вот так же мимолетно, будто сразу узнавая о нем все, взглядывали на него приличные взрослые люди, когда видели его с матерью. Саша вернулся в училище первый. Последние недели он не находил себе места дома. Если бы можно было, он вообще не приезжал бы домой. Бедность обстановки, мать, встретившая его заискивающими взглядами и даже в лучшем платье выглядевшая неприметно, праздничный стол на двоих в прибранной по случаю его приезда особенно тщательно комнате — все унизило его. Он был рад сейчас, что никто в роте не знал и, конечно, не мог представить, как и где он жил на самом деле, как скромно и жалко выглядела мать. Разница между ним и этой обстановкой оказалась столь очевидной, что ему невольно подумалось: не такая мать и не такой дом должен бы быть у суворовца в красивой форме. Мать тут же накинула на голову платок, его подарок. Она сделала это неожиданно ловко, по-женски красиво, как девушка взглянула на себя в зеркало на столе, признательно взглянула и на него, и это не понравилось ему. Он не позволил ей погладить себя по плечу, отстранился. Она поняла это по-своему. Каким красивым и строгим он стал! Неужели всего за год могли так хорошо воспитать ее сына? Ни о чем подобном она не смела мечтать. Сейчас она гордилась им: сколько раз он посылал ее просить, чтобы его послали в училище, и добился своего — такой настойчивый! Оглядевшись, он тут же приступил к делу. Свободных вешалок в узком с одной дверцей шкафу не оказалось, и он попросил освободить две вешалки. — Одна для повседневной, другая для парадной формы, — сказал он. — Ты ничего у меня не трогай. Он достал из чемодана полотенце, зубной порошок, зубную щетку и мыло, снял гимнастерку и пошел в коридор умываться. Потом он обедал, а мать смотрела на него. — Вкусно, — похвалил он, не глядя на мать. — Это пусть на ужин останется. Он поднялся и принялся приводить форму в порядок. Он все делал, будто находился в комнате один. Иногда он ловил на себе искательные взгляды матери, но не замечал их. — А где у нас утюг? — спросил он. — Марля у меня есть. Но и обращаясь к матери, он смотрел на нее не прямо, а как-то боком и мимо. Он был один такой во всем городе. Мальчишки не спускали с него откровенно заинтересованных взглядов. Он видел: они вдруг останавливались, смотрели ему вслед, удивлялись, откуда у них такой нарядный военный. Он физически ощущал, как сливался со своей красивой суворовской формой, превращаясь во что-то совершенно необыкновенное. Он ходил в кино, в парк, бывал в самых людных местах, отдавал честь офицерам. В такие часы, а они были каждый день, он жил странной, как бы несуществующей жизнью, но все же чувствовал, что представлял собой вполне возможных людей и необыкновенная жизнь все-таки существовала. Встречал он и ребят, с которыми учился в школе, не первый узнавал их, не первый подходил к ним. Они рассматривали его форму, и он тоже вместе с ними рассматривал себя. Он ни о чем не рассказывал, форма сама все рассказывала о нем. Часто бывал он с ребятами на реке. Приходил туда в хаки, раздевался и все аккуратно складывал. Но и на реке он ни на минуту не забывал, что был другим и ни с кем не смешивал себя. Он загорал, с разбегу бросался в воду, никогда за кем-нибудь, а всегда первый, заплывал далеко. Иногда он увлекал ребят на остров метрах в ста от берега, потом первый плыл назад. Он был решителен и смел и знал, что именно таким видели его ребята. Кто-то из них, что боялись заплывать далеко, караулили его форму. Потом он одевался, и все наблюдали, как на глазах у них он превращался в суворовца. Так провел он больше месяца и однажды заскучал. Внимание бывших и новых приятелей не приносило отрады. Он все реже смотрел на себя со стороны, уже ничего не воображал, и это усиливало его тоску. Только в училище могла по-настоящему продолжаться его жизнь. Итак, Саша Хватов вернулся первый. Он осмотрел бассейн, сквер, побывал в мастерских, заглядывал даже в классы и казармы старших рот. Он имел на это право. Но это было, бессознательно чувствовал он, не его личное право, и потому куда-то ходить, что-то делать нужно было не одному, а с кем-то. Хорошо ходить вдвоем, еще лучше втроем или вчетвером, но не всем взводом, не всей ротой, всех он сторонился. Конечно, он мог пойти куда-нибудь и один. В бассейн, если там кто-то купался. В посыпанную хлоркой, но давно выветрившуюся круглую уборную, где тайком от начальства покуривали суворовцы. Но сейчас нигде не было даже суворовцев других рот. Без воды стоял бассейн. Баня и клуб не работали. В городе, куда он ходил раза два, ничто не привлекало. Курить одному не хотелось, хотя пачку папирос он купил давно и спрятал, решив, когда потребуется, доставать по одной. Но прежде всего приходилось думать о еде. Столовая работала пока только для солдат, и никто не собирался кормить его. Он ходил в столовую за хлебом. — Что так рано приехал? — спрашивали его официантки и кормили. Но регулярных завтраков, обедов и ужинов все же не было. Он воспрянул, когда стали приезжать ребята. У приезжающих удавалось перехватить поесть. Он безошибочно угадывал, у кого именно. Что-то могло найтись у Тихвина, Покорина или Гривнева, может быть, у Годовалова и Ястребкова, но вряд ли у Дорогина, Попенченко или Уткина. Рассчитывать поживиться у Высотина или Млотковского не приходилось. Чем больше приезжало ребят, тем становилось интереснее. — Ребята, это же здорово, что мы снова вместе! — говорил Гривнев. Этого Хватов не испытывал. Вообще не чувствовал сколь-либо ясной близости к сверстникам. Ему нужен был не кто-то, а само училище и сам он среди всех. Он предпочитал тех ребят, что могли ходить с ним. Лишь одному во взводе Хватов был рад по-настоящему. Рад по-своему, никак себя не связывая с ним. Это был Уткин, может быть, один из всех, кто не умел и не хотел хитрить, всегда был справедлив и мог постоять за правду. При нем переставало иметь значение, была ли чья-то мать уборщицей или артисткой, чей-то отец полковником или вахтером. И все же Саша был доволен, что ребята возвращались. Теперь он мог действовать. — Пойдем за сухарями, — позвал он, как обычно ни к кому не обращаясь. Пошли. Залезли в закрытую столовую через окно, в полутьме прошли по сухим теплым помещениям в зал. Там, у раздаточного окна на столе на подносе под тряпицей, работники столовой всегда держали их для солдат, для суворовцев. Потом они сидели на кроватях у окна, грызли сухари и обменивались новостями. Вечером сухари были особенно вкусны. Ночи тоже принадлежали Хватову с компанией. Ночью они чувствовали себя еще большими хозяевами. Тайными хозяевами. При луне всюду было просторно и высоко, а без луны деревья и кусты едва различались, знакомые места узнавались с задержкой, все выглядело переодетым. Стояла тишина. Теплый, чуть пыльный воздух напоминал о прошедшем дне. Что могло быть лучше купания в бассейне в такое время? Великолепные ночи! Больше угадываешь, чем видишь. Больше ощущаешь, чем сознаешь. Весь внимание. Кто ты? Что ждет тебя? Но вперед, только вперед! Игорь Брежнев возвращался в училище как в свой дом. Здесь находилось его место, как у отца была его бригадирская работа, а у матери ее домашние дела. Еще год назад, когда он впервые ехал на поезде, он понял, что существовало нечто большее, чем поселок, где он жил, чем просто дом, просто семья. Страна была больше. Жизнь всех людей тоже была больше. Он убедился в этом и в училище: вместе с ним там находились шестьсот молодых людей и все они, будущие офицеры, были нужны Родине. Все говорило Игорю, что здесь начиналось его будущее. Начиналось хорошо. Первые воспоминания Игоря были разрозненны и случайны. Что-то все время откуда-то появлялось, исчезало одно, возникало другое. Ни о чем не думалось. Все происходило помимо его воли. Да и самой воли не было. Не было и того, что разумеется под словом «понимать». Позже, когда эти воспоминания сами возникали перед ним, он невольно старался забыть о них, они не укладывались в его представления о себе. Зато он отчетливо помнил, когда все вокруг стало устойчиво и понятно. Помнил утро, занималась заря, отец уже был в спецовке, мать провожала его у порога. Игорю не было тогда и пяти лет. Он любил провожать отца на работу. Быстро одевался и, не поев, бежал за ним. Если отец брал его за руку, он гордо оглядывался: вот какой вырос большой, уже шел со взрослыми на работу. Ему нравилось шагать вместе с рабочими. Он уже понимал, что жил в рабочей семье, в большом шахтерском поселке. Они жили дружно, часто принимали гостей, пели песни, вели беседы до полуночи. Сдержанный строгий отец не так веселился сам, как был доволен приподнятым настроением гостей. У него были тонкие черты лица, хорошие внимательные глаза. Мать тоже следила за тем, чтобы никто не заскучал, не был забыт. Она всех старалась накормить. Игорь чувствовал, что и благодаря ему всем становилось хорошо. Их дом стоял на окраине, позади был зеленый дворик, цвели акации, утро начиналось с пения птиц. За окраинными постройками медленным течением проходила довольно широкая река. В ней купались. В ней водилась и рыба. С каждым годом Игорь становился больше, заметнее в семье и поселке. Он гордился собой, когда пошел в школу, когда стал октябренком, когда его приняли в пионеры. Каждый раз, когда происходила такая перемена, он невольно оглядывался: смотрите, какой стал большой и самостоятельный. Учился он хорошо. Во-первых, потому, что отец следил за его занятиями. Во-вторых, потому, что, как и отцу, ему было важно, чтобы жизнь семьи оставалась размеренной и надежной. В-третьих, нравилось узнавать новое. Обычно он сидел на одной из первых парт. Поближе к учительнице, поближе к пионервожатой, поближе к тому, где в с е д е л а л о с ь. Иногда оглядываясь, он видел, что не всех занимало то, ради чего они ходили в школу. Однажды это удивило его. Потом еще раз удивило. Потом уже не понравилось: какие несознательные, сколько можно говорить им. Как-то он подумал о них вполне определенно: ну и зря, только еще больше отстанут, ведь все равно придется и учить уроки, и участвовать в мероприятиях. С этого времени он бессознательно разделял своих сверстников на тех, кто был ближе к тому, где в с е д е л а л о с ь, и тех, кто держался в стороне, будто их главное занятие было не учеба и главное место не школа, а что-то помимо учебы, за пределами школы. Жизнь становилась все определеннее. Игоря окружал мир самостоятельных людей, мир людей, знающих свое место, свои обязанности. Примером самостоятельности являлся отец. Высокий, худощавый, он был сдержан, но тверд, его уважали товарищи. Он любил одеться во все свежее, выглаженное, был чисто побрит, любил аккуратность во всем. И его товарищи, что приходили к ним в гости, тоже были одеты во все чистое и опрятное. Отец никого не баловал, но и не наказывал. В этом не было нужды. Для всех в семье правила были одни. Бывало, отец ходил на рыбалку. Он не был заядлым рыболовом, но посидеть у реки любил. Брал с собой Игоря. Шли молча. Солнце уже поднималось над ровной и казавшейся голой землей, и все вокруг до самого неба охватывало оранжево-розовым светом. Состояние, в котором находился отец и которое передавалось Игорю, было особое: возникало ощущение значимости мира, где они жили. Радовали и наполнялись значением открытая, без кустов и травы, река, насквозь просвеченная у низких берегов, тени от неприметных в обычное время неровностей земли и дна реки, утренняя тишина, они сами, отец и он, Игорь, все это видевшие и ощущавшие. Они приготавливались и садились. Занимал внимание поплавок, вдруг уходивший вглубь, круги на спокойно рябившей воде. Хорошо было сознавать, что рыба тоже жила, что в реке с такой прозрачной водой и рыжим от солнца дном было, оказывалось, не пусто. Там находились свои пространства, свои знакомые рыбам места и пути, свое время клева. Игорь будто ощущал эту реку пространство, реку-время, так все там походило на то, что было на земле у людей. Ему казалось, что он чувствовал рыбу по другую сторону удочки, видел, как она подходила к крючку, проверяла наживку, хватала ее. Ему нравилось, что все в жизни было так определенно, одномерно и однозначно. На земле, в небе, под водой все можно было увидеть и измерить. Примером самостоятельности был и дядя, брат матери, чекист. Он и походил на мать. Такой же широкий, невысокий лоб, такие же русые чрезвычайно мягкие волосы, такое же широкое скуластое лицо. Он приходил к ним запросто и, как человек, который, где бы он ни был, чувствовал себя на своем месте, располагался в их тесной комнате за столом. Дядя и отец дружили. Общительность дяди подчеркивали достоинства сдержанного отца. Может быть, физически отец превосходил дядю, но как невозможно было предположить, что отец мог изменить себе, так еще труднее представлялось, чтобы это сделал дядя. В нем чувствовалось какое-то иное преимущество. Казалось, что он знал и умел что-то такое, против чего даже такой сильный и уверенный в себе, в своей бригаде, в положении дел на шахте отец мог оказаться беззащитным. Увидев Игоря в парадной форме суворовца, мать всплакнула.